Вот текст той резолюции, который я написал и который получил общую поддержку, — мне он дорог ничуть не меньше, чем иные, вышедшие за моей подписью, статьи и книги.
«60-й конгресс Международного ПЕНа, с тревогой следя за все углубляющейся конфронтацией народов по этническому и религиозному признакам,
ОТМЕЧАЕТ, что эта конфронтация, уже принесшая огромные человеческие жертвы и угрожающая мировой цивилизации, наносит непоправимый урон национальным культурам, свободами правам человека;
ВЫРАЖАЕТ твердое убеждение в том, что задача писателей всего мира, прежде всего писателей тех стран и этнических групп, которые прямо участвуют в вооруженных конфликтах, состоит не в защите тех или иных односторонних позиций, а в объединении во имя мира и стимулировании решения всех спорных вопросов на базе взаимного компромисса;
ПРИЗЫВАЕТ писателей всех регионов, вовлеченных в конфликты (прежде всего писателей Сербии, Хорватии, Боснии и Герцеговины; писателей Армении, Азербайджана и Нагорного Карабаха; грузинских и абхазских писателей; писателей Северного Кавказа; таджикских писателей, оказавшихся по разные стороны в гражданской войне; писателей Индии и Пакистана; израильских и палестинских писателей), подать пример политикам, протянуть руки друг другу, собраться для решения общих вопросов, использовать все свое влияние у себя дома и за границей для преодоления кризиса, воздерживаясь от любых действий, деклараций и публикаций, которые могут вести к эскалации конфликтов».
Ясное дело, избавить мир от конфликтов и войн ни эта, ни вообще какая бы то ни было резолюция не могла. Но о писательской позиции по острейшей и самой болезненной проблеме наших дней надо было заявить прямо и недвусмысленно. И остудить горячие головы тех, кто, утешая себя ролью духовного пастыря нации, «оставаясь со своим народом», лишь подливал масло в огонь. Сербские писатели «оставались со своим народом» в антихорватских и антибоснийских страстях, хорватские со своим — в антисербских, армянские — в антиазербайджанских, азербайджанские — в антиармянских, и так до бесконечности: к чему могла привести эта «национальная» правота? Чем в конце-то концов отличается язык литератора от языка политиков, дипломатов, военных? Если ничем, то в чем же их, литераторов, долг? Где их, литераторов, место?
Эту мысль я старался развивать всюду, участвуя в различных мероприятиях международного ПЕНа в качестве делегата нашего центра: на конгрессах и конференциях в Барселоне, Дубровнике, Минске, Эдинбурге, Хельсинки, Кишиневе… Резолюцию, текст которой приведен выше, полностью или в изложении, опубликовали в десятках газет разных стран. Информация была передана ведущими мировыми агентствами новостей. Но в Белграде и Загребе, Ереване и Баку, Тбилиси и Сухуми об этой резолюции, об этом призыве не было напечатано ни строчки.
На том же конгрессе в Сантьяго де Компостела обсуждался еще один больной вопрос, причинивший лично мне много волнений. еще совсем недавно, на ассамблее делегатов в Париже (май 1991 года), я приложил немало усилий, чтобы был создан так называемый Среднеазиатский центр во главе с Тимуром Пулатовым: к прозе и публицистике этого автора я относился с большой симпатией, как и к нему самому, — он приходил на первые, организационные, собрания Русского центра, демонстрировал полную солидарность с нами, был обходителен и активен, просил о поддержке: мечтал создать пеновское движение и в своем регионе. К Пулатову воспылал любовью Евтушенко — именно он в судьбоносные дни августа 1991 года предложит его кандидатуру на пост руководителя Союза писателей СССР, и в эйфории тех дней, без всяких раздумий, это предложение будет немедленно принято секретариатом.
За пределами страны Пулатова никто не знал, и когда в Париже, на ассамблее делегатов, стал и рассматривать заявку «писателей республик советской Средней Азии», не нашлось никого, кто мог бы сказать о нем и его коллегах, подписавших заявку, хотя бы одно слово. Многие делегаты склонялись к тому, чтобы воздержаться от приема «кота в мешке», но тогдашний президент Международного ПЕНа, только что сменивший на этом посту французского писателя Ренэ Тавернье, — известный венгерский эссеист и философ Дьердь Конрад — предложил заслушать меня и поступить в соответствии с моей рекомендацией. Полутора годами раньше, в Монреале, мне удалось убедить делегатов принять в ПЕН украинских и белорусских писателей. Только что здесь, в Париже, и опять же после моего подробного представления каждой писательской кандидатуры в отдельности, был образован Армянский центр во главе с Геворком Эмином.
Настала очередь Среднеазиатского. О половине из тех, кто состоял в списке, я не знал ничего и честно об этом сказал делегатам. Но на лестные слова самому Пулатову не скупился, и был при этом в полном ладу с совестью. Сообщил и о мнении Евтушенко — его-то уж знали все. Дискуссия после моего выступления сразу свернулась, и Ассамблея приняла решение с такой формулировкой: «Принять предложение Аркадия Ваксберга и образовать Среднеазиатский центр (президент Тимур Пулатов) по рекомендации и под поручительство Русского центра».
Уже осенью того же года Пулатов, успевший сразу обзавестись и квартирой в Новом Арбате, и дачей в Переделкине, появился на конгрессе в Вене. Из-за незнания ни одного рабочего языка конгресса (английский, французский, немецкий) принять участие в дискуссии не мог, но через приехавшего с ним персонального переводчика внес дельное предложение: обратиться ко всем правительствам мира с призывом оказывать помощь ставшим независимыми государствам Центральной Азии лишь при условии, что там соблюдаются права человека, прежде всего свобода слова и свобода печати. Это предложение было горячо поддержано всеми — Пулатов не подвел своих рекомендателен.
И вот — Сантьяго… Датский центр распространил среди делегатов переведенные на английский фрагменты печатных выступлений Пулатова в российской прессе погромного направления. В том числе и выступления поистине ошеломительного: о создании единого фронта православия и мусульманства против католицизма и сионизма, против тех, «кто не имеет своей Родины, не имеет языка совести, кто из поколение в поколение из одной страны в другую переезжая, все только разрушает». И я — в зале. Единственный представитель Русского центра, под поручительство которого пулатовский был принят. Слушаю отчет секретариата: оказывается, больше половины опрошенных «членов» Среднеазиатского центра даже понятия не имели о том, что они в него входят, сам же «центр» в лице своего президента (никого другого в этом «центре» фактически нет) располагался не в государствах Центральной Азии, а в Москве, в кабинете, который раньше занимали Фадеев и Марков!
Тот же Дьердь Конрад с язвительным почтением вызвал меня на трибуну, напомнил о страстной речи, которую я произнес в Париже, аттестуя Пулатова как талантливого писателя и истинного демократа, и попросил дать объяснение. Но какое объяснение мог я дать? Что другое сказать, кроме как принести извинения и выразить готовность принять любое наказание, которое я заслужил?
Роспуск фантома — не существующего центра, созданного при помощи фальсификации (заявки с поддельными подписями), — был предрешен. Но Пулатова принимали в ПЕН персонально! Исключение из ПЕНа — прерогатива национальных центров, а этого товарища даже некому исключать, ибо центр, в котором он состоял, вовсе не центр, а просто мираж. Такая вот возникла проблемка…
Международный конгресс — высший орган ассоциации, и он принял решение, которое можно было бы назвать беспрецедентным. Было бы — да нельзя! Единственный прецедент все же имел место.
В 1933 году на конгрессе в Дубровнике из ПЕНа исключили группу немецких писателей. Кстати, даже они, прогитлеровские литераторы, не осмелились выступить устно или в печати с расистскими или шовинистическими декларациями. Их вина состояла «всего лишь» в том, что они отказались поддержать резолюцию, осуждавшую печально знаменитое сожжение книг на улицах и площадях Берлина в мае того же года. Даже против не голосовали — «всего лишь» воздержались. И были за это изгнаны. А Пулатов печатно предложил натравить две конфессии против двух других! В ответ на запрос международного секретариата ответил, что от слов своих не отказывается и извиняться не собирается.
Конгресс единогласно принял резолюцию, внесенную совместно датским, английским, австрийским, польским, румынским, французским и шведским центрами. Про «публичные высказывания» Пулатова в ней было сказано, что те носят «откровенно расистский характер», что они «оскорбительны по отношению к отдельным религиям, к Международному ПЕНу, к другим национальным центрам и их членам».
Конгресс признал «дальнейшее членство Тимура Пулатова в Международном ПЕНе невозможным из-за грубого попрания им основополагающих принципов Хартии всемирной писательской организаций» и не только исключил из ПЕНа, но и на будущее запретил прием его в свои ряды всем национальным ПЕН-центрам.
Для любого литератора, не растерявшего остатки совести, это было бы немыслимым, несмываемым позором на всю жизнь. Для Пулатова стало предметом гордости, примирившим с той компанией патриотов, которая еще совсем недавно обзывала его басмачом и публично сжигала чучело «басмача» во дворе писательского особняка на Поварской. Знал, чем гордиться!
Не пройдет и нескольких лет, как одна вполне интеллектуальная, серьезная, отнюдь не погромная и весьма авторитетная газета поздравит его с юбилеем, ни словом не обмолвившись о позорном изгнании из международного ПЕНа за призыв к разобщению и взаимной ненависти, но зато отметив, как «много он сделал для консолидации писателей, укрепления и развития дружеских деловых контактов между литераторами ближнего и дальнего зарубежья». И почтительно перечислит все премии-миражи, которыми увенчали этого «академика Международной славянской академии» его товарищи по общему славному делу.
Раньше говорили про закон, что он — дышло. Теперь дышлом стали слова — их можно поворачивать в любую сторону, произвольно наполняя любым содержанием. Даже таким, которое прямо противоположно буквальному и, казалось, вполне однозначному смыслу.