естал искать д’Аннунцио. Я взял и выбросил его через окно. Затем я телеграфировал д’Аннунцио: «Адольф умер прошлой ночью». Д’Аннунцио ответил: «Похороните его в саду. Приведите в порядок его могилу». Тогда я взял сардинку, завернул ее в серебряную бумагу и, зарыв в саду, поставил крест с надписью: «Здесь покоится Адольф». Вернувшись, д’Аннунцио спросил:
— Где могила моего Адольфа?
Я показал ему могилу в саду. Он принес на нее кучу цветов и долгое время стоял, проливая над ней слезы.
Один из моих праздников завершился трагической развязкой. Я превратила студию в тропический сад, спрятав столики в густой листве между редкими растениями. К этому времени я была несколько посвящена в различные парижские любовные интриги. Таким образом, я могла рассаживать пары, которые, как я знала, стремились остаться вместе. Гости все были наряжены в персидские костюмы, а танцевали мы под звуки цыганского оркестра. Среди гостей находились Анри Батайль и Берта Беди, его известная переводчица, которые являлись моими давнишними друзьями.
Как я уже говорила, студия походила на часовню и была обвешана кругом моими синими занавесами приблизительно на высоте пятнадцати метров. Но на верхнем балконе имелась небольшая комната, преобразованная искусством Пуаре в истинное царство Цирцеи. Траурные черные бархатные занавесы отражались на стенах в золотых зеркалах. Черный ковер и диван с подушками из восточных тканей завершали обстановку комнаты. Окна ее были наглухо закрыты, а дверями служили странные скважины, похожие на этрусские гробницы. Пуаре сказал, закончив отделку:
— Здесь будут поступать и говорить иначе, чем в обыкновенной комнате.
Это было правдой. Комнатка казалась прекрасной и очаровательной, но в то же время таила в себе опасности. Разве мебель не имеет своих характерных черт, которые отличают целомудренные постели от порочных кушеток, добродетельные стулья от греховных диванов? Так или иначе, произнося свои слова, Пуаре оказался прав. В этой комнате чувствовали и поступали иначе, чем в моей, похожей на часовню, студии.
В этот вечер в два часа ночи я очутилась в комнате Пуаре с Анри Батайлем. Невзирая на то, что он ко мне всегда относился по-братски, сейчас, поддавшись очарованию обстановки, он говорил и действовал иначе.
И тут появился никто иной, как Лоэнгрин. Увидав меня с Анри Батайлем на золотом диване, отраженном в бесчисленных зеркалах, он бросился в студию, принялся рассказывать обо мне гостям и заявил, что он уходит, чтобы никогда больше не вернуться.
Итак, этому вечеру суждено было иметь трагические последствия. Несмотря на нашу невинность, Лоэнгрин в нее не поверил и поклялся, что никогда со мной больше не встретится. Я тщетно оправдывалась, а Анри Батайль, который был очень расстроен этим инцидентом, дошел до того, что послал письмо Лоэнгрину. Все оказалось напрасным.
Лоэнгрин согласился встретиться со мной лишь в автомобиле. Его проклятия обрушивались на мою голову, напоминая глухой трезвон адских колоколов. Внезапно он замолчал, открыл дверь автомобиля и вытолкнул меня в ночной мрак. В течение нескольких часов я бродила ошеломленная одна вдоль улиц. Незнакомые мужчины подмигивали мне и шептали двусмысленные предложения. Мир внезапно, казалось, превратился в ад. Два дня спустя я узнала, что Лоэнгрин уехал в Египет.
Глава двадцать пятая
Моим лучшим другом и величайшим утешителем в те дни был музыкант Генер Скенэ. У него был удивительный характер, благодаря которому он презирал успех или личное честолюбие. Он обожал мое искусство и лишь в те минуты был счастлив, когда играл мне. Его преклонение передо мной было самым глубоким, какое мне когда-либо приходилось встречать. Чудесный пианист, к тому же человек со стальными нервами, он часто играл для меня напролет всю ночь. Одну ночь — симфонию Бетховена, другую — весь цикл «Кольца Нибелунгов», начиная с «Золотого Рейна» и кончая «Гибелью богов».
В январе 1913 года мы совершили совместное турне по России. В эту поездку произошло странное происшествие. Как-то утром, прибыв на рассвете в Киев, мы наняли сани, чтобы поехать в гостиницу. Не совсем очнувшись от сна, я внезапно увидала вполне явственно на другой стороне дороги два ряда гробов. Но это были не обыкновенные гробы, а детские. Я стиснула руку Скенэ.
— Погляди, — сказала я, — все дети, все дети умерли!
Он успокаивал меня:
— Но ведь там ничего нет!
— Как? Разве ты не видишь?
— Нет, там ничего нет, кроме снега, — снега, загромождающего обе стороны дороги. У тебя от переутомления странная галлюцинация.
Днем, желая отдохнуть и успокоить, свои нервы, я отправилась в русскую баню. В России в банях устроены ряды длинных деревянных полок в жарком помещении. Когда банщица вышла, оставив меня лежащей на одной из этих полок, кровь внезапно прилила к голове, и я упала с полки вниз на мраморный пол.
Банщица нашла меня лежащей без сознания, и меня пришлось отнести обратно в гостиницу. Послали за врачом, он установил легкое сотрясение мозга.
— Вам ни в коем случае нельзя танцевать сегодня вечером. У вас сильная лихорадка…
— Но я не могу обманывать ожидания публики. — И я настояла на том, что отправлюсь в театр.
Программа состояла из произведений Шопена. В конце концерта я совершенно неожиданно сказала Скенэ:
— Сыграй похоронный марш Шопена.
— Но зачем? — спросил он. — Ведь ты его никогда не танцевала.
— Не знаю, — сыграй его.
Я настаивала так серьезно, что он согласился с моим желанием, и я протанцевала под звуки этого марша. В своем танце я изображала, как человеческое существо на руках несет своего мертвого ребенка медленными, запинающимися шагами к месту последнего успокоения.
Когда я закончила и упал занавес, наступила удивительная тишина. Я взглянула на Скенэ. Он был смертельно бледен и дрожал. Он взял мои руки в свои. Они были холодны как лед.
— Никогда не проси меня больше играть этот марш, — умолял он. — Я почувствовал самую смерть. Я даже вдыхал запах белых цветов… похоронных цветов…
Когда мы вернулись в Париж в апреле 1913 года, Скенэ опять сыграл мне шопеновский марш в театре Трокадеро в финале большого концерта. После благоговейного молчания, вызванного страхом, публика разразилась неистовыми аплодисментами. Некоторые женщины плакали, иные были почти в истерике.
Прошлое, настоящее и будущее похожи, вероятно, на длинную дорогу. Дорогу мы не можем разглядеть и верим, что будущее далеко, но оно уже подстерегает нас.
По возвращении из России я дала в Берлине несколько концертов. Я сочинила танец идущего по миру человека, которого внезапно настиг ужасный удар и который медленно воскресает от жестоких ран судьбы, быть может, к новым надеждам.
Моих детей, в течение моего турне в Россию остававшихся с Элизабет, привезли ко мне в Берлин. Их здоровье и настроение были чудесными. Мы все вместе вернулись в Париж, в мой просторный дом в Нейльи. Вновь я жила в Нейльи со своими детьми. Часто я стояла на балконе, оставаясь незамеченной Дирдрэ, и любовалась, как она слагает свои собственные танцы. Она танцевала также стихи собственного сочинения — маленькая детская фигурка в огромной синей студии, произносящая неясным детским голоском: «А сейчас я птица, и я лечу высоко, высоко между облаками» или: «А сейчас я цветок, который смотрит на птицу и раскачивается».
Любуясь ее тонкой грацией и красотой, я мечтала, что она, быть может, продолжит мою школу, как я ее себе представляю. Она была моей лучшей ученицей.
Патрик также начинал танцевать под собственную музыку. Только он никогда не позволял мне учить его.
— Нет, — торжественно говорил он. — Патрик сам станцует свой танец.
Живя в Нейльи, работая в студии, проводя много часов за чтением в библиотеке, играя в саду со своими детьми или обучая их танцевать, я чувствовала себя вполне счастливой и лишь страшилась своих турне, которые разлучали меня с детьми. С каждым днем дети становились все прекраснее, и с каждым днем мне было все труднее проявлять ётвагу, покидая их.
Оба мои ребенка любили музыку и всегда упрашивали меня позволить им остаться в студии, когда Скенэ играл или когда я работала. Они сидели тихо, с напряженными лицами.
Я считаю, что есть горе, которое убивает, хотя и кажется, что человек продолжает свою жизнь. Его тело влачит горестное существование на земле, но дух его сокрушен — сокрушен навсегда. Я слышала, как люди говорят об облагораживающем влиянии горя. Я могу лишь возразить, что последние несколько дней перед тем, как на меня обрушился удар, в действительности явились последними днями моей духовной жизни. Всегда с тех пор мною владеет лишь одно желание — скрыться… скрыться… скрыться от этого ужаса, и вся моя жизнь является лишь беспрерывным бегством от него, напоминая «Вечного Жида» и «Летучего Голландца». Вся моя жизнь для меня лишь призрачный корабль, несущийся по призрачному океану. По какому-то странному совпадению, явление психики часто находит отражение в материальных предметах.
Как я говорила, невзирая на все, видимо, счастливое развитие своей жизни, я жила все время в странном угнетении — нечто вроде мрачного предчувствия. Ночью я внезапно просыпалась, содрогаясь от испуга.
Я была этим так расстроена, что как-то вечером на обеде у моего доброго друга, миссис Рэчел Бойер, я доверилась ей.
Она казалась встревоженной и со своим обычным добросердечием настояла, чтобы я немедленно протелефонировала врачу.
— Конечно, — сказала она, — у вас какая-нибудь нервная болезнь.
Пришел молодой и изящный доктор Рене Баде. Я рассказала ему о своих видениях.
— Очевидно, ваши нервы слишком напряжены. Вы должны поехать на несколько дней в деревню.
— Но ведь я даю по контракту концерты в Париже, — возразила я.
— Тогда поезжайте в Версаль — это так близко, что вы сможете приезжать на автомобиле, воздух же вас излечит.
На следующий день я рассказала об этом милой няне моих детей. Она была очень рада.