Когда я прибыла в Лондон, все еще не оправившись от своего падения, у меня не было денег, чтобы Поехать в Париж. Я наняла комнату на Дюк-стрит и телеграфировала различным друзьям в Париж, но не получила ответа, вероятно, из-за войны. Совершенно беспомощная, я провела несколько ужасных и угрюмых недель в своей печальной комнате. Я была одинока, больна и без единого цента. Моя школа была уничтожена, а война, казалось, будет длиться нескончаемо. Ночью я сидела у темного окна и, наблюдая за воздушными налетами, жаждала, чтобы в наш дом попала бомба и закончила мои мученья. Ведь самоубийство так искушает. Я часто думала о нем, но что-то всегда удерживало.
В отчаянье я телеграфировала Лоэнгрину, но не получила ответа. Еще до моего отъезда из Нью-Йорка один директор устроил несколько концертов для моих учениц, которые хотели искать счастья в Америке. Они ездили как ученики Айседоры Дункан, но я не получала ничего из доходов от этих турне. Я очутилась в отчаянном положении. Наконец, благодаря случаю, я встретила очаровательного сотрудника французского посольства, он пришел мне на выручку и отвез в Париж. Я наняла там комнату в Пале-д-Орсей и обратилась за деньгами к услугам ростовщиков.
Каждое утро в пять часов нас будил грубый грохот большой Берты[68], подходящее начало для зловещего дня, в течение которого с фронта приходили ужасные вести. Смерть, кровопролитие, бойня заполняли угрюмые часы, а ночью раздавался свист, предупреждавший о воздушном налете.
Единственным ярким воспоминанием этих дней осталась встреча со знаменитым «тузом» Гарро[69]. Я встретилась с ним как-то вечером в доме моих друзей. Он играл Шопена, а я танцевала. Он провожал меня пешком домой от Пасси до Д’Орсейской набережной. Мы наблюдали за воздушным налетом, который шел над городом. На Плас де ля Конкорд я под падающими бомбами протанцевала перед Гарро. Сидя на краю фонтана, он аплодировал мне. Совсем близко от нас падали ракеты, освещая своими вспышками его печальные темные глаза.
Дни проходили в угрюмом однообразии. Я с радостью стала бы сестрой милосердия, но сознавала, что лишь увеличу и без того длинную очередь кандидатов, ожидающих быть принятыми в сестры.
Итак, я решила вернуться к моему искусству, хотя на сердце у меня лежала такая тяжесть, что я удивлялась, как ноги выносили ее бремя.
У Вагнера есть песня «Ангел» — я ее люблю, — она рассказывает об охваченном печалью и одиночеством духе, к которому является ангел света, — такой ангел пришел ко мне в те мрачные дни в лице пианиста Вальтера Руммеля, которого ко мне привели друзья.
Когда он вошел, мне показалось, что портрет молодого Листа сошел с полотна. Он был высок, худощав, блестящий локон спускался на высокий лоб, а глаза были похожи на прозрачные источники сияющего света. Он играл мне. Мы работали в фойе театра, которое было любезно предоставлено Режаном в мое распоряжение. Под уханье большой Берты и эхо военных известий Вальтер играл мне Листа, а я слагала, вдохновляясь его игрой, свои новые танцы. Так началась самая чистая любовь в моей жизни.
Он был воплощением нежности и мягкости, хотя страсть сжигала его. Разум поглощал ее, а душа восставала. Он не давал прорываться страстям, его отвращение к ним было так же очевидно, как непреодолимое чувство, которое владело им. Любить такого человека и опасно, и трудно. Отвращение к любви может легко перейти в ненависть к тому, кого любишь.
Лето шло, и мы нашли тихое убежище на юге. Там, вблизи порта Сент-Жана, на мысе Ферра, в почти покинутом отеле, мы устроили себе студию в пустом гараже. Все дни и вечера он играл мне дивные мелодии, а я танцевала.
Блаженное время наступило для меня. Жизнь, как маятник, — чем ниже погружаешься в скорбь, тем выше затем вздымаешься в радость.
Время от времени мы выходили из нашего убежища, чтобы оказать помощь несчастным либо дать концерт перед ранеными, но чаще всего мы были одни, отдаваясь лишь музыке и любви, любви и музыке — моя душа была на вершине блаженства.
Когда лето прошло, мы нашли студию в Ницце и с объявлением перемирия вернулись в Париж.
Война закончилась. Мы смотрели, как войска проходят победным маршем под Триумфальной аркой, и восклицали: «Мир спасен!» На мгновение все стали поэтами, но скоро мир вспомнил и о коммерческих делах.
Мой пианист, взяв меня за руку, повез в Белльвю. Мы нашли дом обращенным в развалины. А почему бы не восстановить его? Несколько напрасных месяцев мы потеряли, пытаясь найти деньги для этой несбыточной затеи.
Наконец, убедившись, что она действительно несбыточна, мы приняли подходящее предложение продать дом французскому правительству, которое придерживалось мнения, что огромный дом замечательно подойдет под фабрику удушливых газов для следующей войны. После того как мне пришлось увидеть мой храм Диониса превращенным в госпиталь для раненых, мне было суждено предоставить его под фабрику орудий войны. Я очень сожалела о потере Белльвю. Закончив наконец продажу и получив деньги, я приобрела дом на Рю де ла Помп, где прежде помещался Бетховенский зал, и устроила себе здесь студию. Мой пианист питал ко мне нежное сострадание. Он, казалось, чувствовал горе, которое угнетало мое сердце и часто служило причиной бессонных, полных слез ночей. В такие часы он смотрел на меня сочувствующими блестящими глазами, что приносило мне утешение.
В студии наших два искусства чудесно слились в одно. Он был первым, кто посвятил меня в смысл творчества Франца Листа.
Так вместо того, чтобы спокойно наслаждаться обретенным вновь счастьем, я вернулась к своей старой мысли восстановить школу и с этой целью телеграфировала моим ученицам в Америку.
Когда они присоединились ко мне, я собрала кучку верных друзей, которым заявила:
— Отправимся все в Афины и посмотрим на Акрополь. Может быть, мы еще сможем основать школу в Греции.
Как извращаются людские побуждения! Сотрудник «Нью-йоркера» в 1922 году, говоря о нашей поездке, написал: «Сумасбродство Дункан не знало границ. Она пригласила к себе гостей, и из Венеции все отправились в Афины».
Горе мне! Мои ученицы приехали, красивые, молодые, даровитые. Мой пианист, увидев девушек, влюбился в одну из них.
Как описать путешествие, которое явилось Голгофой для моей любви? Впервые я заметила их страсть в отеле «Эксцельсиор» на Лидо, где мы остановились на несколько недель. Я уверилась в ней на пароходе, который шел в Грецию, и эта уверенность омрачила для меня навсегда вид Акрополя при свете луны.
По прибытии в Афины все, казалось, благоприятствовало школе. Благодаря любезности Венизелоса[70], в мое распоряжение был предоставлен Заппейон. Здесь мы устроили нашу студию, и здесь я каждое утро работала со своими ученицами, стараясь воодушевить их для танца, который был бы достоин Акрополя. Моим намерением было обучить тысячу детей для участия в великих празднествах Диониса на стадионе.
Каждый день мы отправлялись к Акрополю, и при воспоминании о моем первом приезде сюда в 1904 году я с глубоким волнением смотрела на моих юных учениц, которые сейчас осуществляли часть грез, владевших мною здесь шестнадцать лет тому назад. И вот сейчас все, казалось, говорило о том, что война окончена и я смогу наконец учредить в Афинах свою долгожданную школу.
Мои ученицы, которые привезли из Америки огорчавшую меня аффектацию и манерность, утратили ее под сверкающим небом Афин, черпая вдохновение в великом искусстве и великолепных видах гор и моря.
Мы нашли Копаное разоренным. Его населяли пастухи со своими стадами горных козлов, но это отнюдь не поколебало моего решения очистить и восстановить здание. За работу принялись немедленно. Накопившиеся за многие годы груды мусора были вывезены, и молодой архитектор приступил к покрытию здания крышей и к оборудованию окон и дверей. В высокой зале мы разостлали танцевальный ковер и втащили большое пианино. Здесь каждый день, когда раскаленное солнце садилось за Акрополем, распространяя над морем нежно-багряные и золотые лучи, мой пианист играл нам Баха, Бетховена, Вагнера, Листа. В прохладе вечеров мы все сплетали венки из нежных белых цветов жасмина, которые афинские мальчики продают на улицах, и, надев их на голову, брели к морю ужинать в Фаллероне.
В кругу украшенных цветами девушек пианист походил на Парсифаля, но я начала замечать в его глазах новое выражение, которое больше напоминало о земных, нежели о небесных страстях. Я верила, что наша любовь безгранична, и прошло немало времени, прежде чем передо мной забрезжила правда. Весь мой опыт мало чему послужил, и мое открытие явилось для меня тяжелым ударом. С этой минуты тревожные ужасные муки овладели мной, и, вопреки своей собственной воле, я начала следить за проявлениями их растущей любви с чувством, которое, к моему ужасу, иногда пробуждало во мне демона, близкого к убийству.
Конечно, я и прежде в своей жизни испытывала тяжкие страдания, которые выпускали когти зеленоглазого чудовища ревности, но никогда еще мной не владела такая неистовая страсть, как сейчас. Я любила и в то же время ненавидела их обоих, и это испытание внушило мне глубокое сочувствие и понимание тех несчастных, которых невообразимые пытки ревности подстрекают к убийству любимого человека.
Чтобы избежать этого бедствия, я взяла с собой нескольких из моих учениц, и мы поднялись по чудесной дороге, проходящей мимо античных Фив в Калсис.
Но в те минуты все великолепие Эллады было бессильно изгнать из меня овладевшего мной ужасного демона, который беспрестанно рисовал мне образы тех двух, оставшихся в Афинах, и глодал, и пожирал, как серная кислота, мой мозг. И, когда мы вернулись, вид их обоих на балконе, сияющих безмятежностью и взаимной страстью, завершил мое горе.
Сейчас я не могу понять этого наваждения, но в те часы оно опутало меня крепкими сетями, и я не могла вырваться из них, как