– Эй ты! – гаркнул толстый констебль в окно пирожковой. – Заснул, что ли? Поживее!
– Конечно-конечно, сэр, – подобострастно отозвался лавочник. – Все готово, сэр.
Отдав констеблям коричневый бумажный пакет, пахнущий жаренным маслом и тухловатой рыбой, он застыл в ожидании оплаты, но полицейские, судя по всему, доставать бумажники не собирались.
– Господа констебли… м-м-м…
– Что такое? – уставился на него Бэнкс с деланным непониманием на лице.
– Так ведь сдача еще! – заявил Хоппер.
– Хорошо, что напомнил, – усмехнулся его напарник. – Два фунта сдачи с пирожков. – Бэнкс скривился и добавил сквозь зубы: – И поживее.
Испуганный лавочник на миг скрылся в глубине пирожковой. Вернувшись к окошку, он трясущимися руками протянул две бумажки констеблям. Хоппер схватил их и засунул в карман.
– То-то же, – сказал Бэнкс, после чего оба полицейских встали на подножки самокатов и покатили в туман…
…Улица Бромвью, несмотря на близость туманного шквала, жила своей, в общем-то, привычной жизнью. По мостовой, нервно сигналя, катили экипажи, звенели колокольчики над дверями тех лавок, что еще были открыты, у афишной тумбы на углу возле аптеки сгрудились зеваки. Улица тонула в суете: лязгали городские автоматоны, носились посыльные, а местная кошатница миссис Птиччелоу вышла покормить своих маленьких хвостатых друзей.
В какой-то момент один из ожидавших обед котов, тощий полосатый доходяга с грустной мордой, отчаянно взвыл, когда по его хвосту проехалось безжалостное самокатное колесо.
– Будешь знать, как преграждать дорогу служителю закона, глупый кот! – рявкнул Бэнкс.
Потерпевший стремительно вскочил по водостоку и, перебравшись на карниз, зашипел вслед толстому констеблю. А того между тем охватила жалость: «Какая жалость, что и этим бестолковым прохожим хвосты не отдавить!»
Бэнкс сжал грушу клаксона. Следующий за ним Хоппер проделал то же самое и еще добавил от себя:
– С дороги, бестолочь! Полиция едет!
Хотя «едет» было слишком громко сказано – и не только потому, что Хоппер орал. Пробираясь через уличную толчею, констебли едва волочились. Самокаты под их тяжестью натужно скрипели. Раз в несколько ярдов служителям закона приходилось отталкиваться от тротуара ногой, и даже столь незначительное действие вызывало у них одышку напополам с раздражением.
«Ничего! – утешали себя Бэнкс и Хоппер. – Скоро эти старые ножные самокаты останутся в прошлом…»
После успешного раскрытия убийства в поезде «Дурбурд» они рассчитывали заполучить по новенькому паровому самокату, который прилагался к должности старшего констебля. Это же просто мечта: стоишь себе на подножке, любуешься видами, а крошечные котел да паровая машина работают за тебя…
Но до успешного раскрытия дела было еще далеко, о чем констеблям внезапно напомнили.
На перекрестке стоял мальчишка-газетчик. Размахивая над головой только отпечатанным выпуском «Сплетни», он голосил что есть сил:
– Свежие новости! Свежие новости! Утреннее убийство до сих пор не раскрыто! Трупы, прибывающие в поездах! Сколько их еще будет?! Все ли они купили билет?! Дом-с-синей-крышей пожимает плечами! Зловещий убийца водит полицию за нос!
Нахмурив брови, один за другим констебли пустили самокаты прямо через лужу и обдали мальчишку грязью из-под колес. Тот взвизгнул и, подвывая, как побитая собачонка, бросился прочь. Бэнкс и Хоппер проводили его дружным хохотом.
– Будешь знать, как порочить доброе имя синемундирной габенской полиции раньше времени, хорек!
Дождавшись, когда огни на семафоре переключатся с красного на синий, констебли оттолкнулись от неровной мостовой и поколесили дальше, вверх по Бромвью.
Подвешенные на рулях полицейские фонари с трудом справлялись со сгущающейся мглой, и с каждой минутой пользы от них становилось все меньше: констебли несколько раз лишь чудом избежали столкновения с гидрантом, почтовым ящиком и даже с чистильным шкафом. Плохая видимость раздражала служителей закона, на щеках оседала липкая морось, белесые клочья тумана пытались забраться под воротники мундиров. Сегодня явно был не лучший день, чтобы заявить о себе, но выбирать не приходилось.
Еще за полквартала до нужного Бэнксу и Хопперу здания в воздухе отчетливо запахло лекарствами, и вскоре констебли оказались у старого пассажа «Тримборкен», напротив которого и располагалось… Это Место.
Больница Странных Болезней…
Вероятно, в каждом городе есть такая лечебница. Где похожие на безумных ученых доктора только и делают, что ищут повод применить свои пилы да опробовать новые иглы и скальпели. Где черствые престарелые медсестры вместо того, чтобы помогать, будто бы питаются мучениями пациентов. Где больные, снующие вдоль обшарпанных стен, напоминают бескровных неприкаянных призраков.
Габенская Больница Странных Болезней была худшим примером подобных лечебниц. Начать с того, что здешние доктора и правда будто сошли с афиш мрачных пьес-кошмаров. Ну а медсестры… Что ж, именно Гертруда Грехенмолл, старшая медсестра из Больницы Странных Болезней, стала прообразом жуткой медсестры из аудиодрамы «Ужасы палаты № 9», мисс Хоррабс, которая затачивала на глазах у несчастного пациента цепную пилу остеотома, а потом хохотала, когда остеотом вгрызся в его ногу. И уже одно это говорит о многом…
Свернув на улицу Синих Груш, Бэнкс и Хоппер направили самокаты вдоль задней стены больницы. Лекарствами здесь пахло уже так сильно, что констеблям пришлось натянуть на носы шарфы, чтобы не грохнуться в обморок прямо на ходу. И все же они оба успели ощутить в горле едкую горечь. Глаза стало щипать…
Вид этого угрюмого старого здания даже у бывалых служителей закона вызывал дурные мысли и пробуждал потаенные детские страхи.
В подслеповатых окнах, провожая констеблей долгими немигающими взглядами, замерли блеклые фигуры. У заднего входа в больницу толпились калеки: без ног, без рук, опирающиеся на костыли, пускающие слюни на инвалидных колясках. К трубе водостока прислонилось безголовое тело – никому до него не было дела. На улицу откуда-то из здания больницы доносились жуткие отчаянные крики.
Бэнкс и Хоппер были несказанно рады, что им не нужно заходить в лечебный корпус.
Проехав мимо дверей мрачного паба «Трупоеды Пикарди», они нырнули под арку в ржавой решетчатой ограде, где в зарослях плюща едва проглядывала вывеска: «Морг Тремпл-Толл». Самокаты запрыгали по дорожке, проложенной через запущенный, как борода бродяги, палисадник, и вскоре Бэнкс с Хоппером добрались до кирпичного флигеля, рядом с которым стоял мертвецкий экипаж – угольный фургон с чернильной крышей-гармошкой.
Дверь в морг была открыта, являя взору темный проход в полуподвальное помещение.
Констебли прислонили самокаты к стене и, погасив фонари, двинулись по ступенькам вниз. Пройдя по длинному коридору с низким потолком, они оказались у двери, над которой висела табличка: «Грегори Горрин, доктор-аутопсист, полицейский коронер, судебный медицинский эксперт, ваш последний друг». Ниже была прикреплена еще одна табличка: «Стучите и поднимайте воротники – здесь холодно».
Из-за двери негромко звучал вальс «Мертвец из Рабберота» – доктор Горрин частенько ставил его во время своих вскрытий. Помимо заунывных тягучих звуков музыки, полицейские разобрали голоса: знакомый дребезжащий голос самого коронера и, вроде бы, детский – мальчишеский.
Доктор Горрин, кажется, был поражен чем-то до глубины души, чего за ним обычно не водилось:
– Я все еще н-не… н-не могу в это поверить…
Кто-то отвечал со смехом:
– Ай-ай-ай, у вас холодные пальцы, доктор, хватит нащупывать мой пульс…
Констебли переглянулись, и без какого бы то ни было стука Бэнкс толкнул дверь.
Секционный зал представлял собой плохо освещенное помещение, едва ли не полностью выложенное бледно-серым кафелем. Под стенами стояли медицинские столы-каталки, занятые покойниками, в дальней стене виднелись квадратные крышки холодильных камер.
На стуле у двери стоял граммофон – пластинка медленно крутилась, и игла буквально вырезала из нее звуки вальса. Мрачного, торжественного и нервного – по мнению констеблей, весьма отвратного: слишком много скрипок, виолончелей и прочих раздражающих инструментов. Зачем вообще нужна такая музыка, когда есть старые добрые и такие душевные песни под гармошку, стук кружек по столам и топот ног в пабе?
В центре зала был установлен секционный стол, рядом с которым – констебли дружно сглотнули – в полу зиял круглый окровавленный слив, перекрытый решеткой. Господин Так-что-тут-у-нас, как его порой называли в полиции, обнаружился там же, где и всегда: стоял, низко согнувшись над столом.
Доктор Горрин был высоким тощим субъектом со смоляными, зачесанными назад волосами и моноклем в левом глазу. Он всегда носил один и тот же черный костюм в тонкую белую полоску, поверх которого во время работы надевал грубый полотняный фартук. Сейчас этот фартук был обильно забрызган кровью. Рукава коронер закатал до локтей – в одной руке он держал линеечку и что-то замерял ею внутри развернутой, как конверт, грудины лежащего на столе покойника, в другой крепко сжимал окровавленный орган размером с яблоко. Доктор был в помещении совершенно один.
Когда скрипнула дверь и вошли полицейские, он поднял взгляд. Навесная лампа над головой аутопсиста высветила идеально расчесанную и нафабренную прическу, но при этом все его лицо утонуло в тени – лишь слегка поблескивало стеклышко монокля.
– О! Кто это тут к нам пожаловал?! – с напускным воодушевлением проговорил доктор Горрин. – Да это же мои самые любимые констебли!
«Самые любимые констебли» с подозрением оглядели зал.
– С кем вы говорили, док?
– С кем говорил? Так ведь с мисс Фирнести же. – Доктор кивнул на автоматона-ассистента, который стоял в углу, выключенный. На голове нескладного механоида сидел чепчик, какие носят медсестры.
– И она вам отвечала? – удивился Бэнкс.