– Все, как я и предполагал, – сказал доктор Доу, осмотрев лицо маленького пациента. – Заживление и восстановление все еще продолжаются, но моя работа на этом закончена. Я оставлю вам новый список лекарств…
Он собрал бинты, сложил инструменты в саквояж и ушел.
С того момента, как дверь за ним закрылась, жизнь была готова вернуться в дом № 24 на Каштановой улице.
Средства для заживления ран, как и обещал доктор Доу, действовали довольно быстро, и в скором времени Калеб почти полностью пришел в себя.
Он уже мог сам есть, ходил, двигался. Моргать, правда, было все еще больно – глаза закрывались невпопад, по очереди, веки будто жили своей собственной жизнью: то дрожали и не сдвигались с места, то захлопывались, как крышки чемоданов. Это было довольно странное и пугающее зрелище. Примерно так же дело обстояло и с губами. Всякий раз, как Калеб шевелил ими, они или провисали, или растягивались в неестественной улыбке.
А еще от пилюль мальчик сильно заикался. Он едва мог выдавить из себя целое слово, и на это уходила почти минута. Поэтому вскоре Калеб и вовсе оставил все попытки говорить.
Тихий, молчаливый, задумчивый, он почти не покидал свою комнату, ел очень мало и реагировал, когда к нему обращались, не сразу, словно какое-то время пытался понять, что этим странным людям от него нужно.
Марго как могла пыталась его расшевелить, старалась окружить заботой, но было видно, что его это лишь раздражает. В какой-то момент ей удалось разговорить сына, и он, заикаясь и сбиваясь, признался, что лицо, его старое лицо, кажется ему чужим. Калеб боялся, что, если он резко наклонится или кашлянет, оно отпадет.
Марго хотела его утешить, но он отвернулся и замкнулся в себе, и ей не оставалось ничего иного, кроме как оставить его в покое. Она чувствовала себя совершенно беспомощной, понимала, что произошедшее травмировало Калеба сильнее внутри, чем снаружи, но ничего не могла с этим поделать.
О произошедшем, к слову, не говорили. Совсем. Эта тема висела в спертом воздухе квартиры, пряталась в пыли под кроватями, покоилась в ящичках комодов и гардеробов, но никто не хотел ее поднимать. Мортонам казалось, что, если только заговорить об этом, все вернется, ужас снова поселится в их доме, и они просто не смогут еще раз его пережить.
Марго между тем избавилась от всех следов трагедии, надеясь, что вместе с ними избавится и от ощущения безысходности. Вооружившись щетками и совком, она вычистила уголь, золу и пепел из камина в детской, собрала все это в мешок, а мешок выставила за дверь. Ей казалось, что пока эта тварь, пусть и в виде золы, находится в доме, ее семья не сможет оставить случившееся. Марго ощущала, что проклятая кукла как будто до сих пор здесь: сидит с ними за одним столом, бродит по лестнице, прячется на чердаке. Ей постоянно чудилось в тишине квартиры мерзкое и ехидное «м-м-мам-м-мочка».
Когда стемнело, она выглянула в окно, чтобы удостовериться, что праха куклы больше нет рядом с их домом, но вместо этого с раздражением отметила, что дворник снова «забыл» забрать мешок, а еще она увидела, как что-то копошится у двери. Что-то большое – вроде бы уличный пес, – опустив морду и лапы в мешок, обнюхивало его содержимое в поисках чего-нибудь съедобного.
Марго уже думала выйти за дверь и прогнать животное, но тут свет фонаря упал на его отвратную морду, на шесть тонких, поросших редкими волосами ног, и она в ужасе задернула штору. Блоха! Гигантская блоха из Фли! Откуда она здесь, в самом сердце Тремпл-Толл?!
Наутро ни блохи, ни мешка, ни ответов не было.
Улица Каштановая была тихой и сонной. Никаких драм, истерик и скандалов. Живущих здесь людей спокойно можно было принять за лунатиков, и это несмотря на то, что улица располагалась неподалеку от Неми-Дрё, шумной центральной площади Саквояжного района.
Росшие здесь каштаны почти полностью облетели. Клочки тумана, оставшегося после шквала, запутались в ветвях. Порой по выложенной брусчаткой узенькой мостовой стучали колеса экипажей, трещали звонки велоциклов. В какой-то момент прогромыхала дымная пароцистерна рыбника; «Карасики мистера Доуза» – было выведено черными трафаретными буквами на ее покатом боку. Девушка в твидовом платье и клетчатом коричневом пальто пронеслась на паровых роликовых коньках, из тоненьких выхлопных труб которых в воздух поднимались струйки красноватого дыма. Девушка исчезла так же быстро, как появилась, умчалась, и вряд ли ее ждало впереди что-то плохое.
Марго захотелось вот так же: надеть пылящиеся на дне обувного комода старые роликовые коньки, толкнуть дверь и… разумеется, она никуда никогда не отправилась бы.
Миссис Мортон сидела у окна. Она больше не могла находиться в этой темной затхлой квартире, но и мысль выйти на улицу была для нее невыносима. С недавних пор внешний мир ее пугал: слишком много зла бродит по улицам и переулкам, слишком много тьмы ездит в трамваях и ждет на станциях. Но эта затхлость… Марго тошнило от одного взгляда на полосатые обои, на обитую старым плюшем мебель, на стопки газет со всеми этими заголовками, криками восклицательных знаков, недоумением знаков вопросительных и нерешительностью многоточий. А еще здесь стоял запах… Нафталин и тягучее, вяло протекающее отчаяние.
Поэтому Марго просто поставила кресло напротив окна в гостиной и представила, будто она одновременно и дома, и на улице. Или, скорее, ее нет ни здесь, ни там. И просто часами сидела в кресле, безразличным взглядом провожая спешащих мимо прохожих и проезжающие экипажи. Мистер Миллн на своем трехколесном велоцикле развозит молоко. Откуда-то с той стороны улицы доносится шелест метлы – это мистер Тувиш сметает листья под каштанами. Мимо окна, что-то обсуждая, прошли миссис Тиззл и ее подруга миссис Хенн. Поравнявшись с № 24, они покосились на «зловещий дом», увидели Марго в окне и ускорили шаг. Ей было все равно.
Марго глядела на падающие листья, на кота, чешущегося на гидранте, на Пуффа, пса из дома № 18, который вечно ходил как в воду опущенный. Она так привыкла к сонной неторопливости происходящего за окном, что сперва не обратила внимания на неподвижную фигуру, стоящую на другой стороне улицы и глядящую будто бы прямо на нее. Куда именно незнакомец смотрит, она определить не смогла, поскольку человек в длинном пальто и двууголке был в маске – белой носатой маске. Не сразу Марго поняла, кто это такой, а когда до нее внезапно дошло, тут же вскочила на ноги, намереваясь позвать Джонатана, но, бросив еще один взгляд в окно, вдруг обнаружила, что там больше никого нет.
Она тряхнула головой, протерла глаза. Никого. Лишь Пуфф грустно уставился на свое отражение в луже.
– Уже мерещится, – пробормотала Марго и вернулась в кресло. – Все эти мысли…
Джонатану об этом, решила она, лучше не говорить, а то еще неизвестно, что он устроит.
И то верно – в последнее время с ним творилось много чего неладного. Он был совершенно на себя не похож: стал злым, грубым и дерганым – в те моменты, когда ей все-таки удавалось вытащить из него хоть слово. Они очень отдалились.
Радиофор Джонатан больше не включал, газет не читал. Было видно, что вина пожирает его, медленно отгрызает по кусочку. Из-за того, что принес эту проклятую куклу, из-за того, что в тот вечер слушал аудиодраму в то время, как настоящая драма разворачивалась в его собственном доме. Он винил себя за то, что не услышал крики сына из-за дурацкого радиоспектакля.
В один из дней, когда Джонатан был якобы на работе, засвистел датчик пневмопочты. Марго достала из капсулы конверт с печатью конторы «Лейпшиц и Лейпшиц». Внутри обнаружилось уведомление об увольнении за неявку на службу и пропуск подряд пяти дней без сообщения причины. Когда Джонатан вернулся поздно вечером, Марго ткнула рукой в раскрытое письмо, лежащее на столике у патрубка пневмопочты, и спросила:
– Куда ты ходишь, Джонатан?
Тот хмуро отвернулся.
– Куда ты ходишь, Джонатан? – повторила она.
– В переулок Фейр, – с ненавистью выдавил сквозь зубы Джонатан.
– Зачем? – испуганным шепотом произнесла Марго.
– Я хочу узнать…
– Что?
– Хочу узнать зачем. Зачем ему это понадобилось!
– Кому? Кукольнику?
– Да, этому проклятому кукольнику Гудвину. Зачем ему понадобилось уродовать нашего мальчика. Я не понимаю, что происходит. И это сводит меня с ума. Мне никто не верит! Почему никто не верит?!
– Джонатан, – сказала Марго. – Мы должны быть рады, что все закончилось так, как закончилось. Калеб выздоравливает. Мы должны верить, что он вернется, станет прежним. Я просто хочу, чтобы все это забылось как страшный сон.
– Это никакой не сон, – упрямо проговорил Джонатан. – Это никогда не забудется. Все это произошло не просто так. И я хочу знать почему.
– Ты сделаешь только хуже, – сказала Марго.
Он развернулся и, не проронив больше ни слова, отправился в комнату.
Что ж, в итоге Джонатан сделал хуже. Намного хуже.
Ветер носил по тротуару опавшие листья. С ветвей росших вдоль улицы каштанов время от времени срывались и падали новые.
Было довольно прохладно, и прохожие, подняв воротники и кутаясь в пальто, грели руки в карманах. Осень намекала некоторым забывчивым жителям Тремпл-Толл, что оставить дома перчатки было большой ошибкой.
Марго в очередной раз поправила Калебу шапку, чтобы она не сползала на глаза. Обычно он не любил, когда мама так делала, и восклицал: «Ну ма-ам!» – но сейчас вообще никак не отреагировал.
Да, раньше много чего было иначе. К примеру, Калеб вечно норовил высвободить свою руку из ее – он обожал носиться кругом, пиная листья, подбирая каштаны и швыряя их затем в уличных автоматонов, – мальчик полагал, что мама не видит. Автоматоны, по его мнению, невероятно забавно звенели, когда в них ударялся каштан…
Но это все было так давно – неделю назад, а кажется, в прошлой жизни. Сейчас Калеб молча шел рядом, понуро глядя под ноги. Рука сына в ладони Марго была вялой и постоянно выскальзывала, но та крепко держала – боялась отпустить.