Очередь в билетную кассу отличается от очереди за пивом. Никогда перед пивным ларьком не разыграется зощенковско-ахматовское: «Вас здесь не стояло». И если надо пропустить без очереди особо жаждущего, отнесутся с пониманием. В отличие от пивного ларька в билетных кассах о том, чтоб пропустили без очереди, и думать не моги. Вопросы поддержания дисциплины берут на себя комиссары-самовыдвиженцы, без них билеты брали бы с бою, как на последний поезд. В этом смысле ничего не изменилось и, видимо, не изменится, пока стоит русская земля (а уж это другой вопрос…). Что изменилось – появились мониторы. Все то время, что народ стоит в очереди, над его головами на экранах полезная, более того, жизненно необходимая информация: как вести себя при пожаре, при авариях на газопроводе и т. п. Постоянно мелькает: «Будьте бдительны». Телефоны доверия – ФСБ, МВД. Особая заслуга в оказании помощи населению принадлежит МЧС. «Психологами МЧС оказана помощь в 47 случаях… Запах газа – выходите! Подстерегает опасность… Если кто-то спрашивает… Будьте бдительны. Знай, умей, будь готов. МЧС было спасено…» Здравствуй, Орвелл.
«Серов не портретист»? Спорное утверждение. Я не готов с этим согласиться… шучу-шучу, просто чтобы что-нибудь сказать. Мощная выставка – надо было с нее начать, а не делать круг почета по Русскому музею, нагуляв себе ноги и не оставив времени про запас. А еще, на мой взгляд, тоже полезная и даже жизненно необходимая информация для жителей города и его гостей, благо абсолютное большинство тех и других ею не располагают. Как только выйдете из Русского музея, по правую руку увидите – правильно, Малый Оперный театр, он же МАЛЕГОТ, он же Михайловский. А рядом, как бы его продолжением, здание, на дверях которого написано, что здесь музей-квартира И. Бродского. («Как? А разве не в доме Мурузи?» – «Троцкий, Бродский – фамилии довольно распространенные».) Ах того Бродского, который рисовал Ленина в Смольном? Не пойду. А напрасно. Питая некоторое любопытство к музеям-квартирам, я, как поется, «в щелочку случайно заглянул» – думал, что попаду в хоромы соцреалиста, а попал в пещеру Аладдина. Навряд ли преувеличу, сказав, что это третье по значимости собрание русской живописи Серебряного века.
– Что красит нежным цветом стены древнего Кремля?
– Утро.
– Кто просыпается с рассветом?
– Вся Советская страна.
«Такси не воспользуетесь?» Не воспользовался. Видно, ждет на привокзальной паперти, когда его встретят. А на самом деле никого он не ждет, этот пассажир с чемоданом – он подло подслушивает.
– Вот капитан переживает: опять ждать приходится.
Капитан – холеный молодой человек с аккуратно подбритыми черными усиками, нежная тщательно выбритая кожа. На рукаве треугольник: «военная комендатура», «военная полиция» или что-то в этом роде. Остальные, и говорящий, и те двое, кому он это говорит, постарше – и возрастом, и званием: два майора и подполковник. Одеты с иголочки, во все новенькое, фуражки нормальной высоты.
Неподалеку выстроилась… не знаю, рота? Я служил в другой армии. Человек восемьдесят – сто мальчишек, тоже в новеньких ушанках, в новеньких куртках, с новенькими лицами. К кому-то льнет девушка. Кто-то с футляром – не то от подзорной трубы, не то для свернутого в трубку ватмана. «Армия потенциального противника»… Так было когда-то, в мои армейские семидесятые, когда в Негеве до горизонта рядами стояли захваченные у египтян Т-52. Неужели снова?
Мы ехали одним поездом. Я видел их, заполнивших двухэтажный вагон, когда, придя «заблаговременно», волочил свой чемодан мимо стоящих по стойке «смирно» проводниц. Я еще подумал: солдат в фирменном поезде везут. («Плацкартного нету, – сказала мне кассирша. – Есть на фирменный поезд, двухэтажный. Три двести».)
Скучно ехать в мужском купе – и душно. Один из попутчиков, иностранец, красавчик с трехдневной щетиной, бараном уставившийся в свой айпэд, лежал на постланной кровати не раздеваясь. Я тоже сплю в поезде одетым, для меня это зал ожидания на колесах. Будет день – будет душ. И свежее белье. Пассажиры на верхних полках по-домашнему переоделись в синие тренинги. В их глазах я, вероятно, не соблюдал простейших правил гигиены, валяясь в брюках на белой простыне – как и туповатый инопланетянин с компьютером. А ведь именно ему я обязан спокойным началом следующего дня. Не успел, бросив на ходу «до свидания», бодро выскочить в Москве из вагона, как был им настигнут. Говорю ли я по-английски? О, зачем же ты посыпаешь мои раны солью! Ни слова, о друг мой, ни звука… Какая-то пассажирка предложила ему свои услуги, но он, продолжая говорить со мной по-английски, стал руками изображать в воздухе контуры чего-то большого. Наконец до меня дошло. «Мерси боку, мосье!»
– Я забыл чемодан, – объяснил я проводнице свое появление в вагоне. Когда накануне я предъявлял ей паспорт, то поинтересовался: так полагается – всем проводникам выстраиваться в одну линию вдоль состава? «Да», – сказала она, явно одобряя это нововведение. Ленинградский симфонический оркестр тоже выходил на эстраду строем. Не только те, кто командует, но и те, кем командуют, убеждены, что это красиво, когда все по струнке.
– Выйти из вагона без чемодана… – Она покачала головой: это надо уметь. Я, конечно, стар, но не в полном же в маразме, чтобы перепутать вокзал с автобусной остановкой.
– Представляю, что было бы, – сказал я, – бесхозный чемодан, вызвали бы саперов.
– Почему? Отвезли бы на склад, где забытые вещи, – не такие, мол, уж мы пугливые, как вы там у себя воображаете.
И вот, стоя на Комсомольской площади с чемоданом – а не радостно, налегке, – я, не покладая ушей, слушаю, о чем говорят их благородия. Тугоух я стал (чертовы литавристы!), приходится напрягать слух до крайности. Не могу же я переспрашивать: «Простите, товарищ майор, откуда, говорите, из Луганска?»
– Да, команду из Луганска в Военно-медицинскую академию.
– А я вчера, – говорит капитан, – сто тридцать первый десантный полк целых два часа автобусами отправлял. Автобусы от министерства идут.
Так Москва и Ленинград форсят друг перед дружкой, не замечая, что неугомонный не дремлет враг: разузнал все пункты дислокации 131-го десантного полка и с чемоданом прыг-скок по ступенькам в метро.
Путь неблизкий. От «Комсомольской», где гипсовая Родина-мать сидит и размахивает дирижерской палочкой перед носом у маленького скрипача, до «Чистых прудов». Всякий раз, проходя мимо казахстанского посольства, вздрагиваешь: на этом месте при тебе человек перерезал себе горло и выплескивалась кровь, как из переполненного ведерка, которым размахивают на ходу. Большой Харитоньевский переулок – «в сей утомительной прогулке проходит час-другой, и вот у Харитонья в переулке возок пред домом у ворот остановился» – с него направо, туда, где возвышается доходный дом в стиле «югенд»: «20 октября 1920 г. здесь происходила встреча А.М. Горького с В.И. Лениным». Горький, как всегда, врет, чтоб красивей было – что играл в тот вечер Исайя Добровейн Ленину «Аппассионату». Небось сам и играл, а Лукич: «Нечеловеческая музыка. Но долго слушать не могу…» Соседний дом – латвийское посольство, и пусть видят из своих окошек недобитки фашистские: напротив разместился «Международный фонд поддержки соотечественников за рубежом “Россоточ”», а также «“Русский лад”, всероссийское созидательное общество» и «Центр эстетического воспитания детей “Золотой Петушок”».
На лестнице натоплено до возможности сидеть в одной майке, что и делает консьерж.
– Здравствуйте, дядя Леня, хорошо доехали? А сегодня дверь не закрыта. – Он говорит медоточивым голосом, хотя и очень громко. Дверь как в бункер. – Сегодня шаббат, дядя Леня.
На предпоследней лестничной площадке на дверях написано еврейскими буквами: «Брухим абаим» и ниже «Welcome!». Правда, без мезузы – навряд ли по той же причине, что и во Франции, скорее всего, чтоб не сперли.
– Здрасте, дядя Миша. И верно шаббат, дядя Миша. Пешочком пойду на пятый этаж[6] – дом без лифта.
Меня не перепаясничать. Во «Фрегате “Паллада”» некто Гошкевич, «как лягавая собака дичь, чуял жидов». Так и некто Гиршович имеет безошибочный нюх на антисемитов. Нет, они мне не мешают. Что бы я без них делал – был как все? А что бы они без меня делали, когда они без меня жить не могут. И ведь не скажешь «были бы как все» – как кто «все»?
Вечером, в начинающихся сумерках ясного солнечного дня – такие стоят всю неделю, в Ленинграде тоже (почему-то в Москве Петербург снова называю Ленинградом), – я шел по Фурманному переулку. На «участковом пункте полиции» (новое для меня наименование) большими буквами: «ТАНЦУЮТ ВСЕ». Музей-квартира Васнецова для таких, как я, которые не «группа», открыта только по субботам. Не больно-то и хотелось, хотя в мини-музеях что-то есть, включая самих смотрительниц, отводящих на тебе душу: «А вот скелетик Василь Ваныча в детстве».
Заглянул в продовольственный, встретился с моей марийкой как с родной. Декабрьская запись в дневнике: «“Продукты”. Торгуют с семи до десяти без выходных. Покупатели спешат и угрюмы. Я полная им противоположность, за что вознагражден улыбкой. “У вас чудесная улыбка. Откуда вы такая?” Старше пятидесяти, блондинка с очень живыми голубыми глазами, худенькая, оказалась марийкой. “Нас тут три девочки из Марий Эл. Разве москвичи пойдут работать за такие деньги?” Получает сто пятьдесят рублей в час, почти две тысячи в день. “Вы, наверное, очень устаете? Тринадцать часов на ногах”. Кокетничает: “А на что мне выходные, куда я здесь пойду?” Деньги она откладывает. Сколько это, сто пятьдесят рублей, не знает никто, в т. ч. Банк России. Во всяком случае, меньше, чем это было вчера, и больше, чем это будет завтра. В Йошкар-Оле сын тридцати пяти лет, отношения так себе. “Паспорт брал, русским записался. А вот я марийка, и мне не стыдно”. Вошел восточный мужчина, тихо – продавщице в овощном отделе: “Бери скорее азербайджанские помидоры, они на пять рублей дороже, зато дольше пролежат. Все дорожает”. Здесь же “девочки” и спят, в соседнем помещении. Кокетничает: “Сегодня проснулась ночью, есть охота, а встану – девочек разбужу”».