И вот я снова здесь. Мы прямо расцеловались.
– Ну как вы, Ирина Васильевна?
– Ой, да что вы, зовите меня просто Ирина… Ничего, спасибо. Хорошо.
Ее декабрьские страхи, что в январе наступит ценовый конец света, не сбылись. Цены так, немножко… в январе пришлось с ними поработать, в феврале ничего, в марте, правда, немножко снова… А хлеб вообще не подорожал – правда тому, что она называет хлебом, как-то и дорожать неприлично. А где сильно подорожало, их хозяйка больше не берет – в «Метро».
Я поинтересовался тогда у Шейнкера, что это за народ – марийцы? Очень славный, говорит. Племя такое на Волге, угро-финское. На русских больше похожи, чем сами русские. «Миша, – спросил я, – а что значит, по-вашему, быть русским? Если коротко…» – «Если коротко? Быть не как все, а жить хотеть как все».
Все еще рискуешь жизнью, переходя улицу: зебра стерта, черный пешеход на белом треугольнике – знак-невидимка. Пешеходов в Москве справедливо называют «кегли».
Я шел по Покровке в направлении Китай-города. Разгорались фонари под сияющим сумеречной голубизной небом. Я привык к голосам и уже не вздрагиваю: говорят по-русски!.. Безразличен и к тому, что производство пармезана в соседнем дворе себя не оправдало – нет больше объявления в окошке большими буквами от руки: «В продаже свежие итальянские сыры отечественного производства».
Как мясные ряды в Москве и Ленинграде завалены досыта до отвала, так и сырные по-прежнему кричат: полным-полна моя коробочка! Чем она полна? Моя нянька на сыр говорила «мыло», сама не ела и мне не давала. Нынче прилавки полны ярославским или пошехонским мылом. Со времен Козьмы Пруткова известно, что сыр любят только ханжи. Признавая право народов на суверенную демократию, нельзя не признать их право на суверенную гастрономию, включающую любимые с детства глазированные сырки, но не оставляющую места для ухищрений западных сыроваров.
И уж подавно нельзя не признать право народов на суверенную политкорректность. Отечественная набирает силу, уже режет правду-матку так, что мальчики кровавые в глазах… À propos, разговорился с Викторией, работавшей «в абортной и там на такое наглядевшейся…».
– Мужчина, хотите знать, как остаться здоровым? – протягивает листовку, в которой подробно описано, как и куда за этим, какими-то пестрыми бутылочками и баночками, надо обращаться. – Возьмите, ознакомьтесь, а потом позвоните.
– Я возьму только для того, чтобы позвонить вам.
– Это я не для того, чтобы знакомиться.
– А вдруг вам интересно будет. Вы же не знаете, кто я.
– А кто вы?
Я предложил проводить меня немного. Мой почтенный возраст в сочетании с хорошим цветом лица не внушает опасений.
Итак, Виктория.
– Значит, Вика?
– Нет, Виктория. Это значит «победа». Но можно и Вика.
– Вы уже победили? Вы же с Украины.
Разочаровываю.
– Слышно, да? Да хоть бы Путин все взял. Геморроя не будет ездить туда каждые три месяца.
Она из Запорожья, из Мелитополя, слыхал ли я? Между прочим, закончила музыкальную школу – кажется, я даже предполагаю у кого. У них там хорошо. Какие овощи, какие фрукты! Разве это овощи, разве это фрукты – то, что они здесь, в Москве, едят? А позавчера ее рассчитали, потому что была слишком доброй к ребенку. Мать накричит, обидит – ребенок к ней: няня! (Не спросил, о чем жалею: ребенок так к ней и обращался – «няня»?)
– Приревновала к вам?
Не поняла, при чем тут ревность, – ребенок же, а не отец ребенка, бросается к ней с криком «няня!».
– Да у нее проблемы. Третий аборт за год.
Искреннее недоумение с моей стороны. Они же в Москве, не бедные, есть контрацептивы.
– А я ей говорила, чтоб предохранялась, я ей сколько раз говорила. (Нянька, которая по совместительству и наперсница?) Я сама медицинский работник, в абортной работала, так я там такого нагляделась. (Так, может, она ей и аборты делала?) Вот я родила с мужем девочку, и – сколько ей уже – ни одного аборта не сделала.
Какими только добродетелями может обладать женщина не в пример другим женщинам! «Парня прилучай, а девичью честь не порушай» – о капельке разврата в холодной воде. «Буду век ему верна» – примерная супруга. «Клянусь вам, сударь, у меня никогда не было любовника» – госпожа Вальтер Жоржу Дюруа. «Я никогда не сплю с мужьями своих подруг, ты первый» – Юля Юлику. «Я кончаю только с тобой» – проститутка своему «коту».
А Виктория из Мелитополя гордится тем, что перед сном всегда чистит зубы и предохраняется. Быть ну хоть в чем-то лучше других.
– Так вы сейчас работу ищете?
– Да. Но положение некритичное, – говорится это также и себе самой, – муж работает, а «она» сказала: если не найду ничего, чтоб возвращалась.
– А вы не допускаете, что они скоро без денег останутся. Россию Америка посадит на голодный паек, а Украину начнет кормить. В Мелитополе станет лучше, чем в Москве.
– И она ко мне приедет на работу устраиваться? А я не такая глупая, как вы думаете. Квартира-то у меня в Мелитополе осталась. Чего б я туда таскалась?
Провинция, все чепурненькие по сравнению с неопрятной мощью великого соседа, говорящего: да ты же свой. А вот свой ли он тебе – не знающий ни солнца, ни лета, ни фруктовых садов, ни твоих мелкотравчатых малороссийских обид, что легко поймут и разделят с тобой другие, оскорбленные и униженные «достоевским народом».
Тут представилась возможность с нею проститься, поблагодарив за приятный разговор, и пусть раздает свои гигиенические листовки дальше.
– Ну вот я и пришел, мне сюда.
Это не факт, что путь к самому интересному в Москве лежит через подворотню, тем не менее… Самопальная вывеска «Ходасевич и не только». Как можно было пройти мимо? Помещение из двух тесных комнатушек во дворе. Человек не то въезжает, не то съезжает. В беспорядке свалены книги – какие, хозяин толком сам не знает. Он совсем молод, посетители тоже. Я задерживаться не стал, честнее было бы назваться «Только не Ходасевич». Вошел и вышел.
Забыл: еще прежде моим вниманием завладел памятник, несколько в глубине улицы. Сумерки очертили лишь силуэт. Кто сей? И что торчит там сбоку из черепа, словно кто-то позабыл в нем боевой топорик без топорища? Николай Гаврилович Чернышевский. А топорик – это эманация мысли «К топору зовите Русь» – поскольку на развевающуюся на вилюйском ветру прядь волос никак не похоже. Такое изваять можно только с помощью голубого сала. Покровка – бывшая Чернышевского.
Ба! Знаменитая кофейня, где собираются якобинцы! С риском для жизни перешел на другую сторону улицы. Приценился – терпимо. Но ни Сен-Жюста, ни Робеспьера, ни Марата, ни Ксении – никого.
О моя юность! О моя ревность!
Ровно пятьдесят лет назад, год в год, я узнал, что «крепка яко смерть любы, жестока яко ад ревность: крила ея, крила огня и углие огненно пламы ея». Кристина Кюкерстэн. Живет, между прочим, недалеко от Любы – обманутая жизнью, скрипкой, мною. Ни мужа, ни детей. В Оркестре де Пари проигравшая все до последнего сантима… Как же надо ненавидеть себя, свое еврейство, чтобы в сорок шестом, в поствишистской Тулузе, назвать дочь Кристиной, уплыть с ней на корабле в Советский Союз, потом, все еще уповая на светлое будущее, переползти в родную Варшаву и в шестьдесят восьмом году быть выброшенными оттуда пинком под зад. Мы стояли на Киевском вокзале, Ханка Стржалковска, скрипачка с нашего курса, была в темных очках, чтоб скрыть слезы. Ни у меня, ни у Кристины очков не было. Мы обнялись в последний раз.
– Кристиан-Роз…
Тогда, в Москве, я ужасно ее ревновал. Потом наступил ее черед.
Я сформулировал себе в утешение: «Ревность – это зависть высшей формы бытия к низшей, Бога – к человеку, человека – к зверю. Неудивительно, что “на стадии человека” ревность носит половой характер». Когда я задавался вопросом, чем отличается женская ревность от мужской, то уходил от ответа, говоря себе: тем же, чем женский оргазм отличается от мужского, – я же говорю, уходил от ответа.
Небо еще не погасло окончательно. В его драгоценном окладе, исчезающем на глазах, икона всея Руси, к которой приходят поклониться и на ее фоне сделать селфи. Если не знать этого, то кажется, ты на представлении японского театра, где актеры позируют друг перед другом в причудливых позах.
Натянутое на Спасскую башню «изделие номер два», внутри которого регулярно извергаются куранты, надоумило меня, что мужчина ревнует к тайному оргазму с другим, а женщина к явному увлечению другой, пусть даже без взаимности. «А когда шито-крыто, то как в уборную сходил» – по словам одной дамы, годившейся мне в матери. Если мужчины соперничают сексуально, то женщины соперничают социально. Ревность Эриды куда сильней ревности Геры. Царица Олимпа хоть и устраивала сцены Зевсу, который «ни одной не пропустит», а все же была бы разочарована в нем, будь это не так.
На «Немцовом мосту», куда я, собственно, шел, столпотворение цветов. (Себе, пуристу: возможен же вальс цветов, почему тогда невозможно их столпотворение, которое тоже танец, если смотреть «остраненно»? Да и как по-иному, когда сторон две – какую считать внутренней? «Остраненный взгляд», вопреки формалистам, есть взгляд на происходящее изнутри: не знаешь ни к чему все ведет, ни чем все закончится.)
Я поражен открывшимся зрелищем. Знал, что увижу цветы на месте трагедии, но столпотворение цветов! Будто три дня беспрерывно шел снег и каждая снежинка, упав, превращалась в цветок. Весь парапет до середины моста под тридцатисантиметровым настом цветов, большей частью роз. Нечто подобное я видел в Варшаве после убийства отца Попелушко. Место живо: одни уходят, другие приходят. Стихийно возникший мемориал – недолговечный, но живой. Сколько дней уже прошло с тех пор, как Сусанночку разбудил телефонный звонок: «Мама, Немцова убили».
Собираясь вернуться по Мясницкой, я вышел к Большому из-за спины Маркса. Кручу головой в поисках известного учреждения – нету. Подсветка не полагается. А я нуждаюсь в ориентирах. Спрашивать дорогу не хочется, в Москве этим занимается каждый второй. Высока вероятность того, что повторится диалог, подслушанный – на сей раз не мною, Шейнкером – на Невском: «А не подскажете, где Невский?» – «Я не в курсе».