Когда я понял, что охотников составить Ире компанию и правда нет, что, изъявив желание прослушать в ее обществе «Чародейку», я ничью застенчивость не опережаю, только тогда я обрадованно сказал:
– С удовольствием, конечно. В Большом никогда не был. «Чародейка»… Кто написал «Чародейку»?
Гостья, с которой мы пили строгую, вероятно, подумала, что профессионал их испытывает.
– Чайковский?
Ну да. Сколько у него опер, неизвестных мне и в моем лице человечеству? Сразу и не выпалишь, замешкаешься: «Опричник», «Черевички», «Орлеанская дева», что там еще… «Кто мо-о-о-жет сравниться с Мазепой моей…» Я ни одну из них не играл, вот и не знаю.
И еще одно страшное признание: предпочитаю слушать оперу на языке страны, в которой она исполняется. Сегодня даже в России (дожили!) это может быть только русская опера. Год назад решил сходить в Театр Станиславского и Немировича-Данченко на «Кармен» – подумал: а вдруг по-русски? А если б еще с диалогами… («Кармен» в редакции Гиро, с речитативами вместо диалогов – это вопиющее нарушение жанра.) Перед этим позвонил в театральное бюро, и на мой вопрос, на каком языке исполняется, мне было сказано, после некоторой заминки, смущенно: «По-русски». В последний раз я слышал «Кармен» по-русски в седьмом классе. Мы проходили ее по музлитературе, и одна девочка еще пожаловалась на учительницу, что та якобы назвала Кармен проституткой – словом, не предназначенным для наших нежных ушей. Учительнице пришлось уйти. С тех пор я слышал «Кармен» только «на языке оригинала», сперва в прославленных записях, поздней, уже в Германии, сидя в оркестровой яме.
(Тогдашняя запись в дневнике: «Свободных мест не было. Погас свет, заиграла музыка. Занавес поднялся, и запели… по-французски. Правда, очень хорошо. Микаэлла, обычно бледная в дуэте с Хозе, была с ним на равных. Недурна фигуристая Кармен, которой всегда приходится выдерживать сравнение со звездами первой величины. Наличие фигуры, что певица благоразумно не скрывала, позволяло выдерживать соперничество с великими мира сего. Зато оркестр играл по-русски, да и чего можно ждать от выпускников Московской консерватории[7]. Точнее, выпускниц. Как и повсюду в Европе, в струнной группе, особенно среди скрипок, преобладают женщины. Вот-вот симфонические оркестры превратятся в “дамские капеллы”. Сусанночка: “Сперва были телефонисты, потом телефонистки, а потом эта профессия исчезла”. После первого действия ушел».)
С некоторых пор считается, что оперы должны исполняться на языке оригинала. Мне приходилось играть оперы Чайковского, Шостаковича, Мусоргского в Германии, где они поются по-русски. Певцы не понимают, что они поют, публика тоже не понимает, что они поют, и вместо того, чтобы слушать и следить за происходящим на сцене, все сидят, дружно запрокинув головы, и ловят глазами бегущую строку. Но хуже всего то, что я сам не понимаю ни слова. Оперный театр абсурда. Играть в Ганновере «Евгения Онегина» для меня было пыткой, от которой самый дивный голос не спасает. К тому же вместе с понятным для слушателя языком исчезает целый пласт культуры в виде переводных либретто, давно разошедшихся на цитаты. Раньше слушатель мог напеть со словами арию, что гораздо ценнее, чем, сидя, скажем, в опере в Киеве, воображать себя сидящим в Ла Скала. Если б в Киевской опере во времена Столыпина «Фауст» шел по-французски, русская литература ХХ века недосчиталась своего самого знаменитого романа – «Мастера и Маргариты».
Театр начинается с раздевалки. Большой театр начинается с Аполлона, который, в отличие от маршала Жукова, правит своей квадригой на полусогнутых. Новенький фиговый листок впечатляет величиной: больше напоминает гульфик и сгодился бы одному из коней. Какое счастье! Моя одноклассница, наябедничавшая на учительницу, что та назвала Кармен проституткой, теперь народная избранница.
Снаружи Большой театр – это образцовая формочка для песочницы, в которой выпекалась добрая половина всех районных домов культуры. Условились встретиться возле колонн. Как и мне, Ире здесь все внове: да, конечно, была когда-то, в «школьные годы чудесные, с дружбой, с книгой, с песнею». Наши места в ложе первого яруса над оркестром. Чувствуешь себя царем Мидасом: чего ни коснется твой взгляд, все превращается в золото, будь то медь в оркестровой яме, будь то занавес в двуглавых орлах, будь то его навершие, так называемый «арлекин», весь в победоносных съездовских фанфарах с красными стягами, а еще выше, где в районных домах культуры писали: «Искусство принадлежит народу», аккорды глинковского «Славься!», те, что на его могиле. Только милостью богов Мидас не околел с голоду.
Гений Сорокина воспел это декорированное золотом имперское влагалище, упустив из виду, правда, такую существенную деталь, как оркестровая яма, где самоварная медь глумится над певцами. Не знаю, кто уж тут виноват – дирижер ли, элементарно не прибравший оркестр, Чайковский ли, бранившийся при слове «Вагнер», а сам был не способен устоять перед соблазном вагнеровского оркестра. Но скорей всего акустика ни к черту.
У певцов средний бал – пятерка с плюсом, а Настя-Кума на семерку, на десятку. Дуэты, ансамбли – брави-брависсими. Незнакомая музыка в любом случае по первому разу мне открыться не может (кому-нибудь другому – возможно), но два последних акта «Чародейки» в высшем смысле этого слова «чайковские», без натужной народности, как в первом акте, без этой клюквы, которую Чайковский почитал для себя обязательной. (Где Римский-Корсаков велик, а Мусоргский гениален, там Чайковский, до кончиков ногтей западник, мастерит слащавый а-ля рюсс. По большому счету, это относится и к andante cantabile из Первого квартета, исторгавшему у Толстого слезы, по свидетельству Сабанеева.)
Сценическая картинка, как в старые добрые времена – красоты неописуемой, в лучших традициях «Интуриста»: Ока сверкает, ладья с княжичем по ней скользит – Рерих! Режиссура, правда: «раз-два-три – фигура, замри!», но тут концепция.
Короче говоря, врозь каждое колесико крутится, а вместе – стоп-машина. Аполлон-кифаред, кружащийся со своими красавицами вокруг люстры, тоже несовместим с краснознаменным ликованием фанфар.
Нет, сеанс очернительства еще не окончен. В перфекционистском запале я приобрел у капельдинерши брошюру: П.И. Чайковский «Чародейка», опера в четырех действиях, либретто Ипполита Шпажинского, 1887 год, история создания, фрагменты переписки композитора с певицей, несколько старых фотографий и полный текст либретто («Врасплох, знать, надумал накрыть невзначай» – Чайковскому везло на либреттистов). А предварял это все «лонг лист» с именами тех, кому Большой театр обязан нынешним своим великолепием.
Номером вторым Швыдкой, «Заместитель Председателя Попечительского Совета государственного академического Большого театра России, специальный представитель Президента Российской Федерации по международному сотрудничеству». Есть люди, готовые нести свой крест придворного лизоблюда до конца. Именно крест. Ибо жить под девизом «здесь и сейчас» куда тяжелее, чем «там и когда-нибудь». Легко с мрачным видом сосать лапу и на все говорить: «Без меня». Ты попробуй крутиться, выкручиваться, изворачиваться при любой игре с хорошей миной. А в награду? Как доносчику первый кнут, так лизоблюду первый плевок. Но он готов все претерпеть во имя жизнеутверждающих ценностей конформизма. Взять других популярных актеров: Мединского, тщедушного телом, но сильного духом, думскую козу Дусю, мечтающую искусственным путем наплодить страну маленькими вовами, или другую козочку, справедливо считающую, что блеять можно только на одном с ней языке, или труппу злобных клоунов под руководством Рыжика, или несчастного, явно наступающего на хвост собственной песне, Милонова, или несравненного автора геополитических фэнтези – лет пятнадцать назад, еще не зная этого имени: Дугин, я проглотил его «Русскую вещь» в один присест – все эти актеры в скором будущем погорелого театра суть те, за кого себя выдают. Какие к ним могут быть претензии? Бог любит всех. Он только не любит, когда творение обманывает Творца.
Я оставил себе на память золотого цвета билет и поблагодарил Иру за полученное удовольствие.
– Послезавтра в этот час уже буду подлетать к Берлину.
Боже! Точно так же несколько дней назад кто-то, гуляя по Барселоне, говорил себе: послезавтра в этот час уже буду подлетать к Дюссельдорфу… «Не за себя молю», – пел Шаляпин на сцене Большого.
Узнал новое слово: «моло́чка». Как «оборонка» или «Ленинка». Заглянул к моей марийке – взять сушек на дорогу. При виде меня с чемоданом она кокетливо всплеснула руками:
– Ой, уезжаете уже? Ну, счастливо добраться.
– А вам, Ирина Васильевна, счастливо оставаться. Как тут у вас, все в порядке?
– Все в порядке, спасибо зарядке. Вот, молочки нет. Вологда не поставила Москве. Раньше поставляла десять… – чего, не расслышал, – а теперь только две. Постоянный клиент, седой такой, каждый день ходил – перестал.
– Может, умер?
На этой мажорной ноте мы расстаемся.
– Погодите! – нырнула в магазинный потрох и вынырнула. – Вот вам на память, это наша, из Марий Эл, – протягивает двухсот пятидесятиграммовую бутылочку с глянцевой этикеткой: «Бальзам “Огни Марий Эл”». – Будете с чаем пить, это от простуды хорошо, – и подставила щеку для поцелуя.
От Павелецкого вокзала авиаэкспресс в Домодедово как стоил четыреста рублей, так и стоит. Я уже жаловался, что страдаю произвольным имязамещением: нажимаю на кнопку «Миронов» – выскакивает «Меркурьев», вместо «тополь» автомат выдает мне «окунь». Так же и «Павелецкий вокзал» – обращается в «Савеловский», хоть ты тресни. Спасибо, Шейнкер научил:
– Обращение Савла в Павла, а не наоборот.
Примечание. «Когда же он (Савл) шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба. И упал он на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл! что гонишь Меня?» Так на пути в Дамаск свершилось обращение Савла. В дальнейшем под именем Павла он проповедовал христианство в греческих городах, за что был прозван «апостолом язычников». Как римский гражданин, не мог быть повешен (предан «позору распятия») и, подобно Иоанну Крестителю, был обезглавлен, предположительно в правление Нерона.