И снова о фашистах.
«У командира (он в хорошем чине) гостит его друг по Берлину знаменитый фашистский драматург (зовут Ганс Кафка), посланный Гитлером на войну, чтобы написать “эпопею о гибели России”».
Уличен в плагиате, списал у Юрия Олеши.
«Но почему на пути в Россию, помимо магической дроби, мне снятся женщины? Меня ждет радость узнавания – вот почему. Первое, чему радуешься, выйдя из самолета, – это не меланхолический пейзаж и не мужчины в фуражках непомерной высоты с печатью государственной тайны на бдительных лицах. Нет! Это униформированные молодые женщины, щедрые на косметику, чьи мундиры так эффектно сочетаются с короткими узкими юбками, высоченными каблуками и тугими икрами. Россия – женщина, причем не Родина-мать, в образе которой она предстает на монументах Скорби и Героизма, но женщина, знающая с малолетства, что с мужчинами полная катастрофа: мужчина сбежит, сопьется, и будет она растить свое дитя в одиночку, как и ее саму растила мать. Однополая семья в русском варианте совсем не то, что понимают под этим секс-меньшинства. Это бабушка – мама – дочка, проживающие в двух, а то и в одной комнате. И таких семей – не счесть. Вывод думца-самца: “Исходя из того, что мужчина по природе своей полигамен, нужно материально поощрять многодетных отцов, чтобы им было из чего платить алименты своим многочисленным женам”».
Аэроэкспресс до Павелецкого вокзала, откуда Шейнкер заберет меня в Мозжинку. Место презанятное. После войны Отец народов распорядился построить дачи для академиков на живописном берегу Москвы-реки. Рядом с каждой служебное помещение – жилье для прислуги и шофера. Ныне эта обитель высочайших привилегий эпохи террора порядком обветшала, там доживают свой век потомки обласканных Сталиным ученых. Сохранилась и руина в ложноклассическом стиле с колоннами – клуб, а рядом бюст Ленина. Недавно еще с кощунственно отбитым носом, он теперь подновлен. Идеальное место для тоски по большому стилю. Нет-нет да встречающиеся новенькие заборы красного кирпича с видеокамерой на воротах, за которыми высятся неприступные твердыни новых русских, только глубже заставляют вздыхать о потерянном рае, где волк любил ягненка и младенец в пионерском галстуке указывал им путь.
Аэроэкспресс до Павелецкого, говоришь? Никогда не знаешь, на чем споткнешься. «Это не наши деньги» – с этими словами кассирша возвращает мне четыре сторублевые бумажки – стоимость проезда в экспрессе «Аэропорт Домодедово – Москва». За спиной у меня нетерпеливая очередь, перед глазами рекламный щит: «Форекс для финансовых акул» – название какого-то агентства, и нарисована акула.
Когда на вокзале «Берлин – Zоо» я приобрел немного российской наличности, неестественно новенькой, то подумал еще: «Как быстро там последовали призыву Думы изъять из обращения сторублевки нынешнего образца по причине их непристойности». В берлинском обменнике мне выдали пачку новых сотенных. Вместо Аполлона без трусов на них изображено странное существо, висящее головой вниз. Но тогда мне было недосуг его разглядывать.
«Я вам говорю, это не наши деньги». – «Но я же…» – «Слышите, мужчина, отойдите». В растерянности, граничащей с паникой, гляжу я на загадочные деньги. Может, по ошибке, если не умышленно, мне всучили белорусские? Нет, «Банк России». «Позвольте, – кидаюсь я без очереди в кассу. – Это НАШИ деньги, такие же наши, как и Крым». Подействовало – также и на очередь, возмутившуюся было. Откуда-то появилась еще одна служащая. Внимательно посмотрела на деньги и покачала головой с выражением полного недоумения. Тут кто-то из очереди, особо смекалистый, предположил: «Это экспортные деньги». – «Какие еще экспортные деньги?» – «Которые в честь Сочинской олимпиады». Сразу стало понятно, что за странная фигура висит вверх тормашками, поджав ноги, – скейтбордист. «Точно? – спросила кассирша. – Их можно брать?» – «Берите, берите!» – закричала очередь. «Ну, вы меня напугали», – сказал я. «Я и сама испугалась».
– Внимание! Пассажиров, следующих рейсом 1984 по маршруту Берлин – Санкт-Петербург, приглашают пройти на посадку.
Спросонья ничего не понимаю: в Петербург? Я же только-только прилетел в Москву. «Толкование сновидений» Фрейда, даже «Мартын Задека» Ремизова, боюсь, не помогут.
Да, трех месяцев как не бывало. Подхватываю наплечную сумку – где посадочный… вот посадочный… – и становлюсь в хвост быстро заглатываемой очереди, по большей части русской. Немцев немного. Естественно, различаешь их «не глядя», этих искателей приключений со стреляющими глазками – тогда как летящим восвояси уже довлеет дневи злоба его. Забот полон рот.
Свой своего различает с полоборота. И вполоборота. И со спины – в бане. Равно как и чужого. Немец-путешественник тоже видит, что я не его породы: душа нараспашку – как называла моя нянька распахнутое пальто – шапка набекрень, да еще берет, который они терпят только на солдате бундесвера, на побежденном своем солдате. Сложением тоже не ариец.
Но для русских за те сорок лет, что моя льдина дрейфует в нейтральных водах, я утратил свою принадлежность к столь любезному их сердцу отечеству – пока не открою рот, что даже бывает забавно: видеть некоторую оторопь на лицах.
Второй день уже, как Интернет победоносно трубит об исчезновении Первого Лица. Все знают всё, и лишь Никто не знает ничего. Никто не ослеплял Полифема, который затаился в своей пещере.
– И куда ты едешь… – причитает Сусанночка.
– Да скоро вся эта лавочка закончится. Хочу посетить сей мир в его минуты роковые.
Каждый приезд – это обретение прямой речи. Я – мертвец в отпуске, и хоть смержу, как Лазарь невмырущий во пиру, но постоянно об этом забываю.
– Girsho… – разбирает мою фамилию униформированная девушка за стеклом, облеченная тайной властью: хочу – впущу, хочу – не впущу. Всегда хоть на столечко да холодеешь при прохождении государственной границы.
– Вич! Опасное слово.
Она смеется. Свой. Известно же, что израильскими паспортами обладает на четверть бывший наш народ. Так и быть, впущу без визы.
Я снова слышу голоса, как Жанна д’Арк, я опять знающий грамоте лев.
– Мужчина, такси не воспользуетесь?
Сам ты мужчина! Миную с десяток таких претендентов на меня, одаривая их нежной улыбкой отказа. Маршрутка – вот мой маршрут. За окном транспортного средства покачивается пейзаж, в котором все по-русски.
«Зимовать лучше в долларах, Марата 20», – читаешь с чувством невольного удовлетворения: зима тревоги нашей. Еще один баннер: «Как остаться миллионером?» Стоим на светофоре, через дорогу магазин «Обувь», вместо мягкого знака на конце буква «ять», чтоб глаз радовался. Метро «Московская», маршрутка всех выгружает – то, что в России называют «маршруткой», в Литве называют «метрошкой» – было б смешно, если б не было так грустно.
Вышел – выгрузился. И кругом голоса, голоса, голоса. В бензиновом воздухе плавают ошмотья фраз – так глотай же скорей рыбий жир… Чу! Работяги перебрасываются шутками:
– В парашу иди курить, понял? Закон: пятнадцать метров от меня…
– А он, слышь, для птички дворец строил. Птичка залетает – раз! А оттуда жареное мясо…
Танковый грохот подъезжающего поезда. Через две остановки выходить. Выход на Михайловскую. Качу чемодан мимо Филармонии – сиживали за пультом, сиживали. Мемориальная доска: «Евгений Мравинский творил здесь LVI лет». Замечательно сказано. По мощам и елей.
«Кто-то рос на сказках о Кащее Бессмертном, а я рос на историях о Мравинском. Прозвище у него было Длинный. “Мравой” своего дракона могла звать заглазно разве что первая флейта, его законная, мол смотрите: я как все… Как и подобает двухметровому кащею с леденящим кровь взглядом Мравинский мнителен и суеверен. Оркестранту с птичьей фамилией Цыпин повезло: он “на счастье” завязывает бантик главнокомандующему перед битвой. Другому оркестранту, с богобоязненной фамилией Левит[3], наоборот, не повезло: главнокомандующего тошнит от его немигающей стекляшки – глаз боголюбивому в свое время высадил дворовый пацан по имени ВОВ. И кривой музыкант стал играть перед киносеансами… Дирижерский гений Мравинского был сродни полководческому гению Сталина. Он мог дирижировать только своим оркестром. Простирал руки лишь над теми, кто его трепетал, и потому сохранит в тайне свой позор – то, что обладающий ими, взысканный славой и почестями паладин ее величества Музыки в действительности страдает профессиональным бессилием… На вопрос, естественный по тем временам, антисемит ли Мравинский, обычно говорилось: “Нет, он ненавидит все нации одинаково”. Вероятно, и себя в придачу – было за что. То-то под насмешки всезнающей Москвы он носился в Загорск к патриарху, чтобы по возвращении с новыми силами приступать к мучительству себя и других»[4] («Врунья»).
Сворачиваю на Итальянскую. «Курсы итальянского языка с носителями» – так и видишь, как с носителей градом льет пот, больше напоминает рекламу субботника. Затем мимо банка, где приобрету кубометр дров. Мимо Театра оперетты, где, если верить тому, во что хотелось бы верить, 5 марта (4-го?) 1953 года давали «Веселую вдову». Мимо еще одного театра, где, как и в Театре музыкальной комедии, никогда не бывал и вообще, если б за пять минут до этого меня спросили, в какой столице находится Театр Ермоловой, а в какой – Театр Комиссаржевской, я бы не ответил. Только хвастаюсь, что из Серебряного века мне отлили серебряную ложечку на первый зубок. «Пассаж» с подзаголовком «Галерея бутиков» и с вышибалой на ступеньках (мне проще выругаться матом – что отнюдь не в моем репертуаре, – чем произнести вслух «галерея бутиков»). И наконец-то докатил чемодан. В угловом доме на двери парадной несколько звонков. Мой – «Пассаж Отель». В нем я постоялец со стажем.
«Как вы можете с туалетом в коридоре?» Могу. Сколько раз слышал с укоризной: «На себе экономить?» А на ком еще? Это нравы пятидесятых: изображать бар, живя в людской. Я живу по своим правилам и бываю щедр, когда считаю нужным, и на милостыню тоже не поскуплюсь, когда никто не видит. И уж менее всего «верен бедности своих отцов».