«Лиса и виноград» – почему-то в каком-то Дворце культуры, где Эзопом был Полицеймако и последние слова «Покажите мне ту скалу, с которой сбрасывают свободных людей» врезались в душу, как «Титаник» в ледяную глыбу.
«Сотворение мира» – все держат фигу в кармане. «Подай сайру», – говорит один ангел другому (зал – гы-гы-гы!). А Сатана Стржельчик, после того как Бог в сталинском френче произносит «Да будет свет!», надевал темные очки, к изумлению ангелов, и ехидно пояснял: «А это из другой галактики». (Когда я приезжал в начале девяностых, Дина Морисовна, мать Лены Шварц, предложила мне что-нибудь написать о спектакле, где был занят Стржельчик, дескать его травят, и даже оставила контрамарку на контроле, но я засиделся с редакторшей над романом и не пошел. Жаль. Роман все равно так и не вышел.)
Был в Александринском театре. Какая-то соцреалистическая пьеса, Меркурьев ходит по сцене в просторном светлом костюме и вышитой рубахе, задним числом заставляя вспомнить бодающихся депутатов украинской Рады.
Ах да, «Волынщик и страконщик». Так на слух воспринимался «Волынщик из Стракониц», а читать я еще не умею. Лето, Сочи, магнолии в свете уличных фонарей, духота. По вечерам отец облачается в тяжелый белый костюм, как и еще сотня ему подобных: у Ленинградской филармонии сезонная работа.
В акимовском Театре комедии, куда вхожу экспромтом, «взяв след» чужого разговора, дают «Средство Макрополуса». Почему бы и нет? Наконец узнаю, о чем речь в одноименной опере Яначека, которую играл неоднократно. А то поют что-то по-чешски. Якобы по-чешски, поскольку ни одна живая душа, ни режиссер, ни дирижер, ни певцы, ни суфлирующая им дама, чешского не знают.
Вечер провел в мире с самим собой – не ругал себя, что пошел, хотя бы уже потому, что знаю теперь содержание оперы. Сам спектакль? Если б экранизировали какой-нибудь западный роман 20 – 30-х годов «из театральной жизни», таким на экране был бы театр – «аутентичным». Веришь на слово, что героиня-актриса заслуживает своей славы и криков «браво!». Так в «Последнем метро». Да хоть в каком-нибудь ретродетективе с убийством по ходу пьесы. Известное мне исключение – «Дети райка», где двойная экспозиция (показ показа) самоценна. В спектакле, который я смотрел, не было ничего из того, что мне приходилось на протяжении последних тридцати лет наблюдать из оркестровой ямы и что сделало меня лютым ненавистником всех оперных режиссеров. Гнусное занятие – под видом решения художественных задач гулять по головам гениальных покойников. У, вурдалачье племя!
В антракте голоса людей, культурно проводящих свой досуг.
Оба с мороженым:
– Там сидят такие бойцы невиданного фронта…
Если б только знать где! Сумасшедшие бабки слупил бы, продав информацию в украинское посольство.
– И решила я на день рожденья непременно юпочку надеть, – обратите внимание на это «п». «Пэ» как прелесть.
– Замануха, девчонки, по-любому… – либо билеты дали в нагрузку к турпутевке в Крым, либо о чем-то своем, девичьем. Потому что в театре на десять девчонок мужиков меньше, чем по статистике.
– Она мне: инофонов много. А я ей говорю: первым делом, чтоб учительница была хорошая, – две мамы – больше «матери» не говорят, – две мамы обсуждают, куда пойти учиться.
Интеллигент с дамой, которая на голову его выше. Альпинист еще не покорил горную вершину. Он деликатен, смущен:
– На самом деле я имею некоторые замечания, я перестал любить ходить в театр.
Засыпая в комнате, окном выходящей на Садовую: «Давайте вести себя как петербуржцы. Мужчина первый перепрыгивает через канаву и подает руку даме». Это из «Прайса», того самого романа, напечатать который у меня долгие годы не было никакой возможности.
Ввиду славной годовщины задерживаюсь на кухне дольше обычного, пытаясь разговорить приезжих. А они, как античные скульптуры, эксгумированные два тысячелетия спустя: на месте лиц у всех одинаковый каменный блин. «Много беженцев?» – спрашиваю одну из Ростовской области. «Да, беженцев много. Есть у нас, которые говорят: вот им девятьсот рублей в день, а мы живем на четырнадцать тысяч в месяц. А я считаю, люди от смерти бегут (мол, я хороший человек). Родственники на Украине, они нас ненавидят, русских, они там все зомбированные…» (Кто как обзывается, так сам и называется.) Цены? – на вопрос провокатора, что, дескать, все дорожает. Вздыхает. – Хорошо еще, что Путин Крым у них успел забрать.
На заре своего существования, на «детсадовской» его фазе, человечество тоже не ведало причинно-следственной связи между приятностью с «передними глупостями» и деторождением.
Там и сям по трое кучкуются омоновцы, полицейские. Вот стоят в своих черных куртках как три бочонка. На обтекаемом углу Публичной библиотеки, где на самом деле никакой демонстрации не расстреливали, а всемирно известный исторический снимок – лишь не вошедший в фильм кадр, – я спросил у черного бочонка тоном своего, на ходу:
– А что, намечается акция?
– Нет, – улыбается. И что-то еще сказал веселое, чего я не расслышал. Сорок лет оркестровым артиллеристом – под грохот литавр. Можно и оглохнуть.
На Сенной сговорился встретиться с Аркадием – он так представился, когда нас познакомили, так я и говорю, никаких «аркаш», хотя мне не с руки говорить «Аркадий», «Михаил», «Владимир» – и обрубать. Без отчества. Как на комсомольской работе. Еще женским голосом когда тебе говорят «Леонид» – ладно, для них Леня утонул в Паланге в семьдесят третьем году.
– А что фрау канцлерин не понима… а… ает? А что Запад не понимает? – не понимает, что нельзя потакать Кремлю – в этом смысле, а не в противоположном, что нельзя идти на поводу у «Обама́». В моей семье и в моей компании на сей счет полное единомыслие. Все какие-то однокоренные.
Мне интересно с Аркадием. «Если у тебя есть фонтан, заткни его» – относится ко мне во многих случаях, но, когда я с ним, я слушаю, не перебиваю, не договариваю за него слова – боже упаси. «Обувь делает человека одетым» (Füsse machen Leute – реклама), а знания делают человека умным. О чем ни спросишь, все знает. В прошлый раз просвещал меня по части «Протоколов сионских мудрецов»: изначально это была провокация против Витте. Центральная тема нашего сегодняшнего двухчасового симпозиума – французская коллаборация.
– Бе… Бе… Берберову, вероятно, все-таки обрили.
«Все-таки» значит «несмотря ни на что», здесь несмотря на то, что под конец оккупации действительно ненавидела немцев – в этом она не врет. (Люба, которая знала Берберову, утверждает, что она врала во всем.) Есть книга о коллаборации, продолжает Аркадий, там всё про всех, только, кажется, не переведена. Жильбер Жозеф: «Такая сладкая оккупация».
– Вы читали это по-французски?
– Ле… Ле… Леонид Моисеевич, не зная ф… ф… французского, как бы я мог преподавать русскую литературу? – Аркадий тоже величает меня по имени-отчеству – как и некий голос в трубке, представляющийся то Денисом, то еще как-то.
Шейнкер досадливо крякнул вскоре после нашего знакомства («Миша – Леня»): «Надо было по имени и отчеству. Теперь поздно». Мне симпатично это невинное пижонство: «Лев Семенович… Дмитрий Александрович…» Как поет Шаляпин: «О! если б навеки так было!»
На пешеходной Малой Садовой, на стыке с Невским, только что завершился пикет «Навеки слитно» («Крымнаш»). Пикетчики разбирают металлическую конструкцию, сворачивают транспаранты. С виду электорат Зюганова. Три полицейских бочонка, из которых один оказался женщиной, наблюдают за порядком. Я уже собрался пройти мимо, как смотрю: подходят два внесистемных оппозиционера. Он – как щепка худой, длинный, с птичьим лицом, изборожденным морщинами, и аккуратно подстриженной бородой. Она – маленькая чернавка, против него совсем крошечная, тоже с птичьим клювиком.
Отправив ее от врагов подальше, чтоб там раздавала «литературу», сам он бесстрашно стал предлагать прохожим оппозиционный листок в метре от пикетчиков. Тому лет сто – или чуть менее, – как полубеспризорного вида мальчишки на этом же месте выкрикивали:
– Газета «Настоящие новости»! Годовая инфляция в России приблизилась к семнадцати процентам! Школьные учебники подорожали в Петербурге вдвое! Рота добровольцев из Екатеринбурга пополнит ряды донбасских сепаратистов! Институт Гайдара предсказал падение ВВП! Газета «Настоящие новости»!
Он делал это молча.
Активист с мегафоном, призывавший всех на митинг по случаю реформы правописания, потребовал, чтобы у внесистемного оппозиционера проверили документы. На основании… – скороговоркой следует перечень нарушаемых им в настоящую минуту положений закона – одиночный пикет не может проводиться ближе 50 метров и т. д. и т. д.
Тот, казалось, только этого и ждал. Паспорт наготове.
– Я не провожу пикета, я раздаю на Невском газету, что разрешено. А их пикет закончился в три.
Он обращается к блюстителю порядка, в котором я не сразу признал женщину. Русским милиционершам, доселе подчеркивавшим свои стати, модель «унисекс» в новинку. Одна старуха («бабушка» по-нынешнему), провожая глазами молоденьких курсанток, обмундированных во все новенькое и непривычно мужское, сказала другой: «Бабьё в формах. Если бы еще в военное время».
Полицейская полистала паспорт, потом взяла газету «Настоящие новости» и стала читать. Мужчина с мегафоном тоже взял себе экземпляр, еще кто-то из его единомышленников взял.
– Тут написано, что Гайдар предсказал падение ВВП, а он повысился.
– Да они пишут, что им Ходорковский велит. Сам он убежал, вас бросил.
– Здесь клевета, – начала было полицейская, – посмотрите, что вы пишете…
– Я ничего не пишу, тут нет моего имени. Я только раздаю газету.
Некоторые из проходивших по Невскому брали: дают – бери, бьют – беги.
– Дайте мне. – Я взял тоже.
Ни дать ни взять кружок энтузиастов подрывной литературы, что-то бурно обсуждающих.
Я стоял с той стороны чугунной цепи – отделявшей Невский от Малой Садовой, – где располагался лагерь патриотических сил. Вроде как сочувствующий.