– А все-таки он один против всех, – замечаю я мужчине с мегафоном. – Мужественный человек.
– Какой он мужественный? За ним Госдеп. Ходорковский вон бросил их, убежал… Бросил вас Ходорковский, убежал! – крикнул мужчина, чтобы все слышали.
– Не говорите, – продолжаю я. – Помните, как писал Симонов? «Да, враг был храбр, тем больше наша слава».
К такому повороту мысли патриотический лагерь не был готов. Столкнувшись с дилеммой: признать храбрость врага или умалить свою славу, они как-то поостыли. И вскоре мы оказались втроем – сообщница агитатора вернулась со своей торбой, полной «Настоящих новостей». Машинально он принялся меня агитировать, но я махнул рукой: отставить, не видите, что я засланный казачок?
– А почему вы не отошли на пятьдесят метров? – спросил я.
– Какая разница?
– Зачем нарываться?
– А с ними только так. Я вам скажу на блатном: тебя опустят, если не… – не расслышал или не понял. По смыслу: лучшая оборона – это нападение.
– А вам не страшно? – вопрос, на который отвечают охотно.
– А что они могут сделать?
– Вы еврей? – поинтересовался я. Не потому, что он отвечает вопросом на вопрос, просто с его внешностью это было бы наименьшим из зол. Во времена оны нянька спрашивала у моей матери про чистильщиков сапог, ассирийцев: «Доча, а они явреи или еще хуже?» – «Что ты, няня, – говорила ей мать, – хуже евреев не бывает».
– На четверть. Мать еврейка по отцу.
Я не стал спрашивать: а еще на три четверти кто? Зато они выяснили, где я живу и что я – израильский гражданин.
– Я бы поехал в Израиль, – сказал он, – если бы можно было добровольцем. Руки чешутся.
«Рота добровольцев из Екатеринбурга пополнит ряды донбасских сепаратистов».
– Поезжайте в Израиль, проголосуйте, – сказала крошечная женщина, в которой прикосновенность к Земле обетованной тоже била в глаза.
– Биби Натаньягу победит и без моего голоса. – Она боится, что Либерман. У нее есть друзья в Израиле, они этого очень боятся.
Чтобы русские в Израиле боялись победы Либермана? Скажи мне, кто твой друг, о славная женщина.
– Либерман популист, – подхватывает мужчина, сожалевший, что в израильской армии нет самостоятельной единицы – батальона российских смельчаков.
Исполненные духа взаимопонимания, мы простились. Я пошел в «Теремок», а они продолжили свою подрывную деятельность – похожие на двух птиц, большую и маленькую.
В Москве сеть самообслужек «Му-Му», а в Петербурге «Теремки», и в них раздатчик спрашивает: «Чего вам, сударь?» То же самое, что «обувь» с «ять» на конце. А в Москве кассирша дает на сдачу конфетку, в мои времена называвшуюся «коровкой». Для советского школьника второй половины пятидесятых – первой половины шестидесятых «Му-Му» – это собачка. Назови так общепитовскую сеть, она связывалась бы не с говядиной по-московски, а с собачиной по-корейски. Злополучная Муму уже стояла всем поперек горла, о ее злодейском умерщвлении ходили анекдоты экстремистского характера, выражаясь современным языком. Это как вывеска «Зоомагазин» в непосредственном соседстве с вывеской «Мой мясной» – что заставило меня вздрогнуть, когда я шел по Пестеля.
– Чего вам, сударь?
– Блин с яйцом и с капустой.
Блинная «Теремок на Невском» на уровне петербургского бельэтажа. Большие окна выходят на садовый павильон Росси (тот, что с витязями). Рассеянно и тихо мурлычет что-то динамик. «Киноглаз шестидесятых». Он и она чему-то смеются, такие другие, такие молодые. Физик с лириком что-то обсуждают, девушка задумалась. А этот пришел на свидание, нетерпеливо смотрит на часы. Черно-белая современность советского счастья, настоянная на чужом кино. В «Теремке на Невском» то же самое, только обещанный рай уже наступил: все в цвете. И что совсем удивительно, одна из девушек за соседним столиком беременная.
Написал «беременная девушка» и не оскорбил чувства тех, кто исповедует непорочное зачатие. Да я бы взвился – как взвился, услышав по телевизору: «Сейчас обо всем узнаем из первых уст». Я зеленею от раздражения, слыша «дача в Комарово» или «двушка в Чертаново». Глупо, узус – как объяснил мне Шейнкер.
Мой пуризм образца 1973 года. Напусти на меня пуристов призыва 1917 года, на мне живого места не останется. А на них – шишковистов, живших столетием раньше, а на тех – Стефана Вонифатьева с его «ревнителями благочестия». Но ведь и нынешние балбесы от языка будут честить балбесов будущих. При этом каждый будет вносить «лепту вдовицы»: словесная злоба дня эфемерна, остаются крохи. Что уж там останется – равно как и кто. Женихи стоят подбоченясь, и аз малый среди них. «Возьми меня… Возьми меня…» – как нищие кричим наперебой – лучу денницы, что блеснет заутра. Все так, но бежать, задрав портки, за языком – увольте.
Валяюсь на постели, верчу свой блокнот, краем глаза смотрю – без звука – РБК: если Полифем и сегодня не объявится и Великий Кыргыз уедет не солоно хлебавши, то дело нешуточное. Рядом три книжки дневников Чуковского с пометкой «без сокращений». Куплено на Литейном, в пристойном месте, не в «Буквоеде», который в моем лице потерял не только покупателя, но и просто посетителя. Полный бойкот. Последняя покупка там – в отделе сувениров небольшой рулон туалетной бумаги с многократным изображением Обамы в виде примата. Купил, чтоб показать дома: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Шейнкер, когда увидел, стал свирепо вращать глазами: сейчас я им пойду устрою! Куда он пойдет и кому он что устроит – а главное, именем чего, каких общих ценностей? Держите меня, я за себя не отвечаю, так?
Вечером у милейшего Димы. Я охотно говорю комплименты и благодарен тем, кто эту возможность мне предоставляет – как когда-то в девяностом мне предоставил ее Дима, подарив свое эссе «Платон и Атлантида». (В первую секунду показалось: Платон и Атлантида – супружеская чета. Кстати, Лена, как всегда, приготовила что-то изысканно-«западное», с чем никак не вязалось мое обыкновение в России пить водку. Такой уж я сноб. В стране, где любят грузинские вина или, во всяком случае, любят их хвалить, лучше пить водку.) Время от времени Дима встает и включает «Эхо Москвы»: не заиграют ли «Лебединое озеро».
Тут Шейнкер и оскоромился – в Великий-то пост:
– Сегодня сместить Путина может только худший.
Последовал обмен мнениями – не более того. Противоречия, как мы помним, бывают антагонистические и не антагонистические. Шейнкер с Димой были знакомы задолго до того, как я познакомился и с тем и с другим. Дима издавал машинописный журнал «Метродор», экземпляр которого мне однажды попался в руки, по-моему, в Мозжинке. И Дима, и Шейнкер, каждый в отдельности показывали мне дом, где когда-то жила Елена Шварц – на Черной речке по соседству с Димой.
(«В начале апреля, открывая охоту, члены Русского энтомологического общества по традиции отправлялись за Черную речку, где, в березовой роще, еще голой и мокрой, еще в проплешинах ноздреватого снега, водилась на стволах, плашмя прижимаясь к бересте прозрачными слабыми крыльцами, излюбленная нами редкость, специальность губернии».)
Звонит Сусанночка: в Интернете выложены фото, также и моя физиономия, после вечера памяти Иванова и Кривулина… задумался в каком порядке: с вечера памяти Кривулина и Иванова – нехорошо, два «и» подряд. Махнул мысленно рукой: все равно каждое слово в родительном падеже.
Благодаря председательствующему я теперь в курсе того, что канал Грибоедова – это в честь совсем другого Грибоедова. Кривулин, написавший: «…И воскрешенье камня в желтизне Канала имени страдальца Грибоеда, Канала с небом мусорным на дне» – никогда этого не узнает. И правильно сделает, потому что это – бред сивой кобылы.
Малый зал Ахматовского музея, все сидят друг у друга на коленях, отчего аудитория выглядит моложе. Несколько моложе – говоря о некоторых из нас, тех, кто уже и чучельник и чучело в одном лице. Моя теща, которой девяносто и один год (не завидуйте ее долголетию!), говорит: «Как быстро все закончилось».
Глазею по сторонам. Кого-то знаю, кто-то меня узнает, здоровается. Мне, пришельцу, это приятно. Слева от меня особа в шляпке, она не меняется. Что-то предлагает, о чем, к счастью, сама же через минуту забывает. Ее мужа я мельком «видел», он лежал на кровати лицом к стенке, кругом мох человеческого жилья. Это было за двадцать лет до его смерти. Поэт Миронов, настоящий поэт, составом поэтической крови близкий к Лене Шварц.
Выступления на вечерах памяти, хочешь не хочешь, оборачиваются риторскими состязаниями на заданную тему – нечто вроде поминального стола, когда гастрономическое берет верх над патетическим. «Кривулин», «Иванов» – повторяю, хочешь не хочешь – суть продукты, из которых каждый готовит свое риторическое кушанье. На поминках всегда подают одно и то же: кутью, блины. Не помню, хлопали ли после выступлений, – в век Майкла Джексона и траурный кортеж приветствуют аплодисментами. Сам же говорил: «Поздравляю, Миша, замечательно выступили». – «Спасибо». А теперь, после всего сказанного, только попробуйте ничего не написать обо мне в рубрике «Im memoriam».
Но что-то все же запомнилось своей неожиданностью. Психологическое уподобление «Кривулина – Иванова» «Абраму Терцу – Николаю Аржаку» (смелость города берет – меня судьба сводила и с Кривулиным и с Синявским: оба курили до пожелтения ногтей, у обоих была борода, от дальнейших сравнений я бы воздержался).
Еще запомнилась характеристика, данная трем поколениям ленинградских литературных нелегалов: родившимся между тридцатым и сорок пятым, послевоенному поколению и тем, кто родился в шестидесятых. Поколенческая классификация на девяносто процентов состоит из оговорок, зато всегда занятно слушать.
Игорь Померанцев как-то сказал о себе: «Я – генерационоцентрист». Мы с ним одногодки. В том же, сорок восьмом, родилась и Лена Шварц, и Шейнкер, и Александр Миронов (не говори, что недооцененный, – кто надо, тот оценил) и мой многолетний ганноверский приятель Вилли Брайнин. Выступавший нелестно отозвался о нашем поколении. Зато предшествующее назвал «когортным поколением» и перебросил от них арку к шестидесятым.