— Никто не сомневается в ваших способностях, — возразил Даусон, но я должен...
— То, что я сказал, не имеет к способностям никакого отношения, — прервал юриста Огилви, поднимая руку к лацкану своего изрядно поношенного твидового пиджака. — Взгляните-ка повнимательнее, советник. Видите небольшую выпуклость в дюйме от уголка воротника?
Даусон скосил глаза и произнес безразличным тоном:
— Цианистый калий?
— Точно.
— Иногда, Ред, мне трудно поверить в то, о чем вы говорите.
— Поймите меня правильно, — просто ответил Огилви. — Я вовсе не хочу использовать эту или другие такие же ампулы, спрятанные в подходящих местах. Я не урод, желающий потрясти чье-то воображение. Я не стану совать руку в огонь, демонстрируя свою храбрость. Точно так же я не стремлюсь убивать и не желаю, чтобы убивали меня. Я ношу яд, потому что я — трус, мистер юрист. Вы сказали, что нас охраняют двадцать четыре часа в сутки. Здорово, конечно, но по-моему это повышенная реакция на несуществующую угрозу. Не думаю, что на вас заведено досье на площади Дзержинского. На вас и на присутствующего здесь доктора. Конечно, там есть досье на Стерна, но захват его столь же маловероятен, как находка секрета шифра в крекерах или похищение нами человека ранга Ростова. Такие вещи не делаются. Там есть досье на меня — можете поставить в заклад на это свою юридическую жопу, и я пока не вышел в отставку. Имеющаяся у меня информация вполне реальна и представляет ценность. Тем более сейчас, после того, как я получил доступ в данную комнату. Именно поэтому я таскаю с собой ампулы. Я знаю, как выбраться из безнадежного положения, и наши визави об этом знают. Как ни парадоксально, яд служит мне лучшей защитой. Противнику известно, что ампулы всегда со мной и что я воспользуюсь ими, потому что трус.
— Вы весьма четко изложили причины, в силу которых вам не следует принимать участие в операции, — сказал Стерн.
— Разве? Вы, видимо, плохо меня слушали, и вас следует выгнать за некомпетентность. За то, что не приняли во внимание недосказанного мной. Что вы желаете, шеф? Справку от моего доктора? Хотите освободить меня от всякого рода деятельности?
Стратеги переглянулись. Каждый из них явно чувствовал себя не в своей тарелке.
— Бросьте, Ред, — сказал Стерн. — Не стоит об этом толковать.
— Нет, стоит, Дэн. При принятии решения эта сторона дела обязательно должна учитываться. Нам всем она известна, но мы не хотим о ней упоминать. Так сколько мне еще отведено? Три месяца, от силы четыре? Ведь и своим появлением среди вас я целиком обязан данному обстоятельству.
— Вряд ли это послужило единственной причиной, — мягко заметил Даусон.
— Данный фактор никак нельзя было проигнорировать при подборе кандидатур. Ведь у вас были неограниченные возможности подыскать на это место оперативного работника с большей продолжительность жизни? — Огилви повернулся в сторону Миллера. — Наш доктор это наверняка знает. Не так ли, док?
— Я не являюсь вашим лечащим врачом, Ред, — спокойно ответил психиатр.
— А это вовсе не обязательно. Вам приходится читать медицинские заключения. Недель через пять появятся боли. Они будут усиливаться... Я, конечно, ничего не почувствую, потому что к тому времени буду лежать в больничной палате. Инъекции способны контролировать боль в наше время. Фальшиво-бодрые голоса вокруг станут утверждать, что дело идет на поправку. Затем наступит период, когда я перестану видеть и слышать, и моим друзьям уже не надо будет что-либо произносить. — Бывший оперативник откинулся на спинку стула и перевел взгляд на Стерна. — Таким образом, создалась ситуация, которую наш просвещенный юрист мог бы охарактеризовать как «совпадение благоприятных обстоятельств». Все говорит за то, что русские меня не тронут. А если бы даже Москва попыталась, я ничего не теряю, а Лубянка ничего не получит. Будь я проклят, если вы не понимаете это лучше меня. Я единственный способен вытащить Хейвелока из норы достаточно далеко, чтобы его можно было схватить.
Стерн, не отрывая взгляда от рыжеволосого человека, обреченного на близкую смерть, сказал:
— Вы весьма убедительны, Ред.
— Я не только убедителен, но и полностью прав. — Огилви неожиданно резко отодвинул стул и поднялся на ноги. — Настолько прав, что немедленно отправлюсь домой упаковать вещи и ловить такси до военно-воздушной базы Эндрюс. Поместите меня на военный самолет, нет никакой необходимости извещать всех о моем присутствии на коммерческом трансатлантическом лайнере. Индюкам из КГБ известны все мои паспорта, все прикрытия, которые мне когда-либо приходилось использовать. Сейчас у нас нет времени на то, чтобы изобретать нечто новенькое. Организуйте мне полет через Брюссель на нашу базу в Паломбара. Затем шлите телеграмму Бейлору, чтобы он меня ждал... называйте меня Апачи.
— Апачи? — переспросил Даусон.
— Отличные следопыты.
— Допустим, вы встречаетесь с Хейвелоком, — произнес медик. — Что вы ему скажете?
— Немного. Он мой, как только окажется на расстоянии вытянутой руки.
— Хейвелок многоопытный человек, Ред, — сказал Стерн, внимательно изучая выражение лица Огилви. — Может быть, у него с головой и не все в порядке, но парень он крутой.
— Прихвачу с собой кое-какое оборудование, — ответил обреченный на смерть, направляясь к выходу. — Я тоже личность многоопытная, что отчасти и объясняет мою трусость. И даже близко не подойду к месту, из которого нельзя выбраться. — Огилви, не произнеся больше ни слова, открыл дверь и вышел. Это был быстрый, легкий уход. Стук закрываемой двери прозвучал как заключительный аккорд.
— Мы его больше никогда не увидим, — сказал Миллер.
— Знаю, — ответил Стерн. — Так же как и он нас.
— Как вы думаете, удастся ему добраться до Хейвелока? — спросил Даусон.
— Уверен, — ответил Стерн. — Он его захватит, передаст в руки Бейлору и парочке медиков, которые работают на нас в Риме, и после этого исчезнет. Ред нам ясно дал понять, что не желает слышать фальшивые утешения в больнице. Наш коллега изберет свой собственный путь.
— Он заслужил право на это.
— Я тоже так думаю, — не совсем уверенно произнес юрист, поворачиваясь к Стерну. — Как мог сказать Ред — «не сочтите мои слова проявлением неуважения»; я молю Господа, чтобы дело с Хейвелоком закончилось должным образом. Его просто необходимо обезвредить. В противном случае к нам начнут привязываться правительства по всей Европе, подогревая страсти у фанатиков самых разнообразных направлений. Посольства превратятся в пепел, будут захвачены заложники и разгромлены наши разведывательные структуры. Мы потеряем массу времени и — давайте не будем себя обманывать — погибнет множество людей. И все это по милости одного-единственного человека, утратившего равновесие. Нечто подобное мне уже приходилось видеть собственными глазами, причем по поводам, куда менее значительным, чем в случае с Хейвелоком.
— Именно поэтому я и уверен, что Огилви удастся доставить его сюда, — сказал Стерн. — Хотя я тружусь и не в той области, что Пол. Все же могу представить себе, что творится в душе у Реда. Он чувствует себя глубоко оскорбленным. На его глазах умирали друзья. Погибали в разных местах, от Африки до Стамбула, и он ничем не мог им помочь в силу своего нелегального положения. От Огилви из-за его работы ушла жена, забрав троих детей. Вот уже пять лет он не видит своих ребятишек. Он остался один на один со своей болезнью и обречен на близкую смерть. И все же он не тронулся умом и задался вопросом: имел ли на это право Хейвелок? За что ему такая привилегия? Наш Апачи отправился на свою последнюю охоту, чтобы поставить последний в своей жизни капкан. Охотник в ярости и потому охота сулит удачу.
— И еще, — сказал психиатр. — У него ничего больше нет. Это последняя попытка оправдать все.
— Что именно? — спросил юрист.
— Всю боль, — ответил Миллер. — Боль, которую пришлось перенести и ему, и Хейвелоку. Поймите, в свое время он преклонялся перед ней и до сих пор не в силах этого забыть.
Глава 8
Реактивный самолет нырнул с небес вниз на расстоянии сорока миль к северу от аэродрома Паломбара Сабина. Он держал путь из Брюсселя, старательно избегая обычных маршрутов как гражданской, так и военной авиации. Альпы он пересек в их восточной части. Полет проходил на такой высоте, а спуск совершался так быстро, что шансы быть замеченным практически сводились к нулю. О возможном сигнале на радарах системы противовоздушной обороны достигли предварительной договоренности — его появление и исчезновение не должно было сопровождаться никакими комментариями и уж тем более — привести к расследованию. Приземлившись в Паломбаре, он доставит в Италию человека, тайно поднявшегося на борт в Брюсселе в три часа утра по местному времени. Все называли мужчину Апачи — нормального человеческого имени у него просто не было. Как и многие, подобные ему, этот человек не мог подвергаться риску, проходя формальности у стоек иммиграционных служб или на пограничных пропускных пунктах. Внешность и имя можно изменить, однако упомянутые места находились под постоянным наблюдением людей, которые знали, что искать, и увы, часто добивались успеха. Ум этих людей был натренирован и представлял собой огромный банк данных.
Пилот уменьшил тягу двигателей — он получил подготовку, сажая машины на палубу авианосца, и повел самолет над лесом по пологой глиссанде в направлении аэродрома. Темная посадочная полоса в милю длиной была прорублена в лесном массиве, ремонтные ангары и башня пункта управления находились несколько в стороне. Они были хорошо замаскированы и почти сливались с ландшафтом. Самолет коснулся края полосы; маленькую кабину заполнил рев реверсов. Пилот повернулся в кресле и, стараясь перекрыть шум, почти прокричал, обращаясь к сидевшему позади рыжеволосому человеку средних лет:
— Мы на месте, индеец. Можете забирать свои лук и стрелы.
— Какой остроумный юноша, — произнес Огилви, расстегивая ремни, охватывавшие его грудь. Взглянув на часы, он спросил: — Который здесь час? Я все еще живу по вашингтонскому времени.