же функция органа, как желчь печени»[94] [5].
Более двадцати лет Дарвин работал над тем, что называл своей «большой книгой видов», собирая примеры естественного и искусственного отбора и составляя черновики глав, но без какого-либо особого чувства срочности или признаков завершения. Затем, в июне 1858 года, он получил шокирующее письмо от Альфреда Рассела Уоллеса[95], молодого британского исследователя. Уоллес прислал Дарвину собственное эссе, где изложил тот же механизм естественного отбора, который в частном порядке исследовал в течение предыдущих двух десятилетий и сам Дарвин. В ужасе от возможности, что его опередят, Дарвин передал письмо своим друзьям – Джозефу Хукеру и Чарльзу Лайелю, которые поспешно отыскали решение, сохранившее приоритет Дарвина и признавшее проницательность Уоллеса. На одном заседании Лондонское Линнеевское общество[96] заслушало письмо Уоллеса и доклад Дарвина, а также отрывок из эссе, написанного Дарвином в 1844 году, в котором обобщались его идеи. Письмо Уоллеса окончательно подтолкнуло ученого к действию, и в ноябре 1859 года он опубликовал «Происхождение видов путем естественного отбора» [6].
Странным образом потрясающая работа Дарвина обошла острые вопросы человеческой эволюции и связи между поведением, разумом и мозгом. Слово «мозг» встречается один-единственный раз во всем первом издании, которое, в свою очередь, содержит лишь туманный намек на эволюцию человека. Позже Дарвин объяснил это так:
«В течение многих лет я собирал заметки о происхождении человека, не имея никакого намерения публиковать их, а скорее с решимостью не издавать, так как думал, что в результате лишь увеличу предубеждения против собственных взглядов. Мне показалось достаточным упомянуть в первом издании „Происхождения видов”, что моя работа „прольет свет на происхождение человека и его историю”, а это означает, что человек должен быть включен вместе с другими живыми существами в любое общее заключение относительно его способа появления на Земле» [7].
Публикация научного труда Дарвина, сильно повлиявшего на многих читателей, внесла свой вклад в период неопределенности западной интеллектуальной жизни. По словам историка Оуэна Чедвика, в 1860-х годах «Британия, Франция и Германия вступили в эпоху Сомнения, в единственном числе и с заглавной буквы “С”» [8].
Одним из ключевых вопросов, являвшимся одновременно и центром сомнения, и вкладом в него, был тот самый вопрос, которого Дарвин так ловко избегал в своей работе – как (или «если») сознание возникло из деятельности мозга. В 1861 году ирландский физик и профессор Джон Тиндаль – сторонник Дарвина – исследовал данную проблему на страницах еженедельной лондонской газеты The Saturday Review. Тиндаль начал с того, что может показаться простым материалистическим описанием вопроса:
«Мы полагаем, что каждая мысль и каждое чувство имеют точный механический коррелят в нервной системе и что они сопровождаются определенным разделением и повторным соединением атомов мозга».
Но, как отметил автор статьи, все становится гораздо сложнее, как только вы начинаете выяснять, что на самом деле стоит за словами «коррелят» и «сопровождаются»:
«Когда мы пытаемся перейти… от явлений физики к явлениям мысли, то сталкиваемся с проблемой, которая превосходит имеющиеся у нас (или потенциально возможные) исследовательские ресурсы в неизмеримое количество раз. Можно обдумывать этот предмет снова и снова – он ускользает от всякого интеллектуального представления, – мы столкнулись, наконец, лицом к лицу с Непостижимым» [9].
Никто не мог даже попытаться описать, как мозг порождает сознание.
Это не помешало некоторым ученым строить догадки. В 1860 году немецкий физиолог Густав Фехнер[97] сделал одно из самых смелых и замечательных предсказаний в истории науки о мозге. Фехнер утверждал, что кажущееся единство разума вытекает из структурной целостности мозга. Предполагалось, что если бы можно было разделить полушария, разрезав соединяющую их структуру (мозолистое тело), то получилось бы два разума вместо одного. Первоначально эти «умы» будут идентичны, уточнял Фехнер, но каждый из них начнет постепенно меняться с опытом [10].
Минуло более ста лет, прежде чем эта драматическая гипотеза была проверена после внедрения методов психохирургии в США.
Нескоторое время спустя Тиндаль объяснил свою позицию более конкретно в двух важных лекциях для Британской научной ассоциации, прочитанных в 1868 и 1874 годах. Он использовал модифицированную версию «мельницы Лейбница»:
«Даже если бы наш разум и чувства настолько возросли, усилились и прояснились, чтобы мы смогли увидеть и почувствовать мельчайшие молекулы мозга; даже если бы мы имели способы отследить все их движения, все их соединения, все электрические разряды, если таковые существуют, и имели бы точное представление о соответствующих состояниях мысли и чувства, мы при том оставались бы как никогда далеки от решения главного вопроса: как эти физические процессы связаны с фактами сознания?» [11]
Тиндаль, как и Лейбниц, считал невозможным объяснить мышление, основываясь на исследовании физических процессов, потому что два класса явлений качественно отличались друг от друга. Терминология, используемая Тиндалем и Лейбницем, была разной, но выводы – одинаковыми.
Существовали два противоположных взгляда на данную проблему: признать, что ответ пока еще не найден, но когда-нибудь непременно появится, либо настаивать, подобно Тиндалю, что это изначально непознаваемо. Эмиль Дюбуа-Реймон согласился с Тиндалем и в 1872 году решительно объявил, что материализм никогда не сможет дать какого бы то ни было понимания природы мышления: «Никакое воображаемое движение материальных частиц никогда не сможет перенести нас в царство сознания» [12]. Ментальные процессы, говорил он, «лежат вне закона причинности и потому непонятны» [13]. Дюбуа-Реймон завершил свой анализ латинской фразой, которая на десятилетия стала крылатой и прославилась благодаря спорам о границах научного знания: «Ignoramus et ignorabimus» – «Не знаем и не узнаем».
Волна скептицизма по поводу понимания мозга накрыла мир эволюционной биологии, поскольку некоторые из ближайших последователей Дарвина стали поговаривать лишь о частичной поддержке теории естественного отбора, когда дело касалось людей. В 1866 году, к удивлению Дарвина, Альфред Уоллес стал утверждать, что человеческую эволюцию, и в частности появление разума, нельзя объяснить естественным отбором – должно быть, в этом была замешана какая-то сверхъестественная сила. Непосредственная причина столь резкой перемены заключалась в том, что Уоллес впал в одержимость мистицизмом после посещения спиритического сеанса зимой того же года. Во время представления произошло внезапное появление медиума, мисс Никол, которая, видимо, парила над столом и держала в руках летние цветы, еще влажные от росы [14]. Уоллес был околдован.
Люди подчиняются иным правилам, чем остальной природный мир.
Высоко ценя эктоплазму[98] и доверяя собственным глазам, Уоллес применил новообретенные представления о духовном мире к эволюционной концепции, опираясь на сомнения Тиндаля в поисках поддержки нового взгляда на то, как люди были освобождены от теории Дарвина:
«Ни естественный отбор, ни более общая теория эволюции не могут дать никакого объяснения происхождению чувственной или сознательной жизни… Моральная и высшая интеллектуальная природа человека – такое же уникальное явление, каким была сознательная жизнь при ее первом появлении в мире. И то и другое непредставимо как происходящее по какому-либо закону эволюции» [15].
Люди подчиняются совершенно иным правилам, чем остальной природный мир, утверждал Уоллес, и очевидная невозможность объяснить физическое происхождение мысли была одним из свидетельств [16].
Он был не единственным из сторонников Дарвина, кто предположил, что человеческая эволюция требует какого-то сверхъестественного объяснения. В своей книге «Геологические доказательства древности человека, с некоторыми замечаниями о теориях происхождения видов», вышедшей в 1863 году, выдающийся геолог Чарлз Лайель собрал ряд палеонтологических, геологических и антропологических данных, чтобы доказать, что у человека и других приматов был общий предок [17]. Это ободрило Дарвина, но гораздо менее впечатлил его заключительный раздел книги, где Лайель утверждал, что только божественное вмешательство может объяснить появление языка у людей [18].
Ученый Уоллес был сторонником Дарвина и предполагал, что человеческая эволюция требует сверхъестественного объяснения.
С такими союзниками, как Уоллес и Лайель, утверждающими, что естественный отбор не может объяснить все аспекты человеческой эволюции, Дарвин чувствовал себя обязанным прояснить собственные взгляды. В феврале 1871 года он опубликовал работу «Происхождение человека и половой отбор», в которой использовал подход, оказавшийся крайне эффективным в «Происхождении видов». Дарвин представил примеры гомологии[99] в анатомии и поведении, чтобы выявить общее происхождение. Также он описал, как в процессе адаптации меняются функции некоторых первоначальных физических характеристик и организм приспосабливается использовать эти характеристики для совершенно других целей. Дарвин пришел к выводу, что между человеком и другими приматами нет непреодолимого барьера, в том числе в отношениях мозга, поведения и морали. «Моя цель, – писал он, – показать, что не существует принципиальной разницы между человеком и высшими животными в их умственных способностях» [19]. Дарвин не имел в виду, что приматы идентичны человеку, а подразумевал, что, как и в случае с другими физическими параметрами, структура мозга различных видов была изначально схожей, а следовательно, сходство наблюдалось и в их ментальной жизни.