[156]. Многие ученые были убеждены, что более быстрое движение, которое является предметом внимания центральной нервной системы, исключает любую химическую стимуляцию в синапсе. Немногие были готовы согласиться, что в мозге также могут функционировать нейромедиаторы. Хотя в середине 1920-х годов Шеррингтон и другие ученые допускали возможность того, что торможение в мозге может иметь такую же химическую основу, как и в вегетативной нервной системе, проверка этой гипотезы была технически затруднительной. Она требовала изоляции нервов от мозга и устранения любого влияния на их деятельность. На протяжении десятилетий подобные трудности были непреодолимы.
Открытие синаптической передачи не только улучшило понимание того, как функционируют нервы, но и высветило главную проблему, связанную с укоренившимися в науке «мозговыми» метафорами. В XIX веке открытие электрической активности нервов параллельно с изобретением сначала телеграфа, а затем телефона помогло сформулировать попытки концептуального анализа функций мозга. Но к 1930-м годам стало очевидно, что данная аналогия, какой бы притягательной она ни была, неточна на самом базовом уровне. Нервная система может состоять из бесконечного ряда переключателей, но они работают не так, как в электрооборудовании. Биологические открытия опережали технический прогресс и показывали, что, как бы убедительно ни звучали слова профессора Кизса для его юной аудитории в Королевском институте, мозг – это не телефонная станция. Требовалось отыскать иные образы и сравнения, чтобы понять, как работает мозг.
8Машины. 1900–1930-е годы
В октябре 1922 года в Нью-Йорке поставили пьесу «Р.У.Р.», которая мгновенно изменила мир с помощью одного-единственного слова. Она была написана чешским драматургом Карелом Чапеком и впервые сыграна восемнадцатью месяцами ранее в Чехословакии. К моменту премьеры в Лондоне, в 1923 году, пьесу перевели уже на тридцать языков. Глобальное влияние научно-фантистического произведения Чапека заключается в том, что его название расшифровывалось как «Россумские универсальные роботы»[157] – отсюда и пошло ныне общепринятое слово «робот», которое Чапек образовал от старого чешского слова robota – «подневольный труд». В пьесе общество опирается на работу послушных роботов, созданных ученым по имени Россум[158]. Получив элемент человечности, они убивают своих повелителей. Но, несмотря на то что роботы сделаны из какой-то странной механизированной плоти (технически, получается, это киборги), они не могут размножаться. В заключительном акте два робота преодолевают свое бесплодие. Они – новые Адам и Ева.
Отчасти переделка «Франкенштейна», отчасти выражение страха перед набирающей обороты автоматизацией, отчасти сатира на капитализм XX столетия – пьеса «Р.У.Р.» выражала повсеместно нарастающие восхищение и тревогу по поводу того, что машины однажды смогут имитировать человеческие способности. Скорость, с которой новое слово Чапека проникло во все основные языки, свидетельствовала о зияющем пробеле в лексике, существовавшем ранее: мы знали о роботах, но не имели подходящего слова. И слово, и концепция распространялись как лесной пожар. В 1927 году один из величайших фильмов всех времен, «Метрополис» Фрица Ланга, показал робота, созданного ученым-изобретателем по подобию главной героини, чтобы подорвать доверие рабочих к женщине-лидеру[159]. Фантазии о домашних роботах появились в журнальных очерках о доме будущего [1]. Писатели-фантасты начали по-разному обыгрывать новую концепцию, предсказывая и рай и ад одновременно. Шокирующее предположение Ламетри о том, что люди – это машины, было перевернуто с ног на голову. В XX веке казалось, что машины станут людьми.
Хотя идея создания независимого автомата глубоко укоренилась в культуре – по крайней мере, еще со времен древних греков, – интерес к связи между людьми и машинами существенно вырос в 1900-е годы [2].
Усилившаяся механизация производства, за которой последовало развитие производственной линии Форда и навязывание ограниченного набора повторяющихся действий тем, кто ее обслуживал, по-видимому, сделали заводских рабочих частью машин, за которыми они следили. С началом войны в 1914 году и развитием технологий убийства, которые сопровождали ее, очарование обернулось страхом. Единственное произведение искусства резюмировало этот сдвиг. В 1913 году британский скульптор Джейкоб Эпстайн создал триумфальную работу, в которой гуманоидная фигура – тело с острыми очертаниями и клювоподобным лицом – стояла верхом на треноге, сделанной из промышленного бурового станка. Задуманная как торжество современности и техники «Буровая установка» (The Rock Drill) была выставлена в таком виде только однажды, вскоре после создания. Когда в 1916 году ее снова представили публике, фигура радикально преобразилась, став одновременно мужественной и жалкой. Сохранились только туловище, голова и одна рука, и все это было отлито из бронзы. Эпстай ампутировал ключевые части человеко-машины, оставив ее неподвижной и бессильной, точно так же, как миллионы людей были искалечены и убиты ужасающим механическим оружием, которое производилось на огромных производственных линиях, а затем использовалось для уничтожения человеческих тел.
Интерес к связи между людьми и машинами существенно вырос в 1900-е годы.
Несмотря на широко распространенную культурную двусмысленность в отношении связи между человеком и машиной, большинство ученых с энтузиазмом восприняли машинную метафору для объяснения работы наших тел. Рождественские лекции физиолога Арчибальда Хилла[160], прочитанные им в Королевском институте в 1926 году, проходили под названием «Живые машины». А в 1929 году американский нейробиолог Чарльз Джадсон Херрик[161] написал объемный труд о природе жизни под названием «Мыслящая машина» [3]. То, что ученые использовали аналогию с машинами, отчасти было ответом на попытку некоторых философов оттолкнуться от материалистических выводов последних научных открытий, в частности тех, что касались поведения, наследственности и развития. Подобные философские взгляды подразумевали возрождение витализма, объясняющего биологию не с помощью материалистических механизмов, а через некий уникальный духовный атрибут, общий для всех живых существ.
Витализм объяснял биологию не с помощью материального, а через духовный атрибут, общий для всех живых существ.
Одной из главных целей новоиспеченных сторонников витализма было построение нового взгляда на поведение животных и людей. В начале XX века немецко-американский физиолог Жак Лёб, а затем его ученик психолог Джон Бродес Уотсон[162] заявили, что ученые должны сосредоточиться на простом наблюдении за поведением человека или животного, а не искать объяснения в какой-то внутренней психической жизни [4]. Лёб объяснял большинство движений в терминах простых базовых процессов (нечто вроде рефлекса), называемых таксисами и тропизмами. Например, согласно Лёбу, животное отдаляется от света, демонстрируя отрицательный фототаксис[163]. В то время как эта концепция предлагала четкую классификацию поведения, открытие подразумевало, что существует некая общая сила, управляющая, к примеру, всеми двигательными реакциями удаления от света. Оказалось, ничего подобного не существует. Не предоставляя доказательной базы, которую можно было бы собрать, исследуя роль нервной системы и мозга, тропизмы и таксисы Лёба в результате остались лишь обтекаемыми понятиями, так ничего и не объяснявшими. Уотсон говорил о необходимости бихевиористской психологии и опирался на работы Сеченова и Павлова, которые рассматривали поведение в терминах условных рефлексов. Хотя Уотсон вскоре оставил науку и занялся рекламой, направление бихевиоризма, созданное благодаря ему, оказалось чрезвычайно влиятельным, особенно в США. Но, сосредоточившись исключительно на поведении и все более отдаляясь от поиска его истоков в мозге, данная теория не смогла развить никакого реального понимания того, как работает мозг. Действительно, последователи Уотсона – такие как Беррес Фредерик Скиннер[164], взгляды которого господствовали в американской психологии в течение десятилетий, – не интересовались этим вопросом.
Виталисты, выступавшие против такого развития событий, руководствовались в первую очередь двумя соображениями [5]. В сочетании с прочно укоренившейся оппозицией материалистическому взгляду на жизнь и разум возникла новая критика, основанная на теологической идее существования некоей внутренней цели жизни, которая выражается в развитии, физиологии и поведении. Утверждалось, что материалистический взгляд не может описать целенаправленное поведение, которое присуще только живой материи. Единственным объяснением таких явлений должно быть какое-то духовное внутреннее побуждение, общее для всех форм жизни.
Ученые, не согласные с виталистическим подходом, столкнулись с проблемой: до сих пор не было найдено хорошего объяснения очевидных целенаправленных явлений в физиологии и поведении. Ответы, однако, были уже близко.
В годы, предшествовавшие началу Первой мировой войны, некоторые ученые и инженеры начали разрабатывать модели нервной системы, используя механизмы, реальные или воображаемые. Их идея состояла не в том, чтобы просто скопировать поведение, как в автомате, а в том, чтобы получить некоторое представление о процессах и структурах, которые участвуют в создании поведения в живой системе.
В начале XX века ученые начали разрабатывать модели нервной системы.