Если Гроф прав относительно всего этого, мы должны задаться вопросом, почему такие воспоминания возможны – почему, если перинатальный опыт приносит такие ужасные несчастья, эволюция не устранила негативные психологические последствия. Есть вещи, которые новорожденные должны делать. Они должны уметь хорошо сосать, иначе они умрут. Они должны в общем и целом выглядеть милыми, потому что, по крайней мере в предыдущие эпохи человеческой истории, о симпатичных младенцах лучше заботились. Но должны ли новорожденные младенцы различать образы вокруг себя? Должны ли они помнить ужасы перинатального опыта? Какая в этом ценность для выживания? Быть может, ответ заключается в том, что «за» перевешивают «против» – возможно, потеря вселенной, к которой мы хорошо приспособлены, сильно мотивирует нас изменять мир и улучшать человеческую жизнь. Возможно, если бы не ужасы рождения, это присущее человеческому духу стремление искать и добиваться чего-то отсутствовало бы.
Мне нравится точка зрения – которую я подчеркиваю в моей книге «Драконы Эдема» (The Dragons of Eden)[208], – что боль деторождения особенно характерна для женщин из-за сильного увеличения размеров мозга, произошедшего за последние несколько миллионов лет. Получается, что наш разум почти буквально является источником нашего несчастья, но это также означает, что наше несчастье – источник нашей силы как вида.
Эти идеи могут в какой-то степени пролить свет на происхождение и природу религии. Последователи большинства западных религий жаждут жизни после смерти, восточных религий – освобождения от затянувшегося цикла смертей и перерождений. Но эти религии обещают небеса или сатори, идиллическое воссоединение человека со Вселенной, возвращение к стадии 1. Каждое рождение – это смерть: ребенок покидает амниотический мир. Но сторонники реинкарнации утверждают, что каждая смерть является рождением – предположение, которое может быть вызвано околосмертным опытом, во время которого перинатальные воспоминания были признаны воспоминанием о рождении. («Мы услышали легкий стук по крышке гроба. Мы подняли ее, и оказалось, что Абдул не умер. Он пробудился от долгой болезни, которая сковала его, и рассказал странную историю о том, как он родился еще раз».)
Может ли западная одержимость наказанием и искуплением быть мучительной попыткой осмыслить перинатальную стадию 2? Не лучше ли быть наказанным за что-то – даже если это что-то маловероятное, как первородный грех, – чем ни за что? А стадия 3, очень похоже, – это общий опыт, который переживают все люди, запечатленный в наших самых ранних воспоминаниях и время от времени воспроизводящийся в таких религиозных явлениях божественного, как околосмертный опыт. Любопытно попробовать понять другие озадачивающие религиозные мотивы с помощью этих категорий. В утробе мы практически не знаем ничего. На стадии 2 плод приобретает опыт того, что вполне может в последующей жизни называться злом, и затем его заставляют покинуть утробу. Это чудесным образом похоже на то, как первые люди съели фрукт с дерева познания добра и зла и затем были «изгнаны» из Эдема[209]. На известной росписи потолка Сикстинской капеллы Микеланджело разве перст Бога не палец акушерки? Почему крещение, особенно с полным погружением в воду, считается символическим перерождением? Разве святая вода не метафора амниотической жидкости? Разве вся концепция баптизма и опыта «рождения заново» не является точным признанием связи между рождением и мистической религиозностью?
Если мы изучим некоторые из тысяч религий на планете Земля, нас впечатлит их разнообразие. По крайней мере некоторые из них кажутся поразительно несуразными. По части религиозных догматов они большей частью противоречат друг другу. Но многие великие и хорошие люди утверждают, что за видимыми разногласиями скрывается фундаментальное и важное единство, под догматическими глупостями – основополагающая и важнейшая истина. Существует два очень разных подхода к рассмотрению догматов веры. С одной стороны, есть верующие, которые зачастую доверчивы и принимают религию буквально, даже если в ней есть внутренние несоответствия или она сильно отличается от того, что мы точно знаем о внешнем мире или нас самих. С другой стороны, есть строгие скептики, которые считают все это вздором недалеких людей. Некоторые, считающие себя рассудительными рационалистами, не хотят даже рассмотреть огромный корпус текстов записанного религиозного опыта. Эти мистические прозрения должны что-то означать. Но что? Люди, преимущественно умные и творческие, могут докопаться до истины. Если религии по сути бессмысленны, почему так много людей им привержены?
Безусловно, официальные религии всю историю человечества сотрудничали со светскими властями, и насаждать веру зачастую было выгодно тем, кто управлял государством. В Индии, когда брахманы хотели держать «неприкасаемых» в рабстве, они предъявляли божественное обоснование. Тот же подчиненный собственным интересам аргумент использовали и называющие себя христианами белые на юге Америки до Гражданской войны, чтобы оправдать рабство чернокожих. Древние евреи цитировали указания Бога, благославляющие мародерство и убийство невинных народов. В Средние века церковь обещала прекрасную жизнь после смерти тем, кого призывала довольствоваться их низким и бедственным положением. Эти примеры можно приводить до бесконечности, чтобы охватить буквально все мировые религии. Мы можем понять, почему олигархия может поддерживать религии, когда, как часто бывает, религия оправдывает притеснения – как Платон, ревностный сторонник сожжения книг, сделал в своем труде «Государство» (Republic)[210]. Но почему угнетенные так страстно поддерживают эти теократические доктрины?
Общее принятие религиозных идей, как мне кажется, может иметь место только в том случае, если что-то в них отвечает нашим собственным определенным знаниям – что-то глубокое, что-то, что каждый человек считает нашей сутью. И этой общей нитью, я считаю, является рождение. В основе религий лежит мистика, боги непостижимы, догматы привлекательны, но необоснованны, потому что, как я предполагаю, туманное восприятие и смутное предчувствие – это лучшее, на что способен новорожденный младенец. Я думаю, что мистическое ядро религиозного опыта не несет ни буквальной истины, ни губительной ошибки. Это скорее мужественная, даже если и ошибочная, попытка установить связь с самым ранним и самым глубоким опытом нашей жизни. Религиозная доктрина, по сути, туманна, потому что ни один человек при рождении не обладает навыками воспоминания и пересказа, необходимыми, чтобы дать внятный отчет об этом событии. В основе всех успешных религий лежит невысказанный и, возможно, даже неосознанный отголосок перинатального опыта. Возможно, если убрать все мирское влияние, окажется, что самые успешные религии – это те, которые лучше всего используют этот опыт.
Попытки рационально объяснить религиозные убеждения встречают яростное сопротивление. Вольтер утверждал, что, если бы Бог не существовал, человек был бы вынужден придумать его, и был осужден за это замечание. Фрейд предположил, что патерналистический Бог – это отчасти наша взрослая проекция восприятия наших отцов, сохранившегося с того времени, когда мы были детьми; он также назвал свою книгу по религии «Будущее одной иллюзии» (The Future of an Illusion)[211]. Его не презирали за эти взгляды настолько, насколько мы можем вообразить, но, возможно, только потому, что он уже заслужил дурную славу из-за введения таких скандальных понятий, как «инфантильная сексуальность».
Почему религии оказывают такое сильное сопротивление рациональному обсуждению и обоснованным аргументам? Отчасти, я думаю, потому, что наш общий перинатальный опыт реален, но сопротивляется точному воспоминанию. Но другая причина, полагаю, связана со страхом смерти. Люди и наши непосредственные предки, а также наши родственники по боковой линии, такие как неандертальцы, – возможно, первые существа на этой планете, которые четко осознают неизбежность собственного конца. Мы умрем, и мы боимся смерти. Этот страх мировой и транскультурный. Вероятно, он имеет значительную ценность для выживания. Те, кто хочет отложить смерть или избежать ее, могут улучшить мир, уменьшить его риски, родить детей, которые будут жить после нас, и создать великие произведения, благодаря которым о них будут помнить. Считается, что те, кто предлагает рациональное и скептическое обсуждение религиозных вопросов, подвергают сомнению широко распространенный способ решения проблемы (человеческого страха смерти) – гипотезу, что душа продолжает жить после того, как тело умирает[212]. Поскольку мы, большинство из нас, совсем не хотим умирать, нам неуютно, когда нам говорят, что смерть – это конец, что личность и душа каждого из нас не будет жить дальше. Но гипотеза о существовании души и гипотеза о существовании Бога – это разные вещи: на самом деле существуют человеческие культуры, в которых одну можно найти без другой. В любом случае мы не способствуем общим целям человечества, отказываясь рассматривать идеи, которые нас пугают.
Не все из тех, кто поднимает вопросы о существовании Бога и существовании души, – атеисты. Атеист – это тот, кто уверен, что Бога нет, тот, у кого есть убедительные доказательства против существования Бога. Я не знаю таких убедительных доказательств. Потому что Бог может относиться и к далеким временам и местам, и к первопричинам – нам нужно узнать намного больше о Вселенной, чем мы знаем сейчас, чтобы быть уверенными, что такого Бога не существует. Чтобы быть уверенным в существовании Бога или в его отсутствии, нужно хорошо разбираться в теме, настолько изобилующей сомнениями и неопределенностью, что невозможно почувствовать в этом вопросе хоть какую-то убежденность. Допускается широкий ряд промежуточных позиций, и, учитывая огромную эмоциональную энергию, которая вкладывается в эту тему, ищущий, мужественный и открытый ум является основным инструментом для уменьшения степени нашего коллективного невежества в вопросе существования Бога.