одивый, привносил комичность в их темную, антагонистическую, заряженную борьбой за власть рутину, нацеленную на управление миром.
Наконец, до меня дошло и настало время показать, с кем они имеют дело. Я прочел им последнюю лекцию Андроида на тему достижений мировой нейробиологии. Объяснил, что самый сложный вопрос, стоящий перед нейронаукой, сводится к тому, каким образом мозг превращается в разум. Каким образом этот трехфунтовый клубок делает из тебя человека. Я сказал, что мы работаем над этим вопросом, и если они ценят свои жизни или вообще жизнь, какой они ее знают, то те средства, которые правительство выделяет на развитие нейронауки, лучше присовокупить к военному бюджету. Закупить новые ракеты, мины, реактивные истребители — все ваши любимые игрушки, сказал я. Потому что, установив, как именно мозг обеспечивает нам сознание, мы научимся дублировать сознание. Вы успеваете следить за ходом мысли, док?
Успеваю.
То есть как, переспросил Каторжник, ты имеешь в виду — у нас появятся компьютеры, которые будут с нами разговаривать? Я такое в кино видел.
Не только, говорю, компьютеры, но еще и животные — генетически модифицированные и располагающие более высоким, нежели у обычных животных, уровнем сознания. Наделенные чувствами, настроениями, памятью, желаниями. Вон куда клонит, говорит Скунс, ни дать ни взять — Дисней, и они расхохотались. Я тоже посмеялся. Да, говорю, и это ознаменует конец мифического человеческого мира, который существует со времен Бронзового века. Конец нашего владычества. Конец Библии и всех историй, которыми мы себя тешили до сих пор.
Эндрю, ты действительно так считаешь?
Насколько же эти люди отгородились от действительности. У них было имперское мышление, у этих корпоративных культуристов, руководивших правительством. Они жили как бездумные, непогрешимые. Разбирались в антагонизме — и ничего большего не ожидали. Я сказал им, что нахождение с ними в одном пространстве вызывает у меня депрессию. Президент покосился в мою сторону: неужели это включало и его? Вы все безропотно обретаетесь внутри социальной реальности, сказал я, которую образуют война, Бог, деньги — сущности, давным-давно придуманные другими, и эти материи вы принимаете за исходную экзистенцию. О, я им такую речь закатил.
Догадываюсь.
Вы небрежно относитесь к жизни, внушал им я, вы — наглядный пример людской несостоятельности; и не упустил возможности подчеркнуть, что говорю со знанием дела, как специалист в данном вопросе. Потом я набрал полную грудь воздуха и сделал стойку на руках.
Ты сделал — что?
Просто что-то такое на меня накатило — и я встал на руки, едва ли не раньше, чем сам это понял. Возможно, меня подтолкнул к этому образ Брайони на высокой перекладине — самое первое впечатление, и мой мозг решил, что сейчас нужно сделать именно это: совершить подражательное действие, чтобы прямо там, в Белом доме, получить картинку с четким изображением. Во всяком случае, сейчас я истолковываю свой поступок именно так. А тогда, вероятно, это было не более чем инспирированное помрачение рассудка. Или — что тоже не исключено — мой мозг просто сказал от моего имени: хотели шута — получайте. А может, я просто хотел выйти из игры.
Ты и в самом деле отмочил такой номер?
Как я сказал, так и было. До того случая у меня ни разу не получалась нормальная стойка на руках. В Овальном кабинете я был другим человеком.
Признаюсь: когда Эндрю, пошатываясь, стоял на ноющих от боли руках, ступни у него двигались туда-сюда, как челноки ткацкого станка, а из глаз текли слезы: то ли от напряжения, то ли от возникшего у него в уме образа улыбающейся Брайони, которая оценивающе смотрела на него в упор своими детскими голубыми глазами.
Что она говорила?
Я слышал ее голос, беззвучный голос: «Я иду на пробежку, Эндрю. Уилла на завтрак любит яблочное пюре».
А потом дверь закрывается, и по дуге — балетный прыжок в огонь.
Наверно, я застонал, к голове прилила кровь, но мне казалось делом чести как можно дольше продержаться вверх ногами. Те трое, президент, Каторжник и Скунс, встали со своих кресел. Каторжник подошел к президентскому рабочему столу и закричал в телефонную трубку. Силы у меня кончились, но приземлился я не по правилам, весьма болезненно, с грохотом, и, как мне сейчас видится, почти в тот же миг двое морских пехотинцев в парадной форме вздернули меня на ноги и заломили мне руки. Так что день прошел для меня под знаком интенсивных физических нагрузок.
По-видимому, да.
Что вы сказали?
Я с тобой согласился.
Но это еще не все. Сомневаюсь, что до меня кто-либо делал стойку на руках в Овальном кабинете. На самом деле, это был миг триумфа. Я на мгновение поднялся над своей типичной приниженностью, над стандартным пиететом гражданина и одной перевернутой позой добился паритета с вершителями судеб моей страны. Я видел будущее, а они — нет. Подозреваю, что из рассказа о моей жизни вы не сделали вывода о том, что я горячо интересовался политикой. Когда меня скрутили морпехи, Каторжник и Скунс стали решать, как со мной поступить. И распорядились взять меня под арест. Скунс твердил, что я угрожал жизни президента. Вышвырните отсюда этого юродивого, распорядился он.
Скажи лучше — Блаженного, заметил я.
Ты и впрямь ощущал себя в такой роли?
А как еще я мог себя ощущать, если мой старинный приятель оказался Самозванцем? Вне всякого сомнения. А мне больше не суждено было становиться другим человеком в зависимости от ситуации. Я чувствовал, как мой мозг превращается в меня, — мы стали единым целым. Когда меня волокли к дверям, я повернулся и сказал то, что подобало Блаженному: «Сейчас ты — наибольшее зло, но это временно: другие будут намного хуже. Возможно, придут они не завтра. Возможно даже, не в следующем году, но ты подсказал нам, как оказаться в Сумрачном лесу»[37]. Кажется, я тогда процитировал Данте. Но мой сосед по комнате слушать не захотел. Да ладно тебе, Андроид, крикнул он мне вслед, не заводись. К чему это было: он хотел, чтобы я вернулся? Дал ему свое благословение? Но что я мог поделать? Юродивый только тогда становится Блаженным, когда оплакивает судьбу свой страны. Я распрямился, кивнул морпехам, и меня увели.
Глава одиннадцатая
Алло, док, давно я здесь торчу?
Порядочно.
И вы не собираетесь объяснить, где я нахожусь?
Не имею права.
Но я не дома.
Откуда ты знаешь?
Воздух. В нем есть какая-то мягкость. Она придает весеннему воздуху плотный сладковатый привкус земли. В Новом Свете я не сталкивался ни с чем подобным. По-видимому, меня окружает холмистая загородная местность с полевыми цветами и увитыми виноградом беседками. Заглянуть поверх стены не могу, но в прогулочном дворе слышен птичий щебет — это не те птицы, что водятся в наших краях. К тому же темнеет здесь поздно. Думаю, вы, братцы, сослали меня в европейское Средиземноморье, и это само по себе неплохо… пытка не изощренная и ограничена моими размышлениями о том, что со мной произошло… кроме вас, поговорить здесь не с кем, адвоката мне не назначили, держат в заключении без суда и следствия, причем уже неопределенный срок. Звездное, так сказать, время. Я приговорен вертеться вместе с планетой и отсчитывать солнца, луны, времена года… Вы серьезно считаете, что я угрожал жизни президента?
По большому счету, нет.
И все же я не осуждаю вас за то, что вы подчиняетесь приказам и ведете себя как ничтожество. А знаете почему?
Почему?
Если бы не возможность с вами поговорить, мне было бы здесь совсем паршиво.
Ты, главное, не волнуйся.
Хотя у меня на полке стоит собрание сочинений М. Т., я постоянно думаю, как бы не потерять рассудок. И если мой рассудок провалится в тартарары, не последует ли за ним вся страна?
Ты считаешь, между ними есть связь?
Мой рассудок пронизан видениями, снами, а также словами и поступками незнакомых мне людей. Я слышу беззвучные голоса, из моих снов поднимаются фантомы, взмывают на стену и там медлят, корчатся в муках, содрогаются в зримых конвульсиях боли, бессловесно умоляют о помощи. Что вы со мной делаете! — кричу я и валюсь на кровать, чтобы уставиться в черный потолок, а моя каморка превращается в затемненный кинотеатр, где вот-вот начнется фильм ужасов. Я говорю о нарушенной цельности. Ее можно вынести лишь при помощи веры в то, что за ней стоит какая-то наука. Видимо, я ношу в мозговом веществе нейронную запись минувших веков. Знаю, вам не доводилось испытать ничего похожего, вы слишком безропотны перед своими ощущениями. Они буйно расцветают у вас внутри, заполняя весь объем вашего мозга. Но когда вы сделаетесь столь же бесчувственным, как я…
Опять мы за старое?
…У дремлющих генетических микроследов ушедших времен появится, наверное, возможность выражать себя в сновидениях.
Этому учит когнитивная наука?
Пока еще нет. Этому учит только страдание.
Ответьте мне, док: я — компьютер?
Что?
Я — первый компьютер, наделенный человеческим сознанием? Одержимый кошмарными снами, чувствами, скорбью, желаниями?
Нет, Эндрю, ты человеческое существо.
Это вы так считаете.
Я вижу, ты оброс, отпустил бороду. И впрямь сошел бы за Блаженного. Но для этого недостает одной вещи.
Какой же?
Бейсболки с символикой «Янкиз». Тебе нужно обновить гардероб.
Сколько лет сейчас Уилле?
Двенадцать.
И где они живут?
Мы это уже…
Где?
В Нью-Рошель.
Все в том же доме?
Да.
Марта и солидный муж Марты.
Да.
Им требуется мое согласие? Зачем? Любой суд решит дело в их пользу — Марта воспитывала ее с младенчества. А я нагрянул из вражеского стана.
Ты не из вражеского стана.
Пусть так, но законных прав у меня кот наплакал, верно?
На первом месте стоят интересы ребенка. Вот документы.
Стало быть, по закону отцом моей дочери станет Борис Годунов, этот пьянчуга, самозванец.