Рожденный на лестнице.
Тридцатичетырехлетняя женщина-адвокат из Британии, которую я буду называть Лиз, внезапно проснулась в своей постели. Всего на тридцатой неделе беременности у нее начались схватки. Через несколько секунд ее муж вызвал «Скорую помощь» по телефону. Она попыталась спуститься по лестнице, но на полпути головка ребенка показалась наружу. Она родила ребенка у подножия лестницы. Весь процесс родов продолжался пятнадцать минут. Младенец находился в состоянии гипотермии – очень холодный, с синюшным лицом – и был еще слишком маленьким, чтобы дышать самостоятельно. Женщина думала, что потеряет его. «Скорая помощь» доставила их в клинику, где его поместили в аппарат для вентиляции легких, помогавший ему дышать. На второй день родителям сказали, что он не переживет ночь. Они ни на шаг не отходили от инкубатора.
Младенец выжил, но сильно недоношенные дети обычно имеют множество пороков развития. Уилл, как я буду его называть, пострадал от кислородного голодания, которое повреждает мозг. Больше четырнадцати месяцев из первых двух лет своей жизни он провел в больницах. В три месяца он перенес операцию по удалению грыжи, потом у него отказало мочеиспускание, поэтому понадобилась вторая операция. Его дважды госпитализировали из-за судорог с подозрением на менингит. Он потерял почку из-за инфекции. Он переболел свинкой и пневмонией. Он постоянно находился на антибиотиках (а это ударная нагрузка на желудочно-кишечный тракт, так как антибиотики убивают здоровые микроорганизмы, необходимые для пищеварения). Вместо блаженного покоя в утробе, спокойного сна и бесконечных объятий в младенчестве, Уилл испытывал постоянный дискомфорт вторжения в свое тело и близкое дыхание смерти, пока его родители беспомощно наблюдали за происходящим.
Уилл стал беспокойным ребенком. Каждый раз он просыпался около часа ночи и не мог успокоиться четыре-пять часов подряд. Лиз и ее муж Фредерик в течение двух с половиной лет имели не больше двух-трех часов сна в сутки. Уилл не любил еду, или даже просто ощущать что-либо у себя во рту, и не выносил ничего липкого в руках. Он беспорядочно размахивал руками, как делают многие дети с нарушениями развития. Большую часть времени он проводил под столом или на диване, располагаясь таким образом, чтобы ощущать давление на живот. Когда он ложился в постель, то испытывал такое же желание наваливать на себя тяжелые одеяла, как это было с Томатисом.
У него наблюдалась задержка речевого развития. Первое свое слово «папа» он произнес в возрасте десяти месяцев, но никогда не пользовался им для общения с отцом. Он мог повторять это слово пять минут подряд. В два года и три месяца он знал несколько слов, но опять-таки не пользовался ими для общения, а просто «озвучивал» их. Он казался глухим, поскольку не реагировал на свое имя. Он не ползал и не ходил. Однако его родители могли видеть, что несмотря на все проблемы, когда его страдания хоть немного облегчались, он становился нежным ребенком.
Когда Уиллу исполнилось два года и три месяца, врачи сказали, что он должен получить комплексную прививку от кори, свинки и краснухи; поскольку его иммунная система была очень слабой, он был особенно подвержен этим болезням. Через три недели у него начался жар с температурой до 40°, и он впал в бессознательное состояние. Врачи «Скорой помощи» заподозрили менингит, и когда они попытались вставить внутривенную иглу, Уилл пришел в себя. Он бился так сильно, что у восьми человек ушло полчаса на то, чтобы утихомирить его. Лиз смотрела в его глаза, когда ему делали инъекцию. Они говорили ей: «Почему ты позволяешь им делать это со мной?»
После этого он стал бояться иголок и всего, что ограничивало его движения.
С двух лет и четырех месяцев Уилл вообще перестал говорить. Его личность изменилась: он замкнулся в себе. Было трудно понять, какое из многочисленных расстройств стало причиной его молчания. «В два с половиной года он не играл ни с какими игрушками, – говорит Лиз. – Он был очень похож на аутиста. Он переворачивал машинку и вращал колеса, но никогда не использовал игрушку по назначению. Он был одержим определенными действиями и мог часами открывать и закрывать дверь». Он бегал вокруг мебели, словно хотел увидеть ее спереди, сбоку и сзади одновременно. Он клал лист бумаги на стол, а потом начинал бегать вокруг стола. Вне привычной обстановки, например во время прогулки по аллее, он был не в состоянии воспринимать что-то новое. В парке он не подходил к горке и не садился на качели, а только бегал взад-вперед у ограды.
Уилл не понимал потребности собственного тела, не понимал, что голоден или испытывает жажду, и не пытался подойти к буфету за едой или питьем. Он ходил на цыпочках, что часто наблюдается у детей с задержками развития и считается проявлением примитивного рефлекса – рефлекса Бабинского. (Рефлекс Бабинского проявляется, если при поглаживании середины стопы человек вместо того, чтобы поджать пальцы (как это происходит у здоровых взрослых людей), наоборот, выпрямляет и растопыривает их. Рефлекс Бабинского у новорожденных младенцев не является признаком патологии и обычно исчезает примерно в годовалом возрасте. Если он не исчезает (или появляется повторно в более позднем возрасте), это является признаком наличия серьезных проблем развития или функционирования мозга.) Из-за низкого мышечного тонуса он так плохо координировал движения, что не мог удержать в руке ложку или фломастер.
Неспособный говорить, но часто выходивший из себя без видимой причины, он выбирал самые неподходящие способы для разрядки своих эмоций. Когда он бесился, то кусал себе ладони или предплечья или, из-за необычайно низкого мышечного тонуса, наклонялся вперед и кусал себя за живот до крови. «После этого он становился спокойнее, словно освобождался от чего-то, – говорит Лиз. – Когда мы просматривали видеозаписи, то видели невероятную боль в его глазах».
Родители обратились к специалисту по задержкам развития. «Тот день навсегда изменил мою жизнь, – говорит Лиз. – Очень опытный педиатр сказал мне, что у Уилла серьезное когнитивное расстройство из-за нарушения процессов созревания мозга и что его психика находится на уровне шестимесячного младенца, хотя ему было два года и два месяца. Врач-консультант провела с Уиллом целый час. Она достала чайный набор и попросила его приготовить чай. Все, что он сделал – поставил чашки одна на другую, а потом повалил их. Она также провела стандартный тест на аутизм, не выявивший признаков расстройства. Но она сказала, что ему не будет лучше и что к тринадцати годам он, скорее всего, будет иметь уровень психического развития двухлетнего ребенка».
Лиз расспрашивала врачей, почему они настолько уверены в своем прогнозе для Уилла, чем заслужила репутацию «матери-невротички» среди сотрудников Национального центра здоровья. Она читала всю доступную информацию о недоношенных младенцах и в 2011 году нашла описание детей, похожих на Уилла, в книге Салли Годдард Блайт «Рефлексы, обучение и поведение». Лиз отправила подробное описание симптомов Уилла в Институт нейрофизиологической психологии имени Годдарда, и основатель института, нейропсихолог Питер Блайт, связался с ней и попросил прислать все имеющиеся видеозаписи поведения Уилла. Лиз спросила его, есть ли в Англии кто-нибудь, кто может помочь ей, и он ответил: «Нет. Есть лишь один человек, который может помочь Уиллу, и он живет в Торонто».
«Мы прибыли в Канаду в марте, – говорит Лиз. – Была сильная метель». Уиллу было около трех лет, и он уже полтора года не говорил ни слова. Он не мог спать, ходил на цыпочках, часто раздражался и постоянно находился в движении.
После осмотра Уилла Поль Модаль был уверен, что его проблемы имеют неврологический характер и в основном связаны с вестибулярным аппаратом во внутреннем ухе (см. главу 7) и с соответствующими областями мозга.
Томатис подчеркивал, что уши имеют две разные функции. Улитка, или «слуховое ухо», как ее называл Томатис, воспринимает слышимый звук. Она воспринимает спектр частот от 20 до 20 000 Гц. Вестибулярный аппарат, или «телесное ухо», по словам Томатиса, в нормальном состоянии обрабатывает частоты ниже 20 Гц. Люди воспринимают нижний диапазон этих вибраций, от 16 Гц и ниже, как «ритмический», поскольку они достаточно медленные для того, чтобы слушатель ощущал интервалы между отдельными волнами. Эти частоты часто побуждают тело к движению.
Томатис называл вестибулярный аппарат телесным ухом, так как его полукруглые каналы функционируют как компас для тела, определяя его положение в трехмерном пространстве и вектор силы тяготения. Один канал определяет движение в горизонтальной плоскости, другой в вертикальной плоскости, а третий – поступательное или возвратное движение. Эти каналы содержат маленькие волоски, омываемые жидкостью. Когда мы шевелим головой, жидкость колышет волоски, подающие в мозг сигналы, на основе которых мы понимаем, какое движение было предпринято в конкретном направлении. Сигналы от вестибулярного аппарата проходят по нерву к специализированной группе нейронов в стволе мозга, называемой вестибулярными ядрами, которые обрабатывают сигналы и посылают мышцам регулирующие команды для сохранения равновесия. «Телесное ухо» позволяет младенцам совершать переход от ползания в горизонтальной плоскости к стоячему положению на относительно узких ступнях, а затем и к ходьбе без падения.
Английские специалисты полагали, что Уилл бегает вокруг мебели и других предметов, поскольку он не может видеть объекты трехмерными, и оббегает их с целью определить их глубину. У Поля сложилось иное мнение. Он считал, что мозг Уилла «изголодался» по вестибулярной стимуляции из-за проблем с его вестибулярным аппаратом. Бегая вокруг вещей, он пытался стимулировать свою вестибулярную систему, которая в нормальном состоянии объединяет входящую информацию от полукруглых каналов внутреннего уха, ступней ног и глаз, составляя целостное представление об ориентировке и положении тела в пространстве.
Обычно, когда ребенок поворачивает голову при ходьбе, чтобы посмотреть на что-то, его вестибулярный аппарат подсказывает ему, что движется именно он, а не то, на что он смотрит. Но когда Уилл поворачивал голову, то видел движущийся предмет. Это зачаровывало его и приковывало его внимание, поэтому он часами мог двигаться без устали. А поскольку Уилл испытывал проблемы с вестибулярным аппаратом, он ощущал неустойчивось собственного тела и постоянно чувствовал себя так, словно находился в качающейся лодке. Поскольку его мир все время двигался, ему приходилось двигаться вместе с ним.
Одна из причин, по которой Уиллу хотелось нагружать себя тяжелыми предметами, заключалась в том, что он не мог определить положение своего тела в пространстве, что было следствием плохой работы его вестибулярной системы. Система равновесия дает человеку ощущение стабильности, опоры и ориентации, необходимые для нормального самочувствия. Недоношенные дети упускают время, предназначенное природой для формирования ощущения стабильности в комфортной обстановке утробы; они рождаются на свет до того, как их мозг учится отфильтровывать ненужные ощущения, поэтому сигналы, поступающие от вестибулярного аппарата, ошеломляют их. По мнению Поля, Уилл нуждался в давлении на свое тело для интеграции своих ощущений и создания адекватного образа восприятия своего тела; это был способ «собрать себя в одно целое». Сиделки, работающие с недоношенными детьми, обычно стараются плотно пеленать их – так эти дети быстро успокаиваются. Уилл пеленал самого себя.
Уилл был способен к невербальной коммуникации с другими людьми, и это говорило Полю о том, что мальчик понимает наличие разума у этих людей. По общему определению это означало, что Уилл не является аутистом. Но у Уилла было то, что Поль называл периферийными симптомами аутизма, в том числе ходьба на цыпочках и гиперчувствительность. По мнению Поля, преждевременное появление на свет и последовавшие за этим два года травматических переживаний привели к накоплению «ошибок в развитии». К тому же Уилл страдал «от дискомфорта и страха, происходившего от близости смерти. Взрослые могут выразить его словами, но на психику малышей этот постоянный, невербализуемый страх оказывает пагубное воздействие». Поль полагал, что диагноз английских врачей в определенном смысле был верным – отдельные части мозга Уилла «не подлежали ремонту», – но диагноз упускал из виду возможность того, что ненормальное развитие Уилла было вызвано отсутствием полноценной стимуляции, которая должна была пробудить механизмы нормального развития. Поль не мог знать, какие симптомы Уилла вызваны отмиранием клеток мозга, а какие – общей задержкой развития. Но поскольку он знал о пластичности мозга, то решил: «Давайте стимулировать мозг Уилла, и посмотрим, что из этого выйдет».
Первые пятнадцать дней лечения Уилла соответствовали пассивному этапу слуховой терапии. В течение полутора часов в день Уилл слушал через наушники отфильтрованную музыку Моцарта и голос своей матери, читавшей детские стишки. После этого Поль давал Уиллу прослушивать неотфильтрованные грегорианские песнопения в исполнении мужского хора. Эти частоты предназначались для успокоения после звуковой стимуляции. Ритм песнопений соответствовал ритму дыхания и сердцебиения спокойного, расслабленного слушателя. Лиз показалось, что Уилл почти мгновенно понял, что эти занятия помогают ему. Каждое утро он со все большим энтузиазмом вылезал из ходунков, поднимался по лестнице и надевал наушники.
Поль сказал Лиз, что на этом этапе Уилл может начать спать дольше, что и произошло. Поль также предсказал, что ближе к концу первой недели Уилл, скорее всего, будет спать лучше, чем прежде. На шестую ночь Уилл впервые в своей жизни спал нормально и проснулся только утром.
«Это было совершенно невероятно, – говорит Лиз, вытирая слезы. – Когда кто-то говорит, что такое может произойти и изменить жизнь твоего сына, то нельзя не проникнуться уважением к этому человеку».
Когда Уилл впервые услышал сильно отфильтрованный голос своей матери – настолько сильно, что сама Лиз не могла узнать его, – он начал чаще смотреть на нее и крепче привязался к ней. Он стремился больше взаимодействовать, постоянно сидел рядом с ней и пытался присоединиться к ее занятиям или притягивал ее к себе. Его раздражение и гнев на нее улеглись. «Он как будто понял, что это я», – говорит она. Это был любопытный эффект, с учетом того, что фактически он всю свою жизнь слышал голос матери, не пропущенный через фильтры. Хотя дети не могут сознательно отождествить материнский голос со свистящим звуком, Поль и его сотрудники неоднократно видели, как дети, не выказывавшие признаков эмоциональной связи с матерью или имевшие непрочную связь, спонтанно обнимали своих матерей, впервые в жизни устанавливали визуальный контакт с ними и проявляли признаки нежности. Гиперактивные дети становились спокойнее, чувствительные дети учились выражать свои эмоции приемлемыми способами; большинство детей начинали лучше слушать и говорить. Поль написал: «Складывается впечатление, что отфильтрованный звук материнского голоса усиливает желание ребенка вступить в мир, где звуки и язык являются средством общения»[290].
Некоторые дети с аутизмом начинали лепетать, потом в течение нескольких дней издавали высокие скрипучие звуки, а потом начинали говорить и устанавливали визуальный контакт. Взрослые, которые прослушивали записи с материнским голосом, начинали чувствовать себя менее напряженно, лучше спали, испытывали больше эмоций (как приятных, так и неприятных) и ощущали прилив энергии.
Пол также сделал предсказание о речевых способностях Уилла. «Он выразился очень конкретно, – говорит Лиз. – Он сказал: «Ожидайте увидеть перемены на четвертый день». В этот день Уилл произнес первое слово. Он сидел на полу и слушал отфильтрованную музыку, собирая мозаику с изображением льва. Когда он собрал ее, то сказал: «Лев». На следующий день он сложил головоломку с восьмеркой и сказал «восемь». Он добавлял по одному новому слову в день, слушая отфильтрованную музыку. В их последний день в Торонто Дарла Данфорд, одна из терапевтов Уилла, усадила его на качели, сказала: «На старт, внимание, марш!», и качнула его несколько раз. Потом она сказала: «На старт, внимание…», но не отпускала качели, пока он не произнес последнее слово. Когда он крикнул: «…марш!», она раскачала его.
Через пятнадцать дней Уилл произносил десять слов, использовал их в правильном контексте, хорошо спал ночью и впервые нормально играл с игрушками. Он перестал постоянно двигаться и, уж конечно, перестал кусать себя за живот.
Голос матери играет особую роль в терапии недоношенных детей. Это один из наиболее странных аспектов методики Поля, но он казался еще более странным, когда Томатис впервые взялся за его разработку. Теперь установлено, что плод может распознавать материнский голос, но когда Томатис впервые объявил о том, что плод на поздней стадии беременности (забавным образом свернувшийся в утробе наподобие уха) может слышать звуки и узнавать голос матери, в медицине еще было принято считать, что зародыши и даже новорожденные не способны на какое-либо осознание. Еще в 1980-х годах в медицинских кругах бытовало мнение, что нервная система младенца является недостаточно развитой. Не родившийся ребенок считался безмозглым головастиком.
В начале 1980-х годов ученые (особый вклад внес психиатр из Торонто Томас Верни) собрали исследования, доказывавшие, что плод в утробе обладает восприятием. До тех пор лишь некоторые матери, верившие в пользу пения для еще не рожденных детей, и некоторые психоаналитики (включая Д. У. Уинникотта[291]) утверждали, что не родившийся ребенок может воспринимать и имеет чувства. Фрейд и Отто Ранк, считавшие роды травматическим для ребенка событием, соглашались с этими идеями. Томатис читал о восприятии еще не родившихся детей в работах детского невролога и специалиста по неонатальному периоду Андре Томаса, который продемонстрировал, что новорожденные, окруженные беседующими взрослыми, поворачиваются только на голос матери. Томас писал, что это действие указывает на опознание «единственного голоса, который воспринимал младенец, когда еще находился на внутриутробной стадии»[292].
«Мой собственный опыт недоношенного ребенка[293] часто пробуждал и направлял мое libido sciendi (желание знать)», – написал Томатис. В 1950-х годах, стремясь к лучшему пониманию истоков слухового восприятия, он задался вопросом, каково младенцу слышать материнский голос, находясь внутри ее тела. С целью выяснить это, он соорудил искусственную матку и наполнил ее жидкостью для воспроизведения звуков внутриутробной среды. Он оборудовал «матку» водонепроницаемыми микрофонами и проигрывал внутри ее звукозаписи из утробы беременных женщин. Он слышал глубоко успокаивающие звуки: мерное журчание жидкостей в кишечнике, ритм материнского дыхания, накатывающий и отступающий, словно прибой, ее сердцебиение, а на дальнем фоне – слабые звуки ее голоса. Он рассматривал преждевременные роды как эмоциональную травму для младенца, отчасти из-за внезапной утраты всех этих звуков. Он предложил направлять звуки материнского голоса в инкубаторы для успокоения недоношенных младенцев, и эта практика была принята на вооружение в некоторых странах Европы. А для помощи людям, с младенчества имевшим проблемы со слухом, он стал пользоваться материнским голосом в «электронном ухе», настраивая прибор таким образом, чтобы голос звучал как для младенца в утробе.
К 1964 году ученые доказали, что барабанная перепонка и внутренние кости уха достигают окончательного размера на среднем сроке беременности[294], что к этому же сроку слуховой нерв полностью формируется и может проводить сигналы и что височная доля, где происходит обработка звука, тоже уже справляется с основными своими функциями. В конце концов, 3D УЗИ и мониторинг сердцебиения и мозговой активности плода показали, что плод реагирует на голоса. Недавние исследования подтверждают, что плод может отличать голос матери от других голосов. Барбара Киселевски и ее коллеги, работавшие с шестьюдесятью беременными матерями (средний срок беременности составлял 38,2 недели), проигрывали записи разных голосов[295] примерно в десяти сантиметрах над животом беременных; они обнаружили, что частота сердцебиения плода увеличивалась от голоса матери, но не от других голосов. Недавние исследования воспроизвели результаты Андре Томаса, показавшего, что новорожденные предпочитают материнский голос[296] голосам незнакомцев и предпочитают сказки в исполнении матери в последние шесть недель беременности таким же сказкам в исполнении дикторов[297]. Сразу же после рождения новорожденные могут отличать «материнский язык» – тот язык, на котором говорит мать во время беременности, – от другого языка[298]. Новорожденные младенцы имеют нейронные сети, чувствительные к родной речи еще до рождения[299].
Томатис полагал, что за четыре с половиной месяца, пока еще не рожденный ребенок воспринимает звуки в утробе, у него формируется привязанность к единственному голосу, шепчущему на языке, которого он не понимает. Некоторые возражали: «Но разве контакт между матерью и ребенком не является преимущественно физическим?» На это Томатис отвечал: «Язык тоже имеет физические аспекты[300]. Вызывая вибрации в воздухе, он становится чем-то вроде невидимой руки, которой мы «прикасаемся» к человеку, который нас слушает, в любом смысле этого слова».
Поль формулирует это следующим образом: «Мы не взаимодействуем с людьми непосредственно; мы взаимодействуем с ними при помощи голоса. Голос – это посредник. Мозг пользуется инструментами, и голос является одним из инструментов». Еще не рожденный ребенок в утробе сначала слышит много низкочастотных звуков (таких, как сердцебиение и дыхание), а потом материнский голос, где есть как низкие, так и высокие частоты, начинает прорываться к нему.
«Мы можем представить, как еще не родившийся ребенок делает первую попытку «подключиться» к успокаивающему голосу матери[301]. Но, в отличие от радио, голос не всегда «включен» и зародыш не может это контролировать. Ему приходится ждать удобного случая. Таким образом, рождается первая мотивация к взаимодействию с окружающим миром. За этим следует первое удовлетворение: удовольствие от восприятия знакомого звука. Этот первоначальный безмолвный диалог дает начало умению слушать… Многие матери ощущают немую просьбу о диалоге со стороны не родившегося ребенка и реагируют на нее. Они снова и снова напевают ему песенки… Ребенок не понимает смысла сообщений, посылаемых материнским голосом, зато он воспринимает эмоциональный заряд этих сообщений».
Уилл хорошо реагировал на слуховую терапию: теперь он лучше спал, разговаривал, выстраивал более тесные эмоциональные связи с родителями и мог регулировать свои эмоции. Пятнадцатидневный пассивный этап его терапии подошел к концу. По словам Поля, ему понадобится полтора месяца для закрепления достигнутых успехов. Его развитие продолжится, но поскольку он впервые начал общаться с другими людьми, его неизбежно ждут новые разочарования. Парадоксально, но именно эти разочарования будут являться признаком прогресса.
После возвращения в Британию состояние Уилла продолжало улучшаться. Теперь он говорил уже двадцать два слова, его сон был «фантастическим», аппетит улучшился, и многие необычные симптомы исчезли. Он больше не прятался под одеялами, не бегал вокруг стола, не смотрел на предметы под разными углами и не пытался часами открывать и закрывать двери. Игрушки, к которым он никогда не прикасался, теперь использовались по назначению.
Через полтора месяца, в мае 2011 года, они вернулись в Торонто для прохождения активного пятнадцатидневного этапа терапии. Уилл снова слушал отфильтрованную музыку, но также и свой отфильтрованный голос, когда он говорил или пел. За пятнадцать дней его словарь увеличился, он стал еще спокойнее и общительнее. Поскольку теперь он мог передавать свои мысли и эмоции, он не раздражался и не кусал себя от ярости, и Лиз наконец могла взывать к его здравому смыслу. Он научился ролевым играм, и его воображение получило свободу. Звуковая стимуляция оказала настолько мощное влияние на его мозг, что у него даже проснулось чувство обоняния.
Но, как и предсказал Поль, он часто сталкивался с препятствиями. Через два или три дня после начала второго этапа лечения при общении с родителями у него стали появляться вспышки крайнего раздражения. Он мог устроить скандал, если родители не сразу понимали, что он говорит. Распробовав вкус общения, он стремился к большему. Примерно через месяц его раздражительность рассеялась так же быстро, как и началась.
«Пол сказал, что к Рождеству он будет разговаривать целыми фразами, – говорит Фредерик. – На самом деле это началось за неделю до Рождества».
Поль разработал переносной вариант «электронного уха», который он назвал LiFT (Listening Fitness Trainer) и вручил его Лиз для использования в Англии. Они регулярно созванивались в Skype, и при необходимости Поль модифицировал программу Уилла. В конце 2012 года английские специалисты вынесли заключение, что язык, речевые и когнитивные навыки Уилла соответствуют четырехлетнему возрасту. С помощью Поля за полтора года он преодолел более чем четырехлетнюю задержку языкового развития; фактически в четыре года он мог читать и понимать на уровне шестилетнего ребенка. Фредерик пришел в восторг, когда Уилл прочитал слово «ученый», и сказал: «Два года назад он даже не мог говорить!» В сентябре английский педиатр-консультант извинилась за свой предыдущий диагноз, который был «совершенно неправильным», и признала, что прогресс Уилла совершенно изменил ее мнение о возможностях коррекции подобных нарушений. Она сказала, что теперь будет направлять других детей со сходными симптомами на слуховую терапию.
Ее первоначальный прогноз, что состояние Уилла не улучшится, несомненно, был основан на доктрине неизменного мозга, которой ее учили и которой она следовала, работая с недоношенными младенцами. Хотя многие недоношенные дети выживают, статистика по их дальнейшему развитию свидетельствует о том, что от 25 до 50 % таких детей (не подвергавшихся слуховой терапии) имеют когнитивные расстройства, проблемы с вниманием, обучением и социальным взаимодействием, вплоть до церебрального паралича. Традиционно считалось, что такие катастрофические последствия связаны с отмиранием мозговых клеток.
Но исследование, проведенное Джастином Дином и Стивеном Беком в 2013 году, показывает, что даже когда зародыши ягнят в материнской утробе подвергались такому губительному воздействию, как перекрытие доступа кислорода, это не обязательно убивало все мозговые клетки, хотя и уменьшало количество ответвлений аксонов и синаптических связей между нейронами[302]. Зародыши, подвергнутые кислородной депривации, действительно имели сравнительно меньший объем мозга, но это не было вызвано уменьшением общего числа нейронов. Скорее, причиной уменьшения объема была нехватка связей между нейронами. Нейроны имели меньше дендритов для получения сигналов от других нейронов; они были более короткими и образовывали меньше синапсов. Эти нейроны не смогли развиться надлежащим образом. Дин и его коллеги пришли к следующему выводу: «Наши находки ставят под вопрос господствующую сегодня гипотезу[303] о том, что когнитивные и моторные нарушения у выживших недоношенных детей возникают в первую очередь из-за необратимого повреждения мозга вследствие нейронной дегенерации».
Дети, родившиеся до срока, даже без кислородной депривации имеют меньше связей между нейронами, так как быстрый рост количества межклеточных связей в мозге плода обычно происходит на последней трети беременности, – в этот период большинство недоношенных детей уже покидают материнскую утробу. Проблема в том, что врачи традиционной школы не имеют опыта в использовании направления психической активности или сенсорной стимуляции на «подключение» разъединенных нейронов для стимуляции их дальнейшего созревания. У них не сформирован подход к проблеме, опирающийся на принцип «нейроны, которые срабатывают одновременно, образуют связи друг с другом». Нужны такие эксперты, как Альфред Томатис и Поль Модаль, изобретающие способы стимуляции нейронов для их объединения в нейронные сети, так как повседневный опыт – его у Уилла было в достатке – недостаточен для выполнения этой задачи. Прежде чем он смог пользоваться повседневным опытом для нормального взросления, ему пришлось пройти через этапы, которые я описал: в первые несколько дней ему понадобилась соответствующая нейронная стимуляция, которая активировала части его мозга, способные регулировать уровень возбуждения с помощью нейронной модуляции. Он получил нейронную стимуляцию и стал нормально спать. Это состояние нейронной релаксации помогло ему накопить энергию, так что вскоре он смог сильно продвинуться в речевом развитии и сенсорной чувствительности, что является признаком начала процессов нейронной дифференциации.
Сейчас июнь 2013 года, и Уилл вернулся в центр слуховой терапии с третьим визитом. Мы находимся в сенсорной комнате, наполненной качелями, гамаками и игрушками с разной текстурой. Уилл слушает музыку через наушники, надетые на густые светлые волосы. У него румяные щеки херувима и обаятельная улыбка.
– Привет! – сразу же обращается он ко мне с необыкновенной теплотой, устанавливая полноценный визуальный контакт. Дарла стоит над зеркально гладкой пластиной на полу с тюбиком лосьона и спрашивает Уилла:
– Сколько раз брызгаем?
– Семь! – радостно отвечает он. – Можно мне прокатиться?
– Да, – отвечает Дарла, помогая ему снять носки, и семь раз брызгает лосьоном на пластину. Уилл встает на скользкую поверхность и начинает двигаться. Он падает, звонко смеется и играет с лосьоном, пока не оказывается перемазанным. Это мальчик, который еще недавно не выносил прикосновений липкого и скользкого. Он встает и пробует бежать на месте.
Уилл учится интегрировать входящую сенсорную информацию, моторику движений, равновесие и координацию. О том, что у него были проблемы с обработкой сенсорной информации, можно судить по его гиперчувствительности к звуку и тактильным ощущениям, по его потребности к постоянному движению и отсутствию координации.
Работая с детьми, которые не могут говорить или имеют задержку речевого развития, Поль обнаружил, что катание на качелях во время ношения «электронного уха» стимулирует их речь, что указывает на взаимосвязь между вестибулярным аппаратом и ушной улиткой. Он заметил, что движение естественным образом стимулирует речевые навыки, и матери, качающие малышей на коленях, стимулируют вестибулярную систему своих детей, подготавливая пути для развития речи.
Томатис подчеркивал, что у нас есть два способа восприятия звука. Во-первых, воздух проводит звуковые волны через ушной канал к улитке внутреннего уха; это называется воздушной проводимостью. Во-вторых, звуковые волны вызывают вибрации костей черепа, которые передают звуковые колебания в улитку и вестибулярный аппарат. Это называется костной проводимостью. Томатис обнаружил, что он может эффективно воздействовать на вестибулярный аппарат через костную проводимость, так как она особенно хорошо проводит низкие частоты. Для этого он подключил маленькое вибрирующее устройство, непосредственно прилегающее к черепу, к наушникам «электронного уха». «Электронное ухо» Уилла так же имело в комплекте такой вибратор. Его воздействие на вестибулярную систему привело к резкому уменьшению потребности мальчика «двигаться вокруг» предметов, на которые он смотрел, потому что он больше не испытывал недостатка вестибулярной информации. Стимуляция его плохо функционировавшего вестибулярного аппарата (который заставлял его чувствовать, что предметы постоянно двигаются) исправила эту проблему и позволила ему уверенно чувствовать себя в собственном теле, стать менее неуклюжим и более устойчивым.
В центре слуховой терапии пользовались объективными измерениями для мониторинга работы вестибулярного аппарата Уилла. Когда человек со здоровым вестибулярным аппаратом сидит во вращающемся кресле, которое быстро раскручивается и внезапно останавливается, его взгляд совершает множество быстрых скачков в направлении, противоположном направлению вращения. Этот нормальный рефлекс, называемый поствращательным нистагмом[304], служит признаком того, что вестибулярный аппарат определяет движение тела и посылает сигнал глазным нервам для коррекции направления взгляда. Но у многих детей с задержкой развития и расстройствами аутистического спектра поствращательный нистагм не проявляется. Когда Дарла впервые вращала Уилла и остановила кресло, его взгляд оставался неподвижным. Но два дня назад, когда Дарла вращала Уилла, он сказал: «Я странно себя чувствую», и Дарла увидела у него поствращательный нистагм, что указывало на правильную работу вестибулярного аппарата. Когда Дарла попросила его описать «странное чувство», то выяснилось, что он испытал головокружение, новое для него ощущение.
Незадолго до последнего визита в центр слуховой терапии Уилл перенес операцию по удалению аденоидов. Поскольку каждая операция воскрешает память о травмах от предыдущих операций, навыки и поведение Уилла несколько регрессировали.
– Вчера он споткнулся и упал, а потом спросил меня: «Почему ты позволила мне споткнуться?» – говорит Лиз.
– Если что-то идет не так, он винит маму, но не меня, – озадаченно говорит Фредерик.
– Я постоянно слышу такие вещи, – говорит Поль. – С точки зрения страдающего ребенка, причиной его боли является мама. Та, которая дала мне жизнь, создает все проблемы в моей жизни. Это заставляет матерей без всякой надобности чувствовать себя виноватыми. На консультациях мы делаем все возможное, чтобы избавить детей от этого чувства. Мать же может использовать свой голос – материнский голос, чтобы успокоить своего ребенка.
Поль поставил Уиллу запись голоса его матери, который быстро успокоил его. Такова целебная сила отфильтрованного голоса, который звучит точно так же, как звучал в теплоте материнской утробы до начала всех жизненных проблем.
Через два дня наступает пятый день рождения Уилла. Мальчик не просто разговаривает; его словарь стал довольно изощренным. Когда Дарла приносит две сумки с подарками на день рождения – с игрушками, которые он успел полюбить в сенсорной комнате, он восклицает: «Я этого не ожидал!», и крепко обнимает Поля. Потом он пьет из водного фонтанчика и отправляется выбросить пластиковый стакан. Увидев два мусорных ведра, стоящие рядом, он читает вывеску над одним из них: «Пластиковую посуду бросать сюда».
Когда появляется торт, он улыбается и кричит: «Гип-гип, ура! Ура-ура-ура!» – с мальчишеским английским акцентом и начинает танцевать. «Торт с белым кремом! – восклицает он и задувает свечки. – Мы поделим его?» – обращается он к Лиз и жестом показывает ей, что пора резать торт.
– Вчера вечером он спросил меня: «Мама, я вырасту к утру?» – говорит Лиз. Я ответила: «Сам посмотришь в зеркале». Когда он поглядел, то сказал: «Смотри, моя шея стала длиннее!»
Уилл выглядит счастливым мальчиком и часто шутит. Правда, мы с Лиз, Фредериком и Полем недавно говорили о том, что впоследствии ему понадобится проработать ужасные травмы первых нескольких лет жизни – эпизоды, о которых он предпочитает не вспоминать. Но сейчас, пока никто не пытается физически ограничивать его, он проявляет самую приятную, общительную и приветливую сторону своего характера.
Теперь Уилл ходит в обычную начальную школу.
Поль, который особенно радуется успехам Уилла, наклоняется ко мне и говорит:
– Я согласен, что нейропластичность – эта удивительная способность мозга изменяться, работает в любое время и в любом возрасте. Но если воспользоваться ею на ранних этапах развития, как сделали мы с Уиллом, то можно сделать гораздо больше. Если бы мы ждали еще десять лет, его мозг был бы поврежден гораздо сильнее. Мы могли бы помочь ему, но нам пришлось бы иметь дело с ребенком, который пережил годы борьбы, совершенно заблудился в своих чувствах, не мог общаться с окружающими, выразить свои чувства и потребности… и все это накапливалось бы внутри, сделав его полностью замкнутым в себе.
Сегодня вечером Лиз, Фредерик, Уилл и его маленькая сестра возвращаются в Англию. Другие члены семьи Уилла, которые остались в Англии, до сих пор не могут поверить в его чудесное исцеление.
– Они не могут понять, как прослушивание отфильтрованной музыки Моцарта, грегорианских песнопений и материнского голоса могло изменить его жизнь, – говорит Лиз. – Это находится за гранью реальности.
– Для нас это тоже похоже на чудо, – добавляет Фредерик. – Но это правда. Все специалисты и консультанты – все, кроме Питера Блайта – говорили, что его мозг необратимо поврежден и он навсегда останется полуторагодовалым ребенком. Но она, – он указывает дрожащим пальцем на Лиз, которая держит на руках их годовалую дочку, – она не верила этому.
Я смотрю на Лиз, качающую свою здоровую малышку на коленях. У Лиз светлые волосы и карие глаза; она носит стильные рваные джинсы и сейчас выглядит как обычная мать на радостном, но в остальном непримечательном пятом дне рождения своего сына.