Мозг отправьте по адресу... — страница 18 из 21

Предварительные заметки

Писатель-символист Андрей Белый (настоящее имя и фамилия – Борис Николаевич Бугаев) не был особенно любим советской властью. Прижизненная критика свирепо атаковала его за приверженность ценностям дореволюционной культуры и мистическому учению Рудольфа Штейнера (антропософии), обличала в нем идеологическую чуждость новому строю. Репутация писателя чуждого, вредного советскому обществу сохранялась за Белым и после смерти. Его не издавали и не изучали в России. Можно сказать, что специалисты из Института мозга, собравшие публикуемые ниже сведения, на многие десятилетия опередили историков литературы в деле исследования биографии, творчества и личности Андрея Белого.

Содержащиеся в очерке факты и умозаключения являются результатом серьезной работы с материалами творческого наследия и архива писателя. В «деле» присутствуют цитаты из различных автобиографических произведений Андрея Белого. Это прежде всего мемуары: «На рубеже двух столетий» (М. – Л., 1930), «Начало века» (М. – Л., 1933), «Между двух революций» (Л., 1934), а также повесть «Котик Летаев» (Пб., 1922), роман «Крещеный китаец» (М., 1927), книга путевых очерков «Ветер с Кавказа» (М., 1928) и др. Автору исследования оказываются знакомы и неопубликованные тексты Белого (например, предисловие к несостоявшемуся в 1928 году переизданию «Котика Летаева» в издательстве «Никитинские субботники»), его рисунки, письма, схемы, фотографии.

Однако основной массив сведений был получен Г.И. Поляковым и, возможно, его коллегами не из книг и рукописей, а из устного источника, из бесед. Имеющиеся в нашем распоряжении записи бесед помечены концом 1935 – первой третью 1936-го, значит, изучение личности писателя началось почти через два года после поступления его мозга в Институт.

Основным информантом была вдова писателя Клавдия Николаевна Бугаева (урожденная Алексеева, в первом браке – Васильева; 1886–1970). Их брак был официально зарегистрирован только в 1931 году, но задолго до того, уже с 1923 года, она являлась самым близким Белому человеком. Только ей, сначала подруге-единомышленнице и спутнице жизни, потом супруге, могли быть известны указанные в исследовании детали бытового поведения, психические и физиологические особенности Белого-писателя и Белого-человека.

Об одной беседе с К.Н. Бугаевой как раз и упоминается в цитированном нами ранее письме М.Н. Жемчужниковой к Д.Е. Максимову («приходили сотрудники к Клавдии Николаевне и очень допрашивали – не был ли Борис Николаевич левшой»). Судя по объему полученной от К.Н. Бугаевой информации, подобных бесед было множество, но в материалах, имеющихся в нашем распоряжении, сохранились лишь касающиеся родственников писателя и, по-видимому, наименее интересные. Ряд фигурирующих в «деле» эпизодов был впоследствии вставлен К.Н. Бугаевой в книгу ее воспоминаний о муже (см.: Бугаева К.Н. Воспоминания о Белом /Edited, Annotated and with Introduction by J.E. Malmstad. Berkley. 1981). Но большая часть рассказанного ею в мемуары не вошла и сохранилась лишь в записях профессора Г.И. Полякова. В основном корпусе текста К.Н. Бугаева фигурирует под кодовым обозначением "А". Расшифровка литеры дается в прилагающихся к «делу» беседах с К.Н. Бугаевой.

Фигурирующий в «деле» информант "Б", к показаниям которого Г.И. Поляков обращается тоже весьма активно, не назван, и отдельная запись «беседы» с ним, к сожалению, отсутствует. Однако указывается, что это близкий и давний, со студенческих времен, друг Андрея Белого. Б. рассказывает, например, о Бугаеве-первокурснике, оказывается посвящен в перипетии его личной жизни и одновременно обнаруживает знакомство с материалами архива, оставшегося после смерти писателя. Думается, этих данных достаточно для вывода о том, что под литерой "Б" скрыт Алексей Сергеевич Петровский (1881–1958). Вместе с Андреем Белым А.С. Петровский учился на естественном факультете Московского университета, входил в кружок аргонавтов, вместе с Белым увлекся идеями Р. Штейнера, стал активным антропософом, работал в швейцарском местечке Дорнах над возведением величественного здания антропософского храма Гётеанума, а после вернулся в Россию. Только с А.С. Петровским Белого связывала тесная тридцатилетняя дружба. И наконец, из студенческих товарищей только Петровский занимался разбором архива писателя: вместе с К.Н. Бугаевой он готовил к изданию раздел об Андрее Белом в посвященном символистам томе «Литературного наследства».[343] Рассказанное А.С. Петровским представляет тем большую ценность, что воспоминаний он не оставил.

Помимо К.Н. Бугаевой и А.С. Петровского были опрошены Г.И.Чулков и Г.А. Санников: краткие записи «бесед» с ними имеются в «деле».

С писателем-символистом Георгием Ивановичем Чулковым (1879–1939) Белого связывали отношения длительные и сложные. Проповедуемая Чулковым и популярная в середине 1910-х годов у петербуржцев теория «мистического анархизма»[344] воспринималась москвичом Белым как измена заветам символизма и как профанация высоких идей. Чулков стал объектом яростных, порой оскорбительных нападок Белого, выступившего в 1907 году в журнале «Весы» с обличительными статьями, а после вспоминавшего: «… в эти годы ему я приписывал множество злодеяний; от этого приписания поздней хватался за голову…»[345] Идеологическая непримиримость тех лет подогревалась причинами сугубо личными – ревностью к Л.Д. Блок. Однако к концу жизни прежняя неприязнь угасла, как угасла и страсть к Любови Дмитриевне; утратила актуальность и разделившая их некогда полемика о «мистическом анархизме». В мировидении пожилых символистов обнаружилось больше общего, чем отличного. Обоим в советское время приходилось несладко. В середине 1920-х они сблизились, на квартире у Г.И. Чулкова стали устраиваться чтения и обсуждения произведений Белого. В своих поздних мемуарах Белый отдал дань уважения Г.И. Чулкову, «врагу» юности и другу последнего десятилетия жизни: «…Георгий Иваныч – уже седогривый, уравновесившийся, почтенный, умный, талантливый литературовед, труды которого чту; и этот Георгий Иваныч простил мне мои окаянства».[346]

Иной характер носили отношения с поэтом и журнальным деятелем Григорием Александровичем Санниковым (1899–1969). Если Г.И. Чулков воспринимал Белого как равного, то Г.А. Санников – как «единственного литературного учителя», как «великого друга».[347] Андрей Белый сблизился с ним только в конце 1920-х и нашел в молодом писателе преданного помощника и товарища. Г.А. Санников старался устраивать издательские дела Белого, хлопотал о выделении квартиры, доставал путевки… Естественно, Белый был ему благодарен.

Как уже говорилось, имя Г.А. Санникова вместе с именами Б.Л. Пастернака и Б.А. Пильняка стоит под знаменитым, единственным апологетическим некрологом, где Белый назван «замечательнейшим писателем нашего века», «гением». Именем Санникова вместе с именами Пастернака и Пильняка подписано и заявление о передаче мозга Белого в коллекцию Пантеона («Приехали в клинику, в анатомичку, оставили заявление о передаче мозга в Ин[сти]тут мозга. <…> Вечером засели за некролог»[348]). Правда, пока до сих пор неизвестно, на чье имя писали Санников, Пастернак и Пильняк заявление о передаче мозга и кто уполномочил их это заявление написать.

Публикуемые материалы создают портрет Андрея Белого, освобожденный от того идеологического яда, которым по большей части были отравлены критические и литературоведческие работы 1930-х годов. Однако следует отметить и то, что, при всей разносторонности, объемности, масштабности собранных о Белом сведений, авторами очерка оказалась совершенно проигнорирована одна важная сторона его биографии и творчества – антропософская. Напомним, что Андрей Белый с 1912 года и до самого конца жизни был участником антропософского движения. Вряд ли это «упущение» объяснимо только идеологической индифферентностью сотрудников Института мозга. В принципе, имеющиеся в их распоряжении тексты давали достаточно оснований, чтобы говорить о Белом-антропософе. Но антропософское общество в 1923 году было закрыто, в 1931 году за контрреволюционную антропософскую деятельность арестовали практически все окружение Белого – в том числе и информанта А, и информанта Б: К.Н. Бугаева быстро освободилась из застенков ОГПУ, но только благодаря вмешательству Белого, а давний друг, А.С. Петровский, лишь осенью 1933 года вернулся в Москву после трехлетнего заключения в концлагере (на строительстве Беломорканала). В 1935 году происходил новый, повторный процесс над антропософами… Естественно, что «беседы» на антропософские темы могли не поддержать ни информант А., ни информант Б. Да и Институт мозга, по-видимому, не хотел извлекать на свет эти тайны.

* * *

Мы позволили себе произвести небольшую стилистическую правку текста и сокращения. Не вошли в публикацию «беседы» с К.Н. Бугаевой, посвященные наследственности Белого, так как большая часть сообщенных вдовой писателя сведений вошла в раздел о наследственности.

М.С.

Биографические сведения

Борис Николаевич Бугаев – Андрей Белый – родился 14 октября 1880 г. в Москве, в доме Рахманова, на углу Арбата и Денежного переулка.[349] Материальные условия в течение детских лет благоприятные. Точно установить, когда начал ходить и говорить, не удается. Есть указания на то, что говорить начал около года.

Из событий раннего детства необходимо указать на перенесенные в возрасте трех лет корь и тут же после нее скарлатину. Это обстоятельство имеет особое значение потому, что наиболее ранние воспоминания Б.Н. связаны именно с этими, перенесенными им в раннем детстве заболеваниями. Он пространно описывает свои переживания, связанные с состоянием бреда, и придает им исключительно большое значение в смысле влияния их на дальнейшее формирование его психики.

Приведем несколько цитат из его книги «На рубеже…»:

Скарлатинный бред – моя генеалогия; еще я не верю в мирность и безопасность поданной яви, которой изнанка – только что пережитый бред; я удивляюсь силе воспоминаний о пережитых бредах в эти шестьдесят дней; она сложила морщину, которую жизнь не изгладила; выгравировался особый штришок восприятия, которого я не встречал у очень многих детей, начинающих воспоминания с нормальной яви, а не с болезни; особенность моей психики в усилиях разобраться между этой, мирной картиной детской и тем мороком еще недавно пережитого.[350]

И далее:

Я напуган болезнью; и меня посещает она еще в страшных снах; впоследствии я поступаю совсем удивительно: я научаюсь вспоминать во сне, что это – сон и что из него можно проснуться; я во сне кулаками протираю глаза; и выныриваю из сонной опасности в мир яви; и это умение проснуться (я его поздней потерял) указывает на самообладание и трезвость, совмещающиеся с исключительной впечатлительностью и пылкостью фантазии.[351]

Любопытно, что свое символистское восприятие мифа Б.Н. сводит к этим же первым проблескам сознания, складывавшимся в жару болезни:

В усилиях связать явь детской с воспоминаниями о бреде… – я уже символист; объяснение мне – миф, построенный на метафоре; слышу слова: «Пал в обморок». И тотчас сон: провалилась плитка пола детской; и я упал в незнакомые комнаты под полом, которые называются «обморок». Так я стал символистом.[352]

В связи со всем вышеизложенным обращаем внимание на необыкновенно рано появившуюся способность запоминания: «Природа наделила меня необыкновенно длинной памятью; я себя помню… на рубеже третьего года (двух лет!) и помню совсем особый мир, в котором я жил» (ненапечатанное предисловие к повести «Котик Летаев»).[353]

В качестве иллюстрации исключительно раннего появления памяти приводим следующий отрывок, представляющий также большой интерес с точки зрения характера восприятия мира, как он рисуется трехи четырехлетнему ребенку:

Обычно дети себя вспоминают уже четырехлетними: трехлетний период виден лишь в смутных, отдельных образах; я же встретил свои три года и провел свое трехлетие в твердом уме, в трезвой памяти и без перерывов сознания; и я же помню свое четырех-пятилетие; должен сказать, что с четырех лет исчезает бесследно, на всю жизнь ряд интереснейших, неповторимых переживаний; и кто пробуждается к сознанию позднее, тот ничего не знает уже о целом пласте переживаний; тот пласт, который подается сознанию ребенка, вступающего в третий год жизни, в отличие от воспоминаний четырехлетнего так характеризуем: представьте ваше сознание погруженным в ваше подсознание; представьте его несколько ослабленным от этого, но не угасшим вовсе; невероятная текучесть характеризует его; объекты подсознательных, растительных процессов, жизнь органов, о которой потом мы уже ничего не знаем, проницая психику физиологией, самую эту физиологию мифизируют весьма фантастически; я копошусь, как бы в другом мире, переживаю предметную действительность комнаты, не как ребенок, живущий в комнате, а как рыбка, живущая в аквариуме, поставленном в комнате; представьте себе эту рыбку сознающим себя ребенком, и вы поймете, что действительность ему подана как сквозь толщу воды. Четырех лет ребенок уже вылез из аквариума; и тот, кто проспал свою трехлетнюю жизнь и проснулся к жизни четырехлетним, уже никогда не переживет того, что он бы мог пережить, если бы память у него была длиннее и сознание сложилось ранее.

Третий год жизни по отношению даже к четвертому, пятому неизмеримо растянут.[354]

Чрезвычайно существенным моментом, воздействовавшим на формирование его психики в период раннего детства, является конфликт между родителями. Уже с четырехлетнего возраста он осознает себя как объект борьбы между отцом и матерью.[355]

Меня раздирают на части; я вновь перепуган до ужаса; я слышу слова о разъезде; я слышу: кто-то матери предлагает развод с отцом; но отец не отдает меня и мать из-за меня остается в доме⁸.

Я был цепями, сковавшими их; и я это знал всем существом четырех лет; и нес «вину», в которой был неповинен. Оба нежно любили меня: отец, тая экспансию нежности, вцелился в меня ясностью формулы; мать затерзывала меня именно противоречивой экспрессией ласк и преследований, сменявших друг друга безо всякого мотива; я дрожал и от ласки, зная ее эфемерность; и терпел гонения, зная, что они – напраслина.[356]

И я жил в ожидании конца мира с первых сознательных лет; и это ожидание угомонилось лишь после десятилетия.

Первые впечатления были: рубеж между отцом и матерью; рубеж между мною и ими; и – кризис квартиры, вне которой мне в мире не было еще мира; так апокалиптической мистикой конца я был переполнен до всякого «Апокалипсиса».[357]

Вот несколько цитат, ярко рисующих противоречивость влияний, оказываемых на него родителями:

Отец влиял на жизнь мысли во мне; мать – на волю, оказывая давление; а чувствами я разрывался меж ними.

А отец без матери уже меня накачивает «рациональными ясностями».[358]

Любовь матери была сильна, ревнива, жестока; она владела мной, своим «котенком», своим зверенышем.[359]

Между гусаром и цепкохвостой обезьяной в виде «Бореньки-доцента» рвалась моя жизнь: в центре разрыва образовывалась торичеллиева пустота, черное ничто; но этим центром было «Я» ребенка; и «Я» – падало в обморок; начинались кошмары: я кричал по ночам; был призван доктор; он заявил: «Не читайте ему сказок: у него слишком пылкая фантазия!»[360]

На основании вышеизложенного ясно, что конфликт между отцом и матерью воспринимался им чрезвычайно болезненно. Причиной этого являются начавшие проявляться очень рано наблюдательность и обостренность в восприятии впечатлений окружающего мира в связи с более глубоким, чем это свойственно обычно столь раннему возрасту, осмысливанием происходящего. При этом необходимо отметить, наряду с болезненностью восприятия конфликта между родителями, также и положительные стороны влияния каждого из них в отдельности на формирование его психики. Влияние отца шло, как это ясно из предыдущего, по линии развития склонности к познанию окружающего, рациональной стороны его личности. Отсюда берет начало его любовь к естествознанию:

Я не помню эпохи, когда я бы не знал, что человек произошел от обезьяны, ибо все то было по-своему впитано мною из шуток отца и разговоров его с друзьями.[361]

«Ядом» естествознания я был охвачен до поступления на естественный факультет: первое увлечение переживалось четырех-пятилетним; второе – одиннадцати-двенадцатилетним; все грезы сводились к одному: «Когда же я буду натуралистом?»

Но пятилетний интересовался главным образом млекопитающими; двенадцатилетний специализировался на птицах (сочинение Кайгородова[362] было изучено на-зубок).[363]

Стремление к познанию окружающего выявлялось в его отношении к игрушкам:

Было стремление узнать, что содержится внутри каждой игрушки, поэтому часто ломал свои игрушки. Однажды, когда подарили шоколадное яйцо с погремушкой внутри и запретили его разбивать, то для того, чтобы узнать содержимое, нарочно уронил его на пол, сделав вид, что уронил нечаянно (беседа с А.).

Влияние отца сказывалось также и в развитии склонности к гротескам как к выражению протеста против окружающего быта.

Я уже «чудил», следуя по стопам отца; у него я учился юмору и будущим своим «декадентским» гротескам; самые странности отца воспринимались по прямому поводу; «чудит», то есть поступает не как все; так и надо поступать; но у отца каламбуры и странности были «искусством для искусства»; у меня стали тенденцией: нарушать бытовой канон.[364]

Влияние матери сказывалось преимущественно в развитии эмоциональной, художественной стороны его личности, что нетрудно понять, принимая во внимание то, что она была сама одаренной в художественном отношении натурой, особенно в области музыки. Именно с ней связаны первые музыкальные впечатления, которые относятся примерно к трехлетнему возрасту: «Впервые выступают мне звуки музыки, действующие на меня потрясающе: мать играет Бетховена, Шопена и Шумана».[365]

Помимо отца и матери, большое влияние оказала на него сменившая няню воспитательница Раиса Ивановна, которая развила в нем уже сознательную любовь к сказке, мифу. По крайней мере сам Б.Н. связывает с ней начало «сказочного» периода в его жизни. Благотворное влияние этой воспитательницы выражалось также в том, что она старалась отстранить от него столь болезненно воспринимаемые им противоречивые влияния родителей:

Следующий период… я назвал бы сказочным; он начинается… появлением Раисы Ивановны, согревшей меня удивительной нежностью и лаской, отвеявшей от меня драму в доме и зачитавшей мне и стихи и сказки (я уже понимаю по-немецки: когда я выучился – не помню; вероятно, учился у Каролины Карловны).[366]

С Раисой Ивановной замкнулись в детской; она читает мне стихи Уланда, Гейне, Гёте и Эйхендорфа (вероятно – для себя читает), я плохо понимаю фабулу, но понимаю сердцем стихи.[367]

Любовь к сказкам должна быть рассматриваема как указание на очень быстрое и сильное воображение, которое, как мы видим, начало проявляться наряду с обостренным восприятием впечатлений внешнего мира и стремлением к осмысленной их обработке, также очень рано, уже в возрасте трех-четырех лет. Помимо этого, сам Б.Н. отмечает, что уже в этот период сказка играла для него роль убежища от болезненных переживаний и окружающего:

От мыслей об увиденном я спасаюсь в тот мир, где все протекает не по правилам индуктивного мышления Джона Стюарта Милля. И это – мир сказок.[368]

Сказки мне были материалом упражнения в переживаниях; и я развил себе в детстве крепкие мускулы: владенья собой.

В этом – роль сказок и музыки для меня.[369]

На возраст четырех лет падают первые осознанные впечатления природы, полученные за время пребывания летом 1884 г. в имении В.И. Танеева в Демьянове (Клинского уезда).[370]

Чрезвычайно интересным представляется следующее обстоятельство. В четырехлетнем возрасте самоучкой научился складывать слова по кубикам и читать их. По данным А., скрывал от всех, «это был его секрет». Однако мать, узнав об этом и опасаясь, что это занятие привьет ему любовь к науке (больше всего боялась, как бы не сделался, подобно отцу, математиком), запретила складывать кубики. В дальнейшем, уже в возрасте семи лет, пришлось заново учиться грамоте, причем учение давалось на этот раз с большим трудом: «И я, складывающий из квадратиков слова „папа“, „мама“, вдруг их лишенный, пяти лет забыл буквы, которые знал четырех лет; семи лет я с трудом одолел грамоту; с пяти до семи – строжайший карантин: – Не смей читать».[371]

Возможно, что причиной этого было то, что занималась с ним сама мать, которая вследствие несдержанности в своих проявлениях действовала на него лишь тормозящим образом и тем мешала усвоению предмета.

Относительно внешних проявлений в период раннего детства имеются следующие данные. По сведениям, полученным у А.:

Уже очень рано боялся проявлять простым и естественным образом свои переживания вовне, не зная, какая реакция на это последует со стороны отца и в особенности со стороны матери. С ранних лет развивалась неестественная для ребенка скрытность, которая тем более была трудна для него, что у него была большая потребность делиться своими переживаниями с окружающими.

Этому способствовало также и то, что до пяти лет рос один, без общения с другими детьми (из-за опасений матери, что может заразиться от них какой-либо инфекцией). Лишь в возрасте пяти лет, когда познакомился с детьми проф. Стороженко,[372] появилось детское общество. Такая обрисовка характера вполне согласуется с высказываниями самого Б.Н., относящимися к рассматриваемому периоду:

Среда подалась с первым мигом сознания; я, наблюдательный, скрытный и тихий ребенок, не видящий вовсе детей, изучающий мужей науки, я рос одиноким «подпольщиком».[373]

Тихий мальчик, весьма деликатный, пинки давать я не умел.

Я ведь был одинок; не умел разговаривать; даже играть не умел, как другие (играл я по-своему).[374]

А я – я боялся всего: и гостинцев срывать не умел, а чтобы затеребить Склифосовского или там Янжула – скорее броситься в воду, чем эдакое позволить себе; это все оттого, что Маруся и Коля рассматривали Ивана Ивановича Янжула просто, а я – с разглядами, с критикою; в выявленьях же внешних, и пятилетним став, выглядел, точно трехлетний.[375]

С соматической стороны, по данным А., был довольно болезненным ребенком, склонным к частым желудочно-кишечным заболеваниям.

Переходим теперь ко второму пятилетию жизни.

Этот период также характеризуется отмеченными выше особенностями складывавшейся вокруг него обстановки и, в частности, противоречивым влиянием отца и матери. В связи с ростом сознательного отношения к окружающему этот конфликт воспринимается им в еще более обостренной форме, чем до того. Отметим, что из-за каприза матери, всячески стремившейся нейтрализовать влияние отца, его примерно лет до восьми одевали под девочку: в платьице, с кудряшками. На фотографических карточках, относящихся к этому периоду, он выглядит в этом одеянии типичной девочкой. Этот момент, по признанию самого Б.Н., оказывал очень гнетущее впечатление на его психику и служил добавочным, травмирующим его психику фактором:

Вот первое, что узнал о себе: «уже лобан»: и переживал свой лоб, как чудовищное преступление: чтобы скрыть это, отрастили мне кудри; и с шапкой волос я ходил гимназистом уже; для этого же нарядили в атласное платьице:

– У, девчонка! – дразнили мальчишки.

И – новое горе: отвергнут детьми я; кто станет с

«девчонкой» играть?

Любовь родителей явно разрезала на две части.[376]

Любовь к сказке, сохраняясь в полной мере, начинает развиваться в нем в интерес к художественной литературе вообще. Очень любит слушать вслух чтение взрослых. В возрасте семи лет он знакомится со «Сказками кота Мурлыки», «Дэвидом Копперфилдом». Оба эти произведения произвели на него сильное впечатление. Несколько позднее он знакомится с «Князем Серебряным», песнями Оссиана, а также с литературой приключений и путешествий: Майном Ридом, Фенимором Купером, Жюлем Верном, затем арабскими сказками.[377] Большую роль в развитии в нем склонности к художественной литературе сыграло появление новой воспитательницы – француженки Беллы Раден. Она поняла «серьезную драму маленького „человечка“ и протянула ему… руку помощи».[378] С ней он занимается географией, историей, этнографией, а также обучается игре на рояле. В обучении его грамматике и арифметике принимает участие отец; учение дается очень легко, шутя и играючи.

По данным А., "появление Беллы Раден внесло заметный освобождающий перелом во всю его жизнь; он значительно оживляется, становится более подвижным, чем ранее: «как бы вместе с интеллектуальным освобождением развязался весь», «брызнуло то, что таилось внутри».

Отец и мать с их противоречивым влиянием отходят в сторону, их влияние в этом возрасте значительно ослабевает, он начинает выявлять свободнее свои стремления (снятие задержек раннего детства). Много общается с детьми.

Отметим, что примерно в этот период времени проявляется свойственная Б.Н. общая моторная одаренность. Летом 1889 г., во время пребывания в упомянутом выше Демьянове, он очень подвижен, много бегает, лазает по деревьям, занимается гимнастикой. Уже по возвращении в Москву, осенью того же года, посещает немецкое гимнастическое общество, где обучается прыжкам, упражнениям на трапеции и т. п.

На этот же период времени падает появление у него интереса к коллекционированию иностранных марок.

Летом 1890 г. совершает первое дальнее путешествие из Москвы в Киев, которое дает ему обильный материал для наблюдений и размышлений. По возвращении из него, в октябре, заболевает дифтеритом в легкой форме. Этот момент имеет значение потому, что за время болезни матерью был прочитан ему ряд рассказов Гоголя из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Эти рассказы, особенно, как он упоминал впоследствии, «Тарас Бульба»,[379] оставили у него неизгладимое впечатление на всю жизнь. Несомненно, под влиянием их, возможно еще усиленным ассоциацией с недавней поездкой на Украину, в нем в выраженной степени пробуждается любовь к истории. Этот интерес к истории проявляется очень своеобразно, в виде изобретения им «исторических игр» для себя. Сущность этих игр заключалась в том, что он на определенный отрезок времени воображал себя в роли того или другого исторического героя и во все свои действия вкладывал тайный смысл в соответствии с воображаемой ролью. Эта игра продолжается и в дальнейшем, на протяжении ряда последующих лет. Она является одним из наиболее ярких проявлений того богатства и динамичности воображения, которые ему свойственны вообще.

В сентябре 1891 г., одиннадцати лет от роду, поступает в частную гимназию Л.И. Поливанова.

Поступление в школу внесло значительные изменения в обстановку жизни.

По выражению А., «это событие открыло перед ним целый новый мир», главным образом благодаря тому, что до того детское общество было очень ограниченным, вращался преимущественно среди взрослых.

А. указывает далее, что:

Первое время после поступления был очень счастлив переменой, внесенной школой в его жизнь. Благодаря очень хорошей подготовке и, очевидно, хорошим способностям учение давалось очень легко, «играючи», шел первым учеником. Большое значение имеет то, что в школе он впервые почувствовал себя свободным от царившей дома гнетущей атмосферы, впервые почувствовал, что с ним считаются как с определенной единицей, личностью. Но из товарищей по классу близко не сошелся ни с кем и в своих мемуарных произведениях об них почти не пишет.

Б.Н. также упоминает в мемуарах об этом: «Бугаев у нас идет первым… не жизнь, а триумф!»[380]

Со второго класса выступают на первый план два стремления: увлечение естествознанием, с одной стороны, и русским языком и литературой – с другой. В этой последней области огромное влияние оказали на его развитие уроки блестящего педагога Поливанова («культ Поливанова»). Он пишет о «синтаксическом разборе» фразы как о лепке «художественных конструкций». К остальным предметам интерес его охладевает, начинает учиться хуже, сходит с места первого ученика. В особенности он отмечает гнетущее влияние на него преподавателя латыни Павликовского, которого называет «кошмаром наяву».[381] Интерес к естествознанию шел по линии внешкольной, выражался главным образом в чтении соответствующих книг, как, например, «Пернатое царство» Кайгородова.

Из событий, произошедших вне школы в этот период, необходимо отметить расставание с его воспитательницей Беллой Раден, к которой он очень сильно привязался (был способен привязываться к людям) и которая оказала на него благотворное, освобождающее влияние. Это обстоятельство сильно на него подействовало, так как в лице ее лишился своей единственной моральной поддержки. Пишет, что после ее ухода «осталась в душе точно яма».[382] Считает это началом первого мрачного периода в своей жизни, который продолжался до встречи с семьей Соловьевых, которая произошла в 1895 г..[383]

В 1893 г. выявилась большая склонность к театру, началом которой послужило его знакомство с Малым театром, постановкой пьес Островского с участием Ермоловой и Садовской.[384] У него появилось желание одеваться в соответствующие костюмы и воображать себя героем пьес, зрителем которых он был, – «страсть к маскараду». Это можно рассматривать как видоизменение изобретенных им для себя «игр», о которых была речь выше.

Приблизительно в этот же период времени началось увлечение танцами. Связано оно с тем, что примерно к этому времени относятся первые полусознательные переживания пола. Во время пребывания на даче было несколько легких увлечений девушками, значительно более старшими по сравнению с ним. Среди этих увлечений необходимо выделить одно более сильное – к Жене Дейбель,[385] которое он считает своей первой влюбленностью. Эта влюбленность была кратковременна и не оставила после себя каких-либо значительных следов.

В гимназии идет по-прежнему средне, гимназическая среда не привлекает его, он равнодушен к ней, за исключением уроков Поливанова. Центр тяжести развития его личности перемещается внутрь него: «Начинаю учиться у себя». Он прочитывает огромное количество книг, беспорядочно, все, что попадалось под руку (Гоголь, Диккенс, Алексей Толстой, Лермонтов, Майков, «Физиология ума» Карпентера, Аллан Кардек, «Вопросы философии и психологии»[386]).

По-видимому, интереса к музыке активного в это время не проявлял, уроки с матерью, как кажется, прекратились ранее.

В отношении характера особых изменений на протяжении этого периода не отмечается. Основные черты: «невольная замкнутость» вследствие отсутствия людей, с которыми мог бы поделиться своими переживаниями, обостренная наблюдательность к происходящему вокруг, интенсивное осмысливание внутри себя прочитанного. Интенсивная, непрестанная деятельность воображения выражается в его продолжающихся играх с самим собой в «исторических героев». Колоссальную для своего возраста эрудицию скрывал.

В образовании замкнутости и отчужденности большую роль играло то, что не мог сходиться с товарищами по школе. Со стороны товарищей отмечает насмешливое отношение, а со стороны некоторых и прямые издевательства. Вызывалось это главным образом его женственной наружностью, тихостью и отвращением к нецензурным, ходким среди гимназистов оборотам речи. Никогда не имел карманных денег, это вызывало к нему презрение «аристократических сливок – богачей» среди школьников. Такое отношение сильно на него действовало.

Со стороны семьи – отца, матери – ему по-прежнему уделялось мало внимания, урывками и как бы между прочим. Таким образом, он как в школе, так и в домашней обстановке был предоставлен самому себе – был оторван.

В четвертом классе написал первый отрывок в прозе для школьного журнала.

В 1895 г. произошло событие, имеющее большое значение для его дальнейшего развития. Он познакомился с семьей Соловьевых, причем особенно он сдружился с 10-летним Сережей, который, несмотря на то, что был на 5 лет моложе его, благодаря своему необыкновенному развитию подходил ему по уровню. В этой семье его поняли и оценили по достоинству, там он открывался в своих мыслях, он мог действовать так, как чувствовал. Он рассматривал это знакомство как «спасительный клапан» для себя. Вел с Сережей Соловьевым длинные увлекательные игры.

Сексуальное влечение в течение этого периода жизни внешне не выявлялось резко, и во всяком случае этот момент, по-видимому, занимает мало места в его мыслях и желаниях. Сексуальное влечение, если и было, приходило и уходило очень легко. Необходимо, однако, отметить, что в 16 лет он пережил очень бурное, но кратковременное увлечение, причем не был даже знаком с предметом своего увлечения, «из стыда».[387]

В 16 лет начинают (впервые) отчетливо оформляться его писательские склонности. Большое значение для этого имеют, помимо общения с Соловьевыми, его беседы о французской литературе и живописи с неким французом Габриэлем Оже,[388] имевшим какое-то отношение к литературе. В это время он прочитал также «Войну и мир» Толстого, что произвело на него очень большое впечатление. Начинает писать, пока лишь для себя, поэмы, фантастическую повесть, которые не сохранились. Начал вести, приблизительно с этого возраста, литературно-художественные дневники о прочитанном, виденном в различных областях искусства. Увлечение буддизмом, Шопенгауэром.

Дневник личных, интимных переживаний не вел. Это говорит о том, что его интересы были направлены не на себя, а на «хлынувшую на него огромную волну культуры».

Необходимо также указать, что в рассматриваемый нами период совершил вместе с матерью несколько поездок, из которых одна была заграничная; побывал в Париже, Берлине, Берне, Цюрихе.[389] Эти поездки оказали несомненно большое влияние на общее его развитие.

Приведем в качестве иллюстрации того, до какой степени доходило его увлечение чтением художественной литературы, следующий случай, произошедший с ним во время пребывания его в шестом классе гимназии. А. передает об этом так:

Увлекшись чтением художественной литературы, в течение почти полутора месяцев не посещал уроки, проводя все свое время в читальне им. Островского на Сенной площади. Для оправдания подделал записку матери о том, что пропускал уроки по болезни. Этот проступок, который он называл «преступлением за культуру», оказал сильное влияние на его психику, он сравнивает его с потерей своей моральной чистоты, «преступлением Каина», «убийством своей совести».[390]

Спустя год отмечается значительное усиление его активного стремления к искусству, и на этой почве происходит сближение с матерью. Он посещает с ней ряд выставок, концертов, спектаклей.

Также повысился его интерес к науке и философии, что должно быть связано с влиянием, исходившим со стороны отца.

Прочитывает ряд философских и естественно-научных книг, которые ему были рекомендованы отцом. Начинает высказывать окружающим свою точку зрения, притом это выявление своих мыслей вовне происходит в очень бурной форме. Он употребляет для иллюстрации этого такие выражения, как «хлынул словами», «лопнул словами».[391] Ранее молчаливый, стеснительный и замкнутый в себе, он как бы высвобождается и начинает оказывать влияние на окружающих. Особенно ярко проявляется у него страсть к спорам. Вступает в споры с профессорами, не смущаясь тем значением, которое они имеют в жизни. У себя в классе становится «классным Петронием»,[392] законодателем литературных вкусов.

Этот коренной перелом во всей его личности, падающий на возраст 17–18 лет, совершился в течение очень короткого промежутка времени, сам собой, без какой-либо сознательной подготовки с его стороны. Уже в это время проповедовал, по-видимому, осознанные еще смутно взгляды, которые были ему свойственны и в более поздний период, когда он стал оформившимся вполне символистом. Психическому перелому соответствовал и перелом во всем облике и поведении. Стал очень подвижный, голос стал громким, надо полагать, что была известная экспансивность проявлений.

Каких-либо усилений в проявлении сексуального чувства по имеющимся данным не отмечается совершенно.

Весной 1898 г. (17 лет) были написаны первые куски драмы «Пришедший», которые в дальнейшем (в 1903 г.) были напечатаны в переработанном виде в журнале «Северные цветы».[393]

Таким образом, на этот период падает также и первое напечатанное произведение.

Лето 1898 г. проводит в имении Соловьевых – Дедове. Здесь он много читает поэтическую литературу («Я здесь был крещен в поэзию Фета»), а также знакомится с Кантом («Критика чистого разума»).

В восьмом классе, под влиянием уроков Поливанова, с особенной силой выявляется у него активный интерес к поэзии Пушкина. Проявляет большой интерес также и к современным поэтам, особенно Бальмонту. Пишет сам стихи. Сам себя характеризует в этот период времени так: «самоопределяюсь, как начинающий писатель».

К окончанию гимназии мы не имеем у него концентрации внимания на одной какой-либо области знания или искусства. Собирался поступить на историко-филологический факультет из-за большого влечения к философии. Но в то же время очень усиленно интересовался также и самыми разнообразными областями искусства (поэзия, музыка) и науки (естествознание). Интерес шел исключительно по линии теоретической, склонности к практической деятельности не было совершенно. В то же время выраженный интерес к музыке – украдкой занимается композицией, причем сочиненные им композиции больше всего приближаются к стилю Грига – «лирическое, северное»; продолжает прочитывать огромное количество литературы в самых разнообразных областях. Приходится поражаться его необыкновенной продуктивности в занятиях. Трудно постигнуть, как он успевает все это усваивать.

Социальными и политико-экономическими вопросами не интересовался.

К этому времени у него имеется несколько близких товарищей, с которыми он охотно общается. Однако надо полагать, что большую часть времени проводит один, посвящая его своим занятиям. Указаний на участие в товарищеских встречах более широкого характера, вечеринках и т. д. не имеется.

По желанию отца, чтобы не огорчать его, поступил в 1899 г. на естественный факультет Московского университета. Занятия в университете поглощают главную долю его внимания. Он оказывается с головой погруженным в зоологию, анатомию, биологию, эмбриологию, гистологию, физику, ботанику, химию. Изучает высшую математику, аналитическую геометрию. Наряду с этим остается время и для удовлетворения его интересов к художественной литературе, музыке, философии. Продолжает писать для себя стихи и отрывки в прозе, думает над дальнейшим развитием своих идей символизма. Живет, как и ранее, в семье отца, бытовой уклад жизни с поступлением в университет не изменился.

Представление об общем облике Б.Н. при поступлении его в университет дают следующие высказывания одного его товарища по университету:

Обращал на себя внимание с первого же взгляда. Очень интересное, необычайное лицо, необычное выражение лица. Чувствовалась большая внутренняя работа мысли. Натура не только рецептивная, но и натура, которая все впечатления очень интенсивно внутри себя перерабатывает. Сосредоточенный взгляд. Несколько подтянутая наружность, хорошо одет, платье хорошего покроя. Богатая шевелюра, слегка вьющаяся. В поведении была замкнутость, застенчивость, сдержанность, не легко сходился с товарищами. Не был в то время экспансивным и открытым. В дальнейшем стал общительнее, когда освоился с обстановкой в университете. Сначала немного дичился других студентов. Сдержанность во всем, в жестикуляции, некоторая скупость в движениях, в речи.

Дома в присутствии родителей не был самим собой. Из-за этого в значительной степени сдержанность. Таким образом, это качество было не врожденной чертой характера. Старался не высказывать своих взглядов, когда родители были вместе, из-за расхождения в их мнениях. В отношении отца и матери (каждого в отдельности) была своя особая линия поведения. Если иначе сложились бы условия воспитания в детстве, был бы в значительной степени другим (беседа с Б.).

На протяжении всех лет пребывания в университете мы видим непрерывно переплетающиеся между собою линии влечения к науке и искусству.

На втором курсе появился интерес к религиозно-философским проблемам, которые временно заслоняют собой все остальные (момент мистичности?). Этот интерес вызван главным образом чтением произведений Соловьева,[394] его стихов.

1901 г. считается «началом» биографии Андрея Белого. «Это связано с тем, что в этот период написал свою северную симфонию».[395]

Интересно, однако, то, что, несмотря на погруженность в художественную творческую деятельность и подведение идеологической базы под свое мировоззрение как символиста, его интересы к самым разнообразным областям искусства и науки не только не снижаются, но, напротив, дают сильный взлет. По крайней мере, упоминая о том, что «рубеж столетий… совпадает с моим биографическим рубежом» (т. е. как Андрея Белого. – ,Г[ригорий] /7[оляков]), он далее пишет: "В 1901 я колебался: кто я? Композитор, философ, биолог, поэт, литератор или критик?".[396] Он бросается из одной области в другую, раздираемый интересами ко всему и стремящийся все познать.

Из событий личной жизни отметим имевшее место в 1901 г. его сильное увлечение М.К. Морозовой, которое носило в тот период чисто платонический характер. Очень важно, что связывал в воображении ее образ с образом Софии из сочинений Соловьева и художественно сплавлял в себе эти оба образа. Писал ей длинные письма, содержание которых лицо, дающее сведения (беседа с А.), сообщить не может;[397] по-видимому, большое место занимали в них, наряду с лирическим изложением его чувств, идеи символизма. Встречался с М.К. Морозовой на концертах и в обществе. Острый период, в течение которого продолжается это увлечение, равняется, по-видимому, 1–2 годам.

В декабре 1902 г. знакомится с Брюсовым, Гиппиус и Мережковским, затем с Блоком.[398] Эти встречи можно рассматривать в известной степени как определяющие в смысле дальнейшего направления его интересов в области литературы; сочиняет много стихов. В это время пишет свою кандидатскую работу об оврагах.[399]

Конец 1902 г. и начало 1903 г. являются началом его известности как литератора-символиста. В это время публикуется его «письмо к либералам и консерваторам»,[400] открывается псевдоним, под которым вышла еще в апреле 1902 г. его «Вторая симфония».[401] Вокруг его имени поднимается большой шум в интеллигентских кругах, в особенности в профессорских. В то же время он сближается с литераторами, группировавшимися вокруг издательства «Скорпион».

Одновременно идет напряженная работа по подготовке к сдаче государственных экзаменов.

28 мая 1903 г. кончает университет по естественному отделению физико-математического факультета с дипломом первой степени. На следующий день после получения диплома умирает его отец, профессор Н.В. Бугаев. По данным А., «смерть отца произвела на него большое впечатление. При этом пережил особое состояние углубленного примирения со смертью отца. Воспринял его смерть не в трагическом плане, а „в светлом“, не как разлуку, а, напротив, как сближение с отцом (мистическое состояние? – .Г [ригорий] П[оляков])». Переживал это двойственно: с одной стороны, как утрату физического человека, которого любил, а с другой стороны, как большую полноту от сближения с его, если можно так выразиться, духовным обликом.

Впоследствии вспоминал об этих переживаниях с большим волнением, но без трагических проявлений: «светлая грусть». Смерть отца не отразилась на его занятиях: летом и осенью 1903 г. пишет ряд произведений, стихов и статей.

Литературная продукция идет все время «крещендо» в течение 1902–1904 гг. За это время печатается ряд произведений разнообразного характера: поэзия, проза, литературно-критические статьи. 1904 г. можно считать годом его окончательного закрепления на поприще литературы. В то же время (1904 г.) поступает на историко-филологический факультет, философское отделение. Вопросами общественно-политическими, назревающей революцией интересовался сильно, приглядывался к происходящим общественным сдвигам, но сам активного участия не принимал.

Продолжал жить в квартире отца.[402] Дома проводил мало времени, почти все время был на людях, жизнь была очень открытая и насыщенная большим количеством впечатлений, очень много встреч с людьми из разнообразных кругов общества: литераторы, философы, общественные деятели, студенты.

Был совершенно независим в своих действиях. Жил очень скромно в смысле удовлетворения своих потребностей, так как предоставил наследство отца матери.

В январе 1904 г. знакомится с Блоками, с которыми он быстро сближается, во время их пребывания в Москве видится с ними ежедневно.[403]

Несколько позже познакомился с одной писательницей (Петровской, печатавшейся в «Весах»[404]), с которой у него впервые в жизни произошло интимное сближение. Как передавал сам Б.Н. (по данным А.), это случилось совершенно для него неожиданно, так как никакого чувства он к этой писательнице не питал. Инициатива исходила с ее стороны. Чтобы прекратить эту связь, он в ближайшие дни уехал внезапно из Москвы в Нижний,[405] где пробыл месяц. Особого значения это событие на него не оказало. Это следует из того, что в Нижнем он продолжает очень усиленно работать над начатыми литературными произведениями.

В июле 1904 г. он вторично встречается с Блоками, во время поездки на короткое время в их имение Шахматово, где проявляется его чувство к Любови Дмитриевне Блок (урожденной Менделеевой).[406] Это чувство, быстро возникшее и достигшее чрезвычайной интенсивности; все, с кем приходилось по этому поводу беседовать, характеризуют однозначно как страстное увлечение, «пламенную страсть». Так, А. указывает, что основным в его отношениях с Л.Д. Блок было влечение к ней как к женщине. «Нравились в ней голубые глаза с „разбойным разрезом“, золотистые волосы и изумительный, „миндального лепестка“ цвет лица» (беседа с А.).

Точно так же и Б. передает, что Б.Н. «был всецело захвачен этим чувством, и это выявлялось с его стороны в очень бурных формах». Л.Д. получала по несколько писем в день. Л.Д. тяготилась его бурным темпераментом, очень быстро утомлялась. Л.Д. одно время «была захвачена этим потоком чувств».

Январь и февраль 1905 г. проводит в Петербурге. Получает там массу впечатлений от общения с литературными кругами. В течение этого времени особенно тесно сближается с Блоками. Его чувства к Л.Д. Блок еще более усилились. Когда оставался с ней вдвоем, говорил ей о своем чувстве, говорил, что не может жить без нее. Часто гуляли вдвоем. Л.Д. Блок «играла» его чувством, мучила его.

По возвращении в Москву получает вызов на дуэль от Брюсова. После обмена письмами это недоразумение с дуэлью ликвидировалось,[407] и даже спустя несколько месяцев, к лету, отношения их улучшились. Было всегда взаимное тяготение друг к другу на почве очень большого внутреннего понимания и оценки таланта. Однако тени на их отношения набегали и в дальнейшем. В этом выражается двойственный характер отношений между ними.

Отношения с Л.Д. Блок в дальнейшем рисуются следующим образом. В течение 1905-го и 1906 гг. виделся с Блоками периодически, по 2–3 раза в год. Его влечение к Л.Д. Блок продолжало оставаться очень интенсивным. Положение между ним и Блоками создалось очень напряженное. Старался его разрешить решительным объяснением, но, как передавал в дальнейшем сам Б.Н. (по словам А.), Блок от этого уклонялся.

В 1906 г., в августе, делает попытку вызвать Блока на дуэль, чтобы разрешить создавшуюся ситуацию. Эта попытка была предпринята Б.Н. под значительным влиянием Эллиса, который поехал секундантом к Блоку. Но когда Эллис приехал к Блоку договариваться о дуэли, последний отговорил его, и дуэль не состоялась.[408]

Через год Блок вызывает Б.Н. на дуэль на почве литературных споров (резкое письмо Б.Н. о сотрудничестве Блока в «Золотом руне»[409]). Очевидно, как фон, вышеописанные интимные отношения имели большое значение.

После дуэли отношения с Блоком возобновились и даже приняли очень сердечный и дружеский характер. Этому предшествовал 12-часовой разговор с Блоком, в течение которого они выяснили до конца свои отношения, как в литературном, так и бытовом плане, и поняли, насколько они близки друг к другу.

Что касается Л.Д., то ее линия поведения была чрезвычайно изменчивая и неверная. Она несколько раз поддавалась просьбам Б.Н. и соглашалась порвать с мужем и жить вместе с Б.Н., но спустя короткое время снова отказывалась от этого. Очевидно, она Б.Н. не любила, но вследствие его бурного темперамента подпадала в моменты объяснений под его влияние и временно соглашалась. Поведение А.А. Блока осталось на всю жизнь загадкой для Б.Н. Например, был такой случай. После одного из объяснений Б.Н. с Л.Д. они вошли, обнявшись, в комнату, в которой находился А.А., и объявили ему, что Л.Д. уходит от него. На это он ответил, что очень рад. Они мирно начали беседовать втроем. А на следующий день отношение Л.Д. к Б.Н. снова резко изменилось. Л.Д. вновь не хотела с ним видеться, говорила, что не может принять у себя и т. д. Такое поведение сильно нервировало Б.Н. Осенью 1906 г. он после одного решительного объяснения с Л.Д., во время которого он бросил ей упрек в том, что она «бездушная кукла», придя домой, серьезно думал о самоубийстве, провел бессонную ночь и лишь после длительного раздумья не привел в исполнение своего намерения. Но утром получил от Л.Д. записку с приглашением прийти к ней. Здесь они договорились, что в качестве испытательного срока не будут встречаться друг с другом в течение года. Для этой цели, чтобы не поддаваться искушению, он должен был уехать за границу.[410] Перед расставанием дали друг другу обещание переписываться. Но Л.Д. снова нарушила обещание и перестала ему писать. В 1907 г. в начале марта вернулся из Мюнхена и Парижа снова в Москву, сильно разбитый и опустошенный своим неразделенным чувством к Л.Д. Теперь ему стало ясно, что из отношений с Л.Д. ничего не выйдет. Наступило разочарование. Рассматривал свое увлечение как «несчастную встречу».

Как передает А., на почве интоксикации организма, вследствие сильных неразрешенных перенапряжений в связи с этим увлечением, Б.Н. заболел зимой 1906–1907 гг. колоссальной величины карбункулом в области прямой кишки. Была сделана (в Париже) операция.

Отношения с Л.Д. в дальнейшем приняли со стороны Б.Н. совершенно спокойную форму. Его чувство к ней, столь бурное ранее, сгладилось. Этому способствовало и то, что он узнал, что у нее был ряд и других романов.

Важно отметить, что, несмотря на все вышеперечисленные сильные личные переживания, его литературная продуктивность и живость его интересов ко всему происходящему не показывает никакого снижения.

Роман с Л.Д. не мешает тому, что революционные события 1905 г. сильно захватывают Б.Н. В «Начале века» он пишет о себе: «переполненный весь впечатлениями от революции, пережитой в Петербурге». Он революционно настроен, принимает участие в студенческих митингах, забастовках, уличных выступлениях. Читает Маркса, Бебеля, Каутского. По словам А., сочувствует социал-демократии. «Лютая ненависть к правительству».

Создается впечатление, что сильное напряжение общественно-политической жизни в этот период времени и то же в его личных переживаниях сплетались неразрывно друг с другом, одно другое обостряло и как бы воспламеняло.

Эпоху реакции на революцию 1905 г. переживал очень остро. Выражает это в своих стихах («Пепел»[411]). Многие стихи на эту тему не были пропущены цензурой, некоторые из них затерялись.

В течение всего периода 1906–1907 гг. продолжается бурная литературная деятельность. В это время в нем зреют замыслы его будущих романов (в том числе «Петербург»). Посещение ночных чайных, пивных, разговоры с почтальонами, солдатами, кучерами, мастеровыми, извозчиками, мелкими чиновниками – как бессознательное собирание материала для будущего романа «Петербург». В период 1907–1908 гг. очень много выступает как лектор. Очень много работает над литературными произведениями и статьями по символизму. Необходимо отметить, что в это время большинство его бывших литературных товарищей были настроены против него.

Во время пребывания в Париже большое впечатление произвели на Б.Н. встречи с Жоресом.[412] У него Б.Н. учился приемам лектора и старался их перенять.

В апреле 1909 г. начинается его сближение с будущей женой Анной Алексеевной Тургеневой (Асей Тургеневой). Познакомился с ней за несколько лет до того у Петра Ивановича Дальгейма,[413] но до 1909 г. встречи были на концертах или на положении гостя у Дальгейма.

Летом 1910 г. решил жениться на А.А. Тургеневой.[414] Это произошло в Луцке, в семье ее матери. Уезжают вместе за границу в декабре 1910 г.

Характер отношений Б.Н. к А.А. Тургеневой, по сведениям А., рисуется следующим образом:

Вначале у Б.Н. не было глубокого влечения к А.А. Чувство к ней носило у него в значительной мере реактивный характер на ту душевную опустошенность, которая осталась у него после бурных переживаний, связанных с Л.Д. С другой стороны, А.А., которая жила у своего дяди (ушла из семьи вследствие конфликта между ее родителями), являлась в некотором роде как бы сиротой. Она сумела тонко и чутко подойти к Б.Н., учесть то состояние, в котором он в то время находился, и таким образом ее присутствие действовало на него благотворно. Тем более что в этот период времени он оказался в одиночестве вследствие расхождений с некоторыми из своих сотоварищей по перу.

Таким образом, его чувство к А.А. Тургеневой рисуется в другом виде, чем к Л.Д. Блок. Во всяком случае, элемент «страсти», который был так резко выражен в отношении его к Л.Д. Блок, здесь не проявлял себя в сильной степени. Здесь чувство развивалось главным образом на почве растущей привязанности и, если можно так выразиться, «родственной близости». Чисто сексуальный момент был выражен, по-видимому, в нормальной, свойственной обоим степени. Б.Н. был почти на десять лет старше А.А.

«Церковным браком не были оформлены, так как А.А. была против этого».

За границей пробыли около года-двух, посетили Венецию, Рим, Неаполь и ряд других городов, после чего вернулись снова в Москву.[415] В 1912 г. вновь уезжают за границу уже на более долгий срок, до 1916 г.,[416] За время обоих путешествий много ездят, живут в Мюнхене, Берлине, Швейцарии, посетили Африку. А. указывает также, что в углублении чувства Б.Н. к А.А. большое значение играло то, что оно развивалось на фоне прекрасных и все время сменяющихся картин природы.

Период пребывания за границей 1912–1916 гг. характеризуется дальнейшим развитием его художественного творчества. В это время был написан ряд крупных произведений. Много работал над проблемами ритма стихов. Интенсивная работа над теоретико-познавательными вопросами.

Это было время окончательного преодоления Канта. Проштудировал естественно-научные работы Гёте. Гёте, так же как и Ломоносов, интересовали его потому, что и тот и другой представляют собой сочетание художника и ученого. Считал их близкими к себе типами.

Во время жизни в Швейцарии бывали моменты, когда чувствовал себя очень одиноким, особенно во время блужданий по горам, что очень любил делать. Однажды, во время этих экскурсий в горы, с ним произошел случай, едва не стоивший ему жизни. Забрался в такое место (над бездной), откуда, казалось, не было выхода. «Мелькнуло в сознании, что смерть». Затем «вновь поднялись силы жизни», и ему удалось выйти из опасного положения. Этот случай в горах переживал очень сильно, говорил, что он дал ему представление о том, какую ценность представляет собой жизнь.

Одно время (в 1914 г.) были сердечные недомогания, которые А. описывает следующим образом: «Ему казалось, что он как бы чувствует сердце вне себя и что оно стеклянное. Поэтому старался ходить осторожно, немного наклоняясь вперед, чтобы не ударить это хрупкое сердце обо что-нибудь. Обращался к докторам, которые находили невроз сердца. Ни до того, ни после таких явлений не отмечалось».

Материальное положение в течение всего времени было скромное, иногда почти доходило до лишений. Приходилось часто занимать деньги или просить их у матери.

Объявление мировой войны произвело на него очень тяжелое впечатление. Месяца два был «как больной». Был настроен резко антимилитаристически. Этому в очень большой степени способствовало то обстоятельство, что во время объявления войны жил в Швейцарии и мог ознакомиться с прессой всех воюющих государств.

В 1916 г. Б.Н. по призыву возвращается в Россию. А.А. не едет вместе с ним и остается жить в Швейцарии. Перед расставанием они дают друг другу полную свободу в своей дальнейшей жизни. Имеются указания на то, что их расхождение друг с другом начало назревать уже за несколько лет до этого, постепенно все усиливаясь. Инициатива исходила со стороны А.А., и ее охлаждение воспринималось Б.Н. очень тяжело.

По возвращении из-за границы Б.Н. первое время живет вместе с матерью. Находится в состоянии ожидания надвигающихся событий. Принял февральскую революцию очень горячо. Был в это время в Петрограде. Участвует в литературных вечерах, уличных митингах и т. д.

После Октябрьской революции принимает участие в общественной жизни литературных кругов столицы, в организации нарождавшихся тогда обществ. Общается с рядом поэтов (Есенин, футуристы), читает лекции о ритме в «Студии поэтов».[417] Начинает работать в пролетарских организациях: Пролеткульте, «Тео», «Лито»[418] (вместе с Брюсовым). Участвует в выработке проектов программ для организации театрального университета, художественных студий, постановок и т. д.

В 1919 г. принимал большое участие в работе «Дворца искусств».

В феврале 1918 г. переезжает от матери и живет отдельно. В бытовом отношении жизнь складывается в течение этого периода времени, до отъезда за границу в 1921 г., очень неустроенно, беспорядочно, ведет кочевой образ жизни. Обедает в «столовке» или у знакомых.

За годы военного коммунизма литературная продукция несколько уменьшилась по сравнению с предыдущими годами, хотя все же написал несколько крупных произведений. Акцент в этот период падает больше на лекционную работу.

Личная жизнь Б.Н. складывается в этот период времени следующим образом.

В письмах, которые он получал от А.А., он все более чувствовал нарастающее охлаждение с ее стороны, которое должно было в конце концов привести к неминуемому разрыву. Это переживалось им очень тяжело, хотя не всегда угнетало его в одинаковой степени, вспыхивая более сильно периодами, между которыми он отвлекался от личных переживаний и погружался в происходившие вокруг него события, развертывающиеся в то время в нашей стране.

Тоска по А.А. постепенно возросла в нем до такой степени, что решил уехать к ней, чтобы путем личных переговоров окончательно разрешить вопрос о том, как быть в дальнейшем. Эта мысль появилась в 1919 г., но уехать удалось только в октябре 1921 г.

Во время происшедшего объяснения определилось окончательно, что совместная жизнь между ними невозможна.[419] Этот разрыв Б.Н. пережил очень болезненно.

Сильно ухудшилось состояние здоровья. Помимо постоянных мигреней, которые в этот период особенно усилились, была бессонница, было очень нервное состояние, часто болел (гриппом).

Бурность реакций на разрыв с А.А. выразилась также в том, что начал пить. При этом оказалось, что был настолько чувствителен к алкоголю, что достаточно было выпить 2–3 рюмки, чтобы совершенно забыться. Состояние опьянения выражалось в том, что становился очень оживленным, остроумным, веселым, но ничего не помнил в дальнейшем о своих действиях – «провалы памяти». Кроме того, «ударился» в этот период пребывания за границей в фокстроты, танцевал их «до безумия».

Необходимо, однако, отметить, что, как это вообще для него было характерно, тяжелые личные переживания не мешали творческой деятельности. Так, за время пребывания в Берлине им написан ряд работ (воспоминания о Блоке[420] и ряд других автобиографических работ, оставшихся в значительной степени неизданными[421]).

При переезде из-за границы обратно в Москву первое время было очень трудно с жилищным вопросом. Жил вначале при одном заводе – Анилтреста,[422] временами – у знакомых. В 1925 г. удалось устроиться под Москвой в Кучине, где жил до 1931 г.

В течение этого периода времени необычайно усиленно работает над рядом художественных произведений. Здоровье стало слабее. Все последние годы, примерно с 1928 г., Б.Н. часто хворал, главным образом гриппом, причем большую роль в этом играло переутомление. Материальное положение до 1925 г. было очень плохое, приходилось зарабатывать чтением отрывков. С 1932 г. вновь стал принимать активное участие в общественно-литературной жизни (в ГИХЛе), от которой до того был оторван. В 1931 г. выяснились также окончательно и отношения со второй его женой Клавдией Николаевной, с которой он стал жить с этого времени совместно.[423]

В 1933 г. 15 июля, когда находился в Коктебеле, случился удар. Сначала почувствовал жар в затылке, встал, пошатнулся и упал. Был без сознания несколько часов. Когда пришел в себя, было сильное возбуждение. Рвался идти гулять к морю, очень много говорил. Пролежал несколько дней. Появилась какая-то задержка, связанность в области шеи и верхней половине спины. Движения были гораздо более замедленные, чем ранее, со стороны психики была потеря чувства времени.

Был потрясен сознанием того, что он больной и должен делать анализы. Это на него действовало очень угнетающим образом – был в состоянии депрессии. В дальнейшем головные боли в затылке и висках, которые и до того были, усиливались временами до невыносимой степени. Несмотря на это, все время рвался к деятельности. Ходил на собрания (например, в ГИХЛ). Все время был на ногах. Это его сильно утомляло.

Осенью 1933 г. болезненное состояние начало нарастать особенно сильно. Работоспособность резко упала. Ходить становилось все труднее. Его пошатывало, отклоняло в правую сторону. Ориентировка в окружающем была в порядке. Последний приступ головных болей сопровождался бредом, была потеря чувства пространства. 8 декабря 1933 г. был доставлен в психиатрическую клинику, где и находился до момента смерти – 8 января 1934 г.

НАСЛЕДСТВЕННОСТЪ

Прабабка со стороны матери (см. А₁) происходила, по-видимому, из купеческой семьи. Это можно заключить из того, что Б.Н., упоминая о ней, говорил о быте Замоскворечья. Отличалась большим долголетием, умерла в глубокой старости – 104 лет. Подробных сведений о характере не имеется. А. упоминает со слов Б.Н. о том, что была очень умным, живым человеком, производила впечатление большой «жизненности». У Б.Н., который помнит ее появление в период раннего детства, она оставила по с ние, поразив его воображени старомодным одеянием (шали, чепчики).

Дед со стороны отца, Василий (см. В₁), представляет собой очень яркую и колоритную фигуру. Б.Н. пишет, что он был военным доктором, сосланным Николаем I на Кавказ и, кажется, разжалованным. По данным А., специального университетского образования будто бы не имел. Очень мужественный, храбрый, энергичный, принимавший активное участие в боевых действиях русских войск во время войн за усмирение Кавказа. Пользовался большим авторитетом и любовью среди горцев, даже врагов.

Схема наследственности Андрея Белого (D₃)

“Храбрец и наездник, он пользовался уважением среди врагов-лезгин: он их пользовал часто, когда попадались в плен они; он безнаказанно ездил в горах один; “враги”, зная его, его не трогали; выезжали порою к нему и выстреливали в воздух в знак мирных намерений”.[424]

А. (со слов Б.Н.) рисует его как человека с выраженной склонностью к романтизму и героике, способного на рискованные и опасные для жизни действия. «Не был человеком спокойного, уравновешенного характера, человеком твердого быта». Это вполне согласуется и с его обликом, даваемым самим Б.Н.

Умный. Есть указания, по рассказам Б.Н., на то, что «был от природы одаренным человеком». К сожалению, не удается выяснить точнее характер одаренностей, если таковые были.

Во вторую половину жизни перебрался вместе с большой семьей, состоявшей из четырех сыновей и четырех дочерей, в Киев, где был главным врачом какого-то госпиталя. Умер, по-видимому, в преклонном возрасте, от холеры, в один день вместе со своей женой, бабкой Б.Н. (В₂).[425]

Относительно бабки со стороны отца (В₂) сведений нет.

Дед со стороны матери, Дмитрий Егорович Егоров (см. В₃), по данным ?., был незаконнорожденным сыном как будто князя Несвицкого. Б.Н. указывает, что, узнавши о том, что он является незаконнорожденным сыном, он порвал со своим настоящим отцом, который был богатым аристократом, и переменил фамилию («Егоров» от «Егорович») «и сам себя стал воспитывать».[426] Был одаренным в художественном отношении человеком, имел дар голоса и игры на сцене. Имея художественные наклонности, он кончил театральное училище; одно время пел в хоре Большого театра. А., со слов Б.Н., также передает о «ярко выраженной артистической наклонности». Это лицо рисует его по характеру замкнутым и углубленным в себя человеком, способным на большое чувство, но не экспансивным и сдержанным в своих проявлениях, Б.Н. пишет: «…был он человек очень чистый и строгий, но – замкнутый; его друг – доктор Иноземцев, другой хороший знакомый – доктор Белоголовый; с ними он затворялся у себя».[427]

Впоследствии он, «уступая совету хорошего знакомого, купца, стал помогать ему в его деле, бросил театр, занялся коммерцией; позднее имел и свое дело (меха); у него был достаток».[428] Его интересы всю жизнь шли по линии художественной и научной, имел тяготение к «порядочному старому московскому интеллигентному обществу» (беседа с А.).

Указаний на физические ненормальности нет. Умер в возрасте около 45–46 лет.

Бабка со стороны матери – Елизавета (см. В₄), урожденная Журавлева.[429] Б.Н. пишет, что она была значительно ниже деда по своему развитию и по своим интересам («невысокого умственного развития, интересов никаких» – беседа с А.). Относительно ее характера составить себе ясное представление трудно. Б.Н. пишет: «Но бабушка мне была неясна во всех смыслах».[430]

А. передает следующим образом устные высказывания об ней Б.Н.:

По впечатлению Б.Н., было в ней что-то жутковатое, была с чертиком. Была похожа на человека, который не знает, что сам в себе носит что-то страшное. Было в ней присутствие какого-то неблагоприятного начала, какие-то провалы, как будто в мыслях склонность к чему-то плохому, порочному. Была, по-видимому, свойственна ярко выраженная эгоистичность. «Была очень большой эгоисткой, следовавшей своим влечениям и не считавшейся с окружающими. Любви материнской к своим детям не было» (беседа с А.). Необходимо далее отметить большое легкомыслие. Примером может служить то, что спустя год после смерти мужа лишилась всего состояния и стала нищей, потому что доверила деньги какому-то мошеннику, обманувшему ее. «Мама, тети и дяди со стороны матери дружно утверждали, что легкомыслие бабушки разорило их».[431] В то же время была религиозна. "Единственное религиозное явление в нашем доме – явление бабушки по воскресеньям из церкви со словами: «Бог милости прислал!»[432]

Отец Николай Васильевич Бугаев (см. C₁) был профессором математики Московского университета и ряд лет деканом. При рождении Б.Н. ему исполнилось 43 года. "Я родился в октябре 1880 года; отцу было уже сорок три года; год его рождения падает на год смерти Пушкина; в год смерти Лермонтова он прекрасно помнит себя осажденным лезгинами в маленькой крепостце, близ Душета, где он родился".[433]

Сам выбился в люди и занял высокое положение благодаря своим выдающимся способностям, уму и силе воли.

Когда отцу минуло 10 лет, его посадили впервые верхом и отправили по Военно-Грузинской дороге с попутчиком в Москву; здесь устроили у надзирателя первой гимназии, в которой он стал учиться; жизнь заброшенного ребенка у грубого надзирателя была ужасна: ребенка били за неуспехи детей надзирателя, которых должен был готовить отец же, хотя они были ровесниками и соклассниками; он молчал; и шел – первым (кончил с золотою медалью).

Вспоминая невзгоды, перенесенные им, он грустнел; когда он перешел в пятый класс, то из письма деда понял: деду его содержать нелегко; тотчас же пишет он, что-де прекрасно обставлен уроками и в помощи не нуждается; с пятого класса он уроками зарабатывает себе оплату гимназии, пропитание и квартирный угол; в седьмом классе снимает он угол у повара – в кухне, под занавескою.[434]

Был во всех отношениях незаурядным и чрезвычайно оригинальным человеком. Выдающийся ученый, отличавшийся большой силой и глубиной мысли и высокоразвитой способностью к большим теоретическим обобщениям не только в области математики, которая была его специальностью, но и во многих областях науки и философии вообще, к которой имел большое влечение. Написал статью о «Монадологии» как о философской системе.[435] О его значении как математика дают представление следующие строки Б.Н.: «Одно время не было ни одного русского университета, в котором бы не профессорствовали ученики отца; и влияние его в математических сферах было очень велико».[436]

В этой же связи необходимо упомянуть о его любви к шахматной игре. По-видимому, играл сам хорошо в шахматы. Б.Н. упоминает о том, что играл с такими шахматистами, как Чичерин, а однажды даже выиграл у Штейница (Стейниц? – Г. П[оляков]).[437]

В то же время наряду с высоким развитием интеллектуальной стороны личности отмечается и сильная выраженность эмоционально-аффективных проявлений ее. А. передает, что был человеком очень бурного темперамента – «сангвиник». Эта сторона личности, очевидно, влияла стимулирующим образом на его интересы в отношении искусства. По данным А., имеются указания на интерес к музыке. Это следует из того, что написал либретто к опере «Будда». Сведений относительно музыкального слуха нет. Выраженная склонность к художественной литературе и в частности к поэзии. Писал стихи. Написал статью об «Отцах и детях» Тургенева.[438]

Была выраженная тенденция к общественной деятельности. Б.Н. пишет, что «одно время отец – непременный член всяческих собраний и начинаний».[439] С этим в тесной связи находится и резко сказывавшийся в нем дух протеста, бунтарства против косного «профессорского» уклада жизни, который его сковывал.

Острый и парадоксальный ум (был человек «с перцем»), выявившийся в быту в виде страсти к «дичайшим гротескам». Очень остроумный. Способность к импровизации странных и парадоксальных историй – «неоцененный мифолог». Эти особенности указывают на сильно развитую деятельность воображения.

Приведем две цитаты из «На рубеже…»:

Страсть к ясным формулировкам, уживающаяся со страстью к дичайшим гротескам.[440]

Кухаркам, извозчикам нес свое творчество. Неоцененный «мифолог»; извозчики в чайных передавали друг другу словечки отца: и известностью у приарбатских извозчиков очень гордился он.[441]

Необходимо далее отметить его страсть к спорам – «безумный спорщик».

Из приведенного выше далеко не полного и отрывочного перечисления главнейших, как нам представляется, особенностей личности отца Б.Н. с несомненностью нужно признать наличие богато одаренной во всех отношениях натуры, наделенной в то же время очень активной установкой в отношении окружающего, выливавшейся, благодаря парадоксальному складу ума, часто в форму причуд и гротесков. Однако как одну из кардинальных общих особенностей его характера считаем необходимым отметить здесь отсутствие гармоничности и взаимной согласованности всех перечисленных выше качеств его психической деятельности: «Он производил впечатление воплощенного неравновесия».[442] С этим необходимо сопоставить указания А. на большую вспыльчивость и, по-видимому, экспансивность его реакций вообще, что подтверждается также и тем впечатлением, которое можно вынести из описаний его самим Б.Н. Все это вместе взятое указывает на определенную диспропорцию в проявлениях личности, что и могло служить одной из главных причин «странностей» в поведении и причуд. Другой причиной могло являться резкое несоответствие между его внутренним миром и окружающим его бытом. Эти моменты ярко выражены в следующей цитате из «На рубеже…»:

Широта в нем пересекалася с глубиной, живость темперамента с углубленностью; потрясающая рассеянность с зоркостью; но сочетание редко сочетаемых свойств разрывало его в «чудака», и тут – точка моего странного к нему приближения.[443]

Обращает далее на себя внимание вытекающая из доминирующей роли, какую играл интеллект в его жизни, тенденция переносить свои мысленные образы, методы мышления на окружающее. Одним из проявлений этого является его стремление всюду, вплоть до мелочей быта, применять особые, изобретенные им методы.

На все он имел свой метод: метод насыпания сахара, метод наливания чаю, метод держания крокетного молотка, очинки карандаша, заваривания борной кислоты, запоминания, стирания пыли и т. д..[444]

Когда я родился, отец обложился пятью огромными сочинениями, трактующими воспитание; он появлялся в детской с книгой в руке: читал няне метод подвязывания салфеточки; но – был изгнан.[445]

Дошел до мысли обозначать полочки и ящики комодов направлениями земного шара: север, юг, восток, запад, а отец, уезжающий в Одессу, Казань, Киев, председательствовал, устанавливая градацию: сундук «А», сундук «Б», сундук «С»; отделение 1, 2, 3, 4, каждое имело направления, и, укладывая очки, он записывал у себя в реестрике: сундук А, III, СВ; «СВ» – северо-восток; как он приставал ко мне, чтобы и я последовал его примеру:

– Преудобно, Боренька!

Приставал и к матери.[446]

Интересно, что, по описанию Б.Н., любовь отца к его матери также в значительной степени возникла вследствие того, что он нашел в ней воплощение какого-то созданного им мысленного идеала: «Отец, увидев мать, увидел искомую им формулу сочетаний пропорций: лба, носа, рта…» И далее: «Наконец, мать согласилась: отец женился на пропорциях: лба, носа и рта».[447]

Внешний вид его и манеры Б.Н. рисует следующим образом:

Невысокого роста, сутулый, плотный и коренастый, зацепляющийся карманом за кресло, с необыкновенно быстрыми движениями, не соответствовавшими почтенному виду, в очках, с густой, жесткой каштановой бородой, он производил впечатление воплощенного неравновесия; точно в музее культур перепутали номера, в результате чего ассирийская статуя, попавши к фарфоровым куколкам, пастухам и пастушкам, должна была вместе с ними производить менуэтные па и сидеть на козеточках; и козеточки ломались; и куколки – разбивались; но «носорог» в гостиной монументально выглядел в чертогах Асаргадона; и отец становился изящным, легким, грациозным, едва усаживался за зеленый стол: заседать.[448]

По данным А., к установлению интимного контакта с людьми, по-видимому, не был способен, мог оставаться без людей. Однако что касается остальных черт характера, то отметим здесь большую доброту и отзывчивость.

«Нежнейшие чувства: душа, как мимоза; нежнее, отзывчивей я не встречал человека; услышит, что кто-то горюет, – спешит утешать, возвышать».

Психических ненормальностей не отмечалось.

Умер в возрасте 66 лет от припадка грудной жабы (склероз сердца).

Мать, Александра Дмитриевна, урожденная Егорова (см. С₈), рисуется в совершенно другом виде. Элемент эмоциональный, притом не уравновешенный волевой задержкой, составлял главную сторону ее личности. Из этого вытекала крайняя несдержанность ее во всех проявлениях. Б.Н. характеризует ее так: «страдающая истерией и болезнью чувствительных нервов, периодами вполне больная».[449] В очень большой степени способствовали развитию этой неуравновешенности и несдержанности проявлений условия воспитания в детстве. Была любимицей отца:

Дедушка Егоров имел уязвимую пяту: боготворил свою Звездочку (так звал мою мать); и разрешал ей все, что ей ни взбредет в голову; так стала пятилетняя Звездочка тираном в доме; дедушки боялся весь дом, а дедушка боялся Звездочки; так и произошло, что Звездочка, будучи в четвертом классе гимназии, объявила, что из гимназии она выходит; дедушка не перечил.

Была очень хороша собой. Впоследствии, когда ее впервые «вывезли на бал», произвела сильнейшее впечатление своей наружностью: "открылась новая московская красавица.[450]

Была способна на сильное и глубокое чувство. Об этом дает представление следующий факт, описанный Б.Н. в его воспоминаниях о семье деда со стороны матери. Говоря об ужасной нищете, наступившей после того, как бабка по легкомыслию лишилась своего состояния, он пишет:

… и одновременно – заболевание матери, полюбившей одного из Абрикосовых (сыновей фабрикантов), которому родители запретили жениться на матери, как нищей (Абрикосовы – хорошие знакомые дедушки); мать ряд лет любила его; у нее было множество женихов, среди которых были и богачи; но она всем отказывала, к негодованию бабушки, и терпела нищету.[451]

Это событие повлияло чрезвычайно сильно на всю ее психику; как выражается А., – «был сильный слом». Замуж за отца Б.Н. вышла без любви, но уважала его. Ей в то время было 22 года, т. е. она была лет на 20 моложе мужа. Была очень темпераментная. Сильные увлечения бывали и после замужества, из которых одно, имевшее место, когда Б.Н. было четыре года, не закончилось разводом исключительно из-за нежелания порвать с ребенком, которого очень любила.

Любовь к сыну, в соответствии с крайне капризным, несдержанным характером, также принимала крайне неуравновешенные формы. Очень часто ее любовь доставляла ему одни мучения: в проявлениях своих чувств в отношении него совершенно не считалась с его переживаниями и тем больно его ранила. В одном месте Б.Н. упоминает, что мать играла им, как котенком, он был для нее «ее зверенышем».

Особенно глубоких интересов, по-видимому, не было. Была большая склонность к балам, вечерам, нарядам, где она могла блистать своей красотой. А. отмечает в ней эгоизм («думала только о своем удовольствии», «была добра, когда это не касалось ее лично»). Как проявление эгоизма можно рассматривать также и то обстоятельство, что когда Б.Н. обращался к ней в трудное для него время за материальной помощью, то давала деньги с известными оговорками, несмотря на то, что всегда его сильно любила.[452]

Особо необходимо отметить большую общую художественную одаренность ее натуры, в особенности в области музыки. «Насквозь музыкальное существо»,[453] «жила в музыкальной стихии» (беседа с А.). Сама играла на рояле. Очень большой интерес проявляла также и к театру. Очень художественно и выразительно могла рассказывать и читать.

Умерла в возрасте 64 лет от кровоизлияния в мозг («был удар»). Лежала в клинике проф[ессора] Россолимо.

Приведем в заключение следующее блестящее сопоставление характеров отца и матери, сделанное Б.Н. и дающее яркое представление о том контрасте, который господствовал между ними и вызывал резкий раскол в их взаимоотношениях, чрезвычайно болезненно отражавшийся на развитии самого Б.Н., особенно в период его раннего детства:

Трудно найти двух людей, столь противоположных, как родители; физически крепкий, головою ясный отец и мать, страдающая истерией и болезнью чувствительных нервов, периодами вполне больная; доверчивый как младенец, почтенный муж и преисполненная мнительности, почти еще девочка; рационалист и нечто вовсе иррациональное; сила мысли и ураганы противоречивых чувств, поданных страннейшими выявлениями; безвольный в быту – муж науки, бегущий из дома в университет, в клуб; и переполняющая весь дом собою – смехом, плачем, музыкой, шалостями и капризами – мать; весьма некрасивый и «красавица»; почти старик и почти ребенок, в первый год замужества играющий в куклы, потом переданные мне; существо, при всех спорах не способное обидеть и мухи, не стесняющее ничьей свободы и действительности; и – существо, непроизвольно, без вины даже заставляющее всех в доме ходить на цыпочках, ангелоподобное и молчаливое там, где собираются парки-профессорши и где отец свирепо стучит лезвием ножа в скатерть с «нет-с, я вам докажу…»; слышащий вместо Шумана – шум; и – насквозь музыкальное существо; переполненный бытом университета, хотя давно этот быт переросший; и во многом еще не вросшая в него никак, не умеющая врасти, во многом – непринятая в него, поэтому, хотя и непокорная, но боящаяся, что скажет… Марья Ивановна.[454]

Дяди со стороны отца – Георгий Васильевич (см. С₂) и Владимир Васильевич (см. С₃). Б.Н. характеризует их так:

Дяди – выпадали из нашего быта: так сказать – полудекаденты (ведь слова такого не знали в те годы); они – чудаки, над которыми похохатывали, которых поведение было порой ни на что не похоже; но они уже выступали: выступали против «традиций» – не каламбурами, а жизнями, достаточно сломанными. Владимир Васильевич Бугаев является редко из Питера; явный чудак: с видом взъерошенного конспиратора и нигилиста шестидесятых годов, весьма бедно одетый и весьма заносчиво нас оглядывающий, тыкающий окурок не в пепельницу, а в цветочную вазу: с явной демонстрацией. <…> В юности нигилист, ультракрасный, требующий с Антоновичем отделенья Украины, едва ли не режущий лягушек из «принципа» и вздергивающий ногу на ногу (носком в небо) при дамах, он, студент, все забыв, пристрастился к химии, да так, что в ней выявил задатки большого научного таланта; так о нем отзывался профессор Бутлеров, силившийся его оставить при университете; не тут-то было: усмотревши в действиях Бутлерова покровительство начальства и нарушение «принципа», дядя мой, Владимир Васильевич – «чччто?» – бросил химию, которой он увлекался; и стал служить в банке (почему – в банке?), где ему уже не покровительствовал никто и где получал года он гроши, продолжая изучать Спенсера, Милля, Конта, которых он был начетчиком, как и отец, переча отцу и доказывая свое – «чччто?» – а не его пониманье.[455]

Относительно другого дяди Б.Н. пишет:

Другой брат отца, Георгий Васильевич, всю жизнь являлся к обеду к нам раз в две недели, с портфелем своим: из суда (был присяжным поверенным он): этот был в другом стиле; высокий, красивый, стройнейший; со вкусом одетый и умный весьма, но, как дядя Володя – чудак, подфыфыкающий, очень злой, с беспощадной насмешкою (впрочем – вполне бескорыстной; и даже – себе во вред).[456]

И далее:

Но злость – не исход; и – увлечение за увлечением, точно запой; вдруг все заработки улетают на по-купанье фарфоровых чашечек; мнит знатоком себя старых фарфоров; поздней обнаруживается, что он накупил себе битую дрянь; раздаряется дрянь; и все комнаты завешиваются дрянными картинами; и он с Глаголем, с Орловым себя мнит эстетом; и вновь раздаряется дрянь (получаем и мы в дар ужаснейшие пейзажи); зато: куплено пять виолончелей; Георгий Васильевич, севши в пороге двух комнат, жене, детям, даже прислуге дерет невозможнейше уши; и жалуется жена:

– Врет – не слышит; а не позволяет дышать; все должны, не дыша, его слушать.

Позднее – раздарены пять виолончелей; вместо них – пять велосипедов; садится сам – катится; жену сажает, детей, покатился весь дом; докатался же он до того, что стал еле ходить, опираясь на палку; раздарены велосипеды; сев в кресло, три года сидел и читал; перечел уйму книг; и себя осознал он философом; но последовательность увлечений и изучений – странна: преодолев философию Канта, открыл Шопенгауэра, чтобы ему изменить с Соловьевым (он, старый безбожник – что вынес он из Соловьева?). <…>

Выяснилось: последние годы Георгий Васильевич обрел себя в Максе Штирнере, став убежденнейшим штирнерианцем, каким и был он в сущности всегда; и я понял. Что Штирнер уже – не очередное увлечение, а самая суть дяди Ерша.[457]

На основании вышеприведенных отрывков перед нами отчетливо вырисовываются у обоих дядей наиболее бросающиеся в глаза черты характера, общие с таковыми и у отца Б.Н.: склонность к чудачествам, гротеску и склонность к протесту, бунту против устоявшегося быта. Необходимо к этому присоединить резко выраженную у обоих страсть к спорам. И в этом отношении мы имеем у них общность с отцом Б.Н.

Относительно теток со стороны отца (см. C₄, C₅, С₆, С₇) сколько-нибудь подробных сведений нет.

Со стороны матери по этой линии отметим ее младшую сестру, тетку Екатерину Дмитриевну (см. С₁₁), которая жила вместе с семьей Б.Н.; А. передает о ней следующее:

Внешне была красива, но отличалась более мягкими, чем у сестры, чертами лица («красота была более мягкая, угашенная»). Была чрезвычайно молчаливым и замкнутым в себе человеком. По-видимому, таила в себе какие-то более глубокие интересы, но внешне этого не проявляла. Жила как бы отраженной жизнью своей сестры, которая все заполняла собой. Было активное противление ухаживанию, не вышла замуж по своей воле. Как будто была склонность к музыке.

На основании этого перечисления создается впечатление, что мы имеем здесь дело с очень замкнутым человеком с некоторыми чертами характера, производившими впечатление странности.

По линии двоюродных братьев и сестер сведения чрезвычайно скудны. Относительно одного двоюродного брата по линии отца (см. Д₂) известно лишь, что он является преподавателем математики.[458] По характеру спокойный и уравновешенный человек, скорее медлительный. Относительно другого двоюродного брата (см. Д3) ничего особенно отметить не удается. «Первое впечатление – ничего особенного» (беседа с А.). Также почти никаких сведений не имеется и про двух других двоюродных братьев и про двоюродную сестру (см. Д₄, Д₅ и Д₇). Относительно одной двоюродной сестры (см. Д₆) известно, что она является художественно одаренным человеком, питает склонность к поэзии и искусству. Писала стихи, причем некоторые из своих стихотворений прислала Б.Н. Одно время играла на сцене. В остальном можно отметить, по-видимому, общее высокое развитие, интересную внешность, тонкие черты лица.

Относительно племянников и племянниц сведений нет.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПО НАСЛЕДСТВЕННОСТИ

Со стороны наследственности можем отметить следующее.

Большая интеллектуальная одаренность по линии отца. Отец – профессор математики с выраженной склонностью к философии. Один из его братьев обладал недюжинными способностями к научной деятельности, другой обладал большой эрудицией в философии. Сын последнего (двоюродный брат Б.Н.) – преподаватель математики.

По линии матери – большая одаренность в художественном отношении. У матери наряду с общим художественным развитием необходимо отметить сильно выраженную музыкальную одаренность («насквозь музыкальное существо»). То же у деда со стороны матери.

Таким образом, мы имеем в наследственности Б.Н. сочетание двух основных, выраженных потом в развитой степени моментов, играющих решающую роль в общей структуре его личности как творческого работника: момента интеллектуального, познавательного и момента эмоционального, момента художественного восприятия.

Далее у членов семьи необходимо отметить следующую черту характера. У отца и дядей со стороны отца – страсть к спорам и сильная склонность к гротеску (причудам, чудачествам). Последняя особенность сочеталась у них с тенденцией к протесту против окружающего их быта («все Бугаевы – спорщики, срыватели масок», «Бугаевы – люди с перцем»).

У отца имеет место, кроме того, наряду с выдающимся развитием интеллектуальной сферы, сильное развитие также эмоционально-аффективной и волевой. При этом в особенности важным представляется отметить неуравновешенность, диспропорцию во взаимодействии этих областей психики между собою, связанную, по-видимому, со свойственной ему экспансивностью в проявлении своих реакций вовне.

По линии матери – тенденция к замкнутости и углублению в себя: у деда и тетки, младшей сестры матери. Сильное развитие эмоциональной сферы – у деда и матери. Со стороны матери, кроме того, резко выраженная неуравновешенность и явно истерические проявления реакций.

Таким образом, неуравновешенность во взаимодействии различных сторон личности имеется и у отца, и у матери.

Указаний на психические заболевания в роду не имеется.

Характерологические материалы

КОНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЕ ОСОБЕННОСТИ

Рост немного выше среднего. Вес около 4 пудов, немного меньше.

Телосложение правильное. Лицо удлиненное, заостряющееся книзу. Глаза синие, иногда с серым оттенком. Уши с большой ушной раковиной, имеющей внутри бугроватые очертания. Ушные раковины прилежат к черепу, мочки приращены. Лоб несколько покатый назад. Надбровные дуги сильно развиты. Нос прямой. Очень сильно выражены носогубные складки. Сильно выдающаяся затылочная часть черепа. Виски несколько запавшие. Костная система туловища и конечностей развита нормально. Кости тонкие. Мышечная система развита достаточно, дряблости мускулатуры не было. Грудная клетка ранее была развита хорошо. Но за последние два года начал горбиться, грудная клетка стала принимать несколько западающий характер. Конечности были скорее длинные, но это не производило впечатления чрезмерности. Кисти рук правильной и красивой формы, несколько удлиненные, с длинными и узкими пальцами («музыкальная рука», как находил Танеев[459]). Был худощав, подкожно-жировой слой был развит слабо, ребра всегда выдавались под кожей отчетливо.

Волосы на голове очень мягкие и пушистые, мелковолнистые («точно наэлектризованные»), ранее были очень светлые, годам к тридцати начали заметно темнеть. Седеть стал после 40 лет. Лысина начала появляться приблизительно в возрасте 26–27 лет, полысение прогрессировало очень быстро, так что годам к тридцати пяти большая часть головы была лишена волос.

Цвет кожи – бледный с оттенком слоновой кости. В области левой ключицы темное плоское родимое пятно величиной с горошину.

СЕРДЕЧЫО-СОСУДИСТАЯ СИСТЕМА

Сердце всегда находили хорошим. До последнего времени, пока не случился удар, артериосклероза не находили. Мог переносить высокий горный климат, и врачи ему это разрешали.

Всю жизнь страдал мигренями, довольно частыми, длительностью от нескольких часов до нескольких дней. Болели виски или затылок, чаще всего правый висок. Лицо при этом бледнело. Затягивал голову полотенцем, смоченным холодной водой.

ОРГАНЫ ДЫХАНИЯ

Частые бронхиты, ларингиты. Одно время даже предполагали туберкулез дыхательных путей, но в дальнейшем это не подтвердилось. Дыхание свободное. Был свойственен легкий кашель, «откашливание». Склонность к гриппозным заболеваниям.

ЖЕЛУДОЧНО-КИШЕЧНАЯ СИСТЕМА

Была наклонность к поносам, особенно в детстве, но бывали временами и запоры (последнее усилилось за год до смерти). Вообще отмечалась слабость желудочно-кишечной системы – легко заболевал с этой стороны. Не переносил жирную пищу.

До последнего заболевания выраженных психических расстройств не отмечалось. Приблизительно с ноября месяца временами сознание бывало не вполне ясным, затемненным, что усиливалось во время мозговых припадков до бредового состояния. Припадки выражались в резком усилении головных болей, приступах тошноты и рвоты, болях в крестце, отдававших в бедра, сильной общей слабости. Одновременно отмечались спутанность в отношении правой и левой стороны, расстройства глотания и речи (по данным жены).

В отношении интоксикаций отметим следующее.

Алкоголя систематически не употреблял. Вина не любил, но иногда пил за обедом красное вино, разбавленное водой.

Курил много. Во время работы мог выкуривать до 50 штук в день,[460] но не затягивался или затягивался слегка, часто бросал папиросы недокуренными.

ПСИХОМОТОРНАЯ СФЕРА

Обычно все делал правой рукой. Однако имеются неясные указания на то, что мог некоторые действия производить и левой рукой. Так, жена указывает, что иногда мог рисовать левой рукой. На основании этих данных можно заключить, что левшой не был, наверное, но неясно, не было ли двурукости.

Физической силы большой не было. Больших тяжестей поднимать не приходилось. Даже в сравнительно молодые годы с трудом поднимал не очень тяжелый чемодан. Последние годы (лет 6) жаловался на упадок физической силы.

В руках сила была. Когда занимался скульптурой по дереву,[461] то владел хорошо довольно тяжелым молотком и стамеской, мог работать с этими инструментами часами.

Был способен к довольно продолжительной физической работе и любил ее. Например, любил сам колоть дрова и носить их, любил сгребать снег, расчищать дорожки, разгребать осенью листья, очищать от сорных трав огород. Был способен производить такую работу в продолжении примерно часов двух. При этом очень сильно потел, приходилось менять белье, появлялась сильная испарина на голове; по окончании работы чувствовалось утомление, по-видимому довольно сильное, так как после этого обыкновенно ложился. В момент работы утомления не чувствовал, так как сильно увлекался. Чувствовал себя после физической работы всегда освеженным, было приятное ощущение во всем теле. Когда бывало необходимо, делал всю домашнюю работу: подметал пол, стирал пыль, мыл посуду и т. д.

Был очень подвижен, но не суетлив. Предпочитал или двигаться – ходить или гулять, – или лежать. Находиться в сидячем положении не любил. Говорил: «Мои два состояния – ходить и лежать». Предпочитал обдумывать вещи лежа. Когда приходилось писать, всегда делал это сидя, что сильно его утомляло, затекали ноги, были неприятные ощущения в спине и шее. Это особенно усилилось за последние годы. Сам процесс писания воспринимал как тяжелый физический труд. Последние лет 6 очень охотно проделывал гимнастику пальцев по системе, показанной одной массажисткой.

Всегда говорил, что у него очень сильные ноги и слабые руки. Мог, например, сидеть на корточках на восточный манер очень длительное время. Называл себя поэтому «врожденным арабом». Охотно принимал положение на корточках во время беседы и т. д. «Сидел на корточках как вылитый» и «очень нелегко его сбить из этого положения».

Когда сидел обычно, то почти никогда не опирался на что-либо, сидел всегда прямо. Часто вскакивал. Любил сидеть, подложив под себя ногу, подпрыгивая на ней и как бы «пружиня» всем туловищем.

Была привычка ежедневно гулять днем в течение двух часов, а также перед сном в течение получаса.

Движения были очень простые и естественные, скованности или разболтанности не было.

Дрожания, судорог не отмечалось.

Движения отличались большой стремительностью, но, несмотря на это, были в то же время очень плавные, мягкие и скорее закругленные. Острых углов, резкости не было, даже когда делал внезапные порывистые движения. Движениям была свойственна очень большая ритмичность («музыкальные движения»). «Движения исходили из всего организма», «в каждом движении принимало участие все тело, все части тела». «Цельность порыва». Например, во время лекции делал жест, потрясая карандашом. Это движение напоминало трепетание крыльев бабочки, причем все тело принимало в нем участие. Когда оборачивался, то всегда всем туловищем. Даже когда шел, то в походке принимали участие не столько раскачивания рук, сколько всей верхней части туловища.

Когда что-либо осматривал или разглядывал, мог очень быстро двигать шеей в разные стороны и кругом. Шея была в особенности подвижная, мышцы шеи очень сильно развиты. «Движения шеей напоминали что-то птичье, орлиное или соколиное».

Необычайно подвижная спина. «Шла волнами», «пробегала волна по всей спине, как это бывает у диких зверей, например леопардов». Чувство довольства или недовольства очень выразительно сказывалось в движениях плечами. Движения вообще были очень свободные, «но не размашистые».

Обыкновенно ходил быстро, медленно ходить не мог. В молодые годы любил бегать и прыгать, мог это делать хорошо. Быстрая ходьба сохранилась до того, как заболел. Походка замедлялась только в некоторых случаях, когда что-либо обдумывал или рассматривал. Когда шел, то создавалось впечатление, что «центр» движения находится в области груди. «Как будто ведут не ноги, а грудь». Ходил по улице грудью вперед.

Походка менялась в зависимости от внутреннего состояния. Обыкновенно всегда ходил с палкой, «палка была его какой-то неразлучный друг». Руками при ходьбе размахивал не сильно.

Одно хорошо знавшее его лицо следующим образом характеризует его движения: «Необычайная ритмичность, легкость и четкость во всех движениях, в них сказывалась сила – ощущение большой концентрации воли. В то же время движения были настолько естественны, что не требовали, казалось, никаких усилий, казались страшно легкими».

В качестве одной из основных особенностей его психомоторики нужно признать, наряду с ритмичностью, очень большую ловкость в общих движениях. Как выражается один из собеседников, «были выраженные акробатические таланты». Приведем несколько высказываний и примеров.

В детстве занимался гимнастикой, упражнялся на трапециях. Лет 9-ти занимался в гимнастическом обществе. Интересно, что мог одновременно ездить верхом и писать. Вообще очень любил в молодые годы карабкаться, цепляться, лазать, прыгать. Высоты не боялся совершенно. В студенческие годы, когда работал в химической лаборатории, любил, балансируя, прохаживаться по балюстраде крыши здания, часто со стаканом чая в руках. В другой раз вместе с товарищем пробрался по карнизам одного дома, на высоте второго этажа, для того чтобы продемонстрировать, каким образом воры могут залезть в дом.[462]

Уже в 1923 г., когда был в Альбеке,[463] потерял однажды ключ от комнаты. В комнату можно было проникнуть только с балкона соседней комнаты, пробравшись затем по карнизу до окна. Проделал это очень ловко. Собралась толпа, с недоумением смотревшая на это зрелище и вначале принявшая его за жулика.

Чувство равновесия было развито чрезвычайно сильно. «Было в этой ловкости что-то от горной козы». Риска падения не боялся и даже любил его.

Очень легко и ловко мог карабкаться по горам, переходить через горные ручьи, речки по узкому бревнышку. Очень любил подходить к краю пропасти, обрыва и, наклонившись, смотреть вниз. Любил пройти по узкому карнизу с отвесными обрывами. Был очень счастлив, когда ему приходилось это делать. «Любил ощущения глубины». «Взгляд сверху вниз – с этим связана была целая теория».[464] Головокружения при этом не чувствовал совершенно.

Очень хорошо мог играть в мяч, крокет, серсо.

Мог хорошо грести. Когда был в Свинемюнде (1922 г.),[465] то уезжал один в лодке далеко в море. Плавать мог, но особой любви к этому не чувствовал. В молодости одно время занимался как будто фехтованием.

Очень любил танцевать. В молодости, особенно в первые годы студенчества, много и хорошо танцевал. Танцевал вальсы, мог сплясать русскую. В 1923 г., когда был за границей, с увлечением изучал фокстрот, который ему очень нравился как танец тем, что в нем ритмичность движений доведена до высшей точки. Подчеркивал при этом, что необходимо чувствовать внутренний ритм фокстрота.[466]

В 1913–1914 гг., когда был в Базеле,[467] занимался скульптурой по дереву. Высекал из особенным образом спрессованных больших кусков дерева монументальные архитектурные формы, как, например, капители. В остальном каким-либо мастерством или ремеслом не занимался.

Приведем описание некоторых излюбленных в быту жестов.

Все время расхаживал по комнате, например, когда рассказывал что-нибудь, любил делать характерный жест: поворачивался вокруг себя и, вытянув руки, разводил их перед собой и затем соединял ладонями с небольшим прихлопыванием. Правая рука при этом была сверху. При разговорах или спорах любил потирать руки. Любил сидеть, несколько наклонившись вперед, руки – спокойно сложенные кистями одна поверх другой.

Когда встречал кого-нибудь, кого приятно было видеть, то приветствовал с некоторой экспансивностью: откидывался назад, широко разводил руки в стороны, издавал приветственное восклицание. Вообще же манера приветствия обычная. Манера подавания руки при встрече открытая. Жал руку энергично.

Когда курил, то делал несколько «изощренное» движение: наклонялся всем корпусом в сторону руки, держащей папиросу, которая в это время совершала плавный полукруглый жест в сторону, головой в то же время отклоняясь несколько в противоположную сторону.

Театральности, вычурности, манерности в движениях не отмечалось совершенно.

Переходим теперь к тонким ручным движениям.

В противоположность общим движениям, которые, как мы с уверенностью можем заключить, отличались большой ловкостью, тонкие ручные движения удавались плохо. Это сказывалось во всем, вплоть до мелочей. Например, когда чинил карандаш, то получалось очень уродливо, с буграми, «только чтобы обнажить графит». Жена указывает, что «было совершенное мучение надевать запонки, было страшно трудно попасть в отверстие». «С запонками всегда была война». С трудом удавалось завязывание галстуха (из-за этого предпочитал носить галстух бантиком), надевание воротничка, с трудом застегивал пуговицы, с трудом шнуровал ботинки. Не мог пришить себе пуговицы. Поэтому, когда жил один, «ходил» (по его выражению) «в системе английских булавок».

Когда раздевался, то со страшной силой срывал с себя белье, если что-либо застревало, старался не высвободить, но сорвать, из-за чего часто рвал белье. Процесс одевания проходил спокойнее.

Вообще в отношении всех процедур туалета, требовавших некоторой ручной ловкости, отмечалась очень большая нетерпеливость, из-за чего часто вместо того, чтобы поправить то, что не удавалось, ухудшал. Представляется очень вероятным, что эта нетерпеливость происходила главным образом из-за его неумения владеть вещами.

Спички зажигал хорошо.

Чрезвычайно интересный в свете всего вышесказанного факт. В Свинемюнде в 1922 г. преподаватель фокстрота, с которым он занимался, научил его «артистически» завязывать галстух. Действительно, выучился этому «искусству» и мог хорошо завязывать галстух (как он выражался, хорошо решал эту проблему). Но затем, когда вернулся в СССР, вновь разучился это делать (!).

Не мог обращаться с механизмами. Говорил, что «они его не любят». Часто ломал часы, ронял их, сворачивал пружины. Всегда бывали сломаны запоры на его портфелях, чемоданах, дверях комнат, где он жил. «Не мог обращаться с ключом». Когда замок был с «капризом», но всем было известно, что при повороте нужно его в определенную сторону нажать или сделать что-либо подобное, то ему это никак не удавалось.

Товарищ по университету также отмечает, что особой ловкости тонких ручных движений не отмечалось. Не было склонности сосредотачиваться на тонкой ручной работе (что-нибудь тонко сделать, отпрепарировать и т. д.).

Исключением являются два факта: первый заключается в его умении бриться. «Брился безопасной бритвой очень ловко, когда резался, было событие, если очень уж спешил». После бритья сам протирал и просушивал (особыми тряпочками и бумажками) бритву. Второе заключалось в указании его жены на то, что «мальчиком, когда был классе в пятом гимназии, любил показывать карточные фокусы, в которых требовалось с очень большой быстротой передернуть карты, причем эти фокусы удавались ему хорошо».

Отметим в заключение, что за последние год-полтора, в связи с его заболеванием, движения стали менее ловкими, жаловался на то, что пальцы потеряли ощущение предметов, «руки стали как крюки», по-видимому, было ослабление осязания в пальцах. Часто начал ронять вещи и рассыпать их, например, папку с бумагами, чего ранее никогда не бывало.

Падения если бывали, то очень редко. Жена не может припомнить ни одного случая падения. Даже когда приходилось поскальзываться, очень легко восстанавливал равновесие.

Переходим к выразительным движениям.

Мимика и жестикуляция были очень богатые и разнообразные.

Выразительным движениям, как и всем движениям вообще, была свойственна временами порывистость. Отмечалось чрезвычайно сильное развитие и усиленная деятельность всех лицевых мышц (у носогубной складки, лобных). Этим объяснялась чрезвычайная выразительность и подвижность лица. В особенности выразительной была нижняя часть лица, область рта – «брызжущее лицо». Это делало зарисовку его лица очень трудной для художников.

Очень выразительным был, далее, взгляд. Вот описание первого впечатления от встречи с ним: «Больше всего поражали его глаза (взгляд совершенно необыкновенный), лучистые, как будто из глаз исходил какой-то сжигающий свет».

Необычайная активность в движениях и жестах при разговоре с собеседником, особенно во время споров. Всеми частями тела – глазами, руками – как бы тормошил собеседника, требовал от него ответа и активного участия в разговоре. Это требовало взаимной реакции, взаимодействия, резко выявлялось во время чтения своих произведений. «Должна была быть хоть какая-нибудь реакция, хотя бы вкривь и вкось».

Улыбался часто, обычно улыбка была очень ласковая. Очень любил смеяться. Смех на «ха-ха-ха», подымающийся вверх, часто не хватало дыхания, смех почти всегда из-за этого обрывался, на глазах выступали слезы. Так могло повторяться несколько раз подряд.

Вот как описывает хорошо знавшее его лицо общий характер жестов во время речи: «Свои слова сопровождал очень выразительными, но краткими жестами, как бы иллюстрировал жестами свою речь, но не был их рабом. Большая гармония жестов с содержанием речи, без утрировки».

Была способность, когда рассказывал о каком-либо человеке, передавать в жестах, интонациях голоса, мимических движениях основное впечатление о данном человеке. При этом у разных людей передавал существенную, подмеченную у них особенность, разными способами, используя для этого разные выразительные движения. Например, у Брюсова передавал свойственный ему жест сложенных на груди рук, у Мейерхольда какую-то рассеянность в жестах, у Блока что-то от «каменности» командора и т. д. Важно отметить, что передавал не просто жесты или приемы изображаемых лиц, а скрывавшиеся за ними существенные черты характера. В соответствии с этим в его имитациях не было точного копирования жестов или приемов других, но скорее намеки на эти последние, но намеки столь глубокие, метко и верно схваченные, что они выявляли одновременно и существенные особенности данных людей.

Была склонность к воплощению себя в воображаемые образы и в отношении костюмов. Так, в юношестве любил одеваться в воображаемых героев. Это у него появилось после того, как посетил впервые несколько спектаклей в театре. Уже во время пребывания в Коктебеле в 1924 г. принял раз участие, вместе с Брюсовым, в одном вечере импровизации. В очень короткий срок, не более 10 минут, переоделся и загримировался под авантюриста, наложил соответствующие штрихи на лицо, расположил соответствующим образом шляпу, рубашку, придал лицу «гориллообразное» выражение. Провел свою роль очень хорошо.[468]

Обладал необыкновенно развитой способностью изображать животных.[469] Неподражаемо мог представлять, например, собаку, передавая ее движения хвостом, лапами, рычание и вздохи. Передавал спокойное и презрительное жмуренье кота, движение хобота слона при помощи движений носа и рук, притопывал при этом ногой, гримасничанье и пляску обезьянки под шарманку, переваливание медведя и движения целого ряда других зверей.

Удавались, главным образом, выразительные движения зверей, подражание голосам животных в его передаче занимали сравнительно малое место.

Игра на музыкальных инструментах.

В детстве и юношестве играл на рояле, техника, по-видимому, была невысокая. В дальнейшем ни на каких музыкальных инструментах не играл. В 1923 г. за границей принимал одно время участие в каком-то джаз-банде, манипулировал при этом какими-то колотушками или трещотками.

Речь.

Голос средней высоты, с очень хорошей дикцией – необыкновенно отчетливый, громкий и звучный. Когда волновался или уставал, то голос часто приобретал крикливость, переходил в крик.

Это в особенности стало заметно в последние годы. Шепотом говорил очень редко, этого не любил.

Речь очень быстрая, иногда настолько, что не успевал договаривать слова. Во время разговора была манера часто обращаться к собеседнику с фразой: «Вы понимаете», причем эта фраза произносилась настолько быстро, что превращалась в какой-то нерасчлененный возглас. Но иногда во время потока речи, когда доходил до какого-то «ударного» места, вдруг резко менял ритм речи, произнесение слов становилось растянутым. Благодаря этим изменениям речь его была очень выразительна.

Необычайно богатая и красочная палитра выразительных интонаций и нюансов голоса, не только в произнесении отдельных слов, но вплоть до букв: "голос, который шел как бы прямо к сердцу, звучащий настолько ритмично, что по сравнению с ним все остальные голоса казались как бы «тянучими».

Мог необычайно тонко передавать при помощи разнообразнейших оттенков модуляций содержание стихов, которые произносил.

Речь лилась плавно и свободно. Когда бывали задержки из-за подбора слов, то растягивал это место, пока не находил нужных выражений. Это бывало, главным образом, когда выступал как лектор; в разговорной речи этого не замечалось.

Случаев выпадения из памяти отдельных слов или неумения их произнести не отмечалось, то же в отношении смысла или значения отдельных слов.

Грамматическое и синтаксическое построение речи в общем правильное. Но в последние годы, особенно сильно в последний год, отмечалось расхождение, несогласованность в падежах и родах отдельных слов. В наибольшей степени это выражалось в письменной речи, ему приходилось в дальнейшем делать соответствующие поправки в своих рукописях.

Не удается выяснить, было ли ему это свойственно и ранее. Создается впечатление, что здесь всегда было его слабое место.

Пение.

Не пел. Говорил, что не в состоянии пропеть ни одной ноты. При одной мысли об этом ему становилось очень смешно. Говорил, что не представляет себе, как бы он мог петь. В то же время в первые годы поэтического творчества почти пел свои стихи на разные мелодии, которые сам же изобретал, так что их в его передаче можно было бы переложить на ноты. Писал в первые годы к своим стихам композиции, на манер романсов (голос и аккомпанемент). С технической стороны это было довольно безграмотно. Никогда не напевал, не свистел и не насвистывал.

Письмо.

Писал очень быстро, так же как и говорил. Самый процесс письма очень не любил. Последние годы (года за два до смерти) очень охотно прибегал к диктовке своих произведений жене, которая их записывала. При этом всегда расхаживал, давал волю своим жестам, сопровождающим течение мыслей. Такой способ работы ему очень нравился. Он чувствовал себя гораздо свободнее. Годился он, однако, для таких произведений, как мемуары, статьи. Чисто художественные произведения творить таким образом, по-видимому, не мог бы.

Особенно необходимо подчеркнуть большую изменчивость почерка. Это выражалось в значительном различии в почерке, которое заметно, если сравнить между собою начало письма и конец, когда начинало сказываться утомление.

Почерк менялся на протяжении всей жизни. Вначале, в молодости, он был очень мелкий, легкий, горизонтальный и неразборчивый (у отца был очень мелкий бисерный почерк, но очень четкий). В дальнейшем он стал значительно более вытянутым в вертикальном направлении.

Путем более детальных расспросов выяснилось, что перелом в почерке произошел в 1914–1916 гг., причем основную роль сыграла в этом сознательная волевая работа над почерком, направленная на то, чтобы сделать его более понятным для наборщиков. Таким образом, изменения почерка должны быть рассматриваемы как вызванные произвольным процессом. Этим объясняется то, что в последние годы писал в начале письма очень удлиненными буквами, а когда уставал, почерк становился все более мелким по мере того, как в связи с утомлением ослабевал произвольный импульс.

Пропусков букв, слогов, слов в письме не встречалось. Личные письма писал так же, как и свои произведения, очень длинные. Мог, например, написать письмо в 40 листов. Когда их писал, то писал «как следует», очень подробно, как в разговорной речи. Иногда письмо представляло собой форму дневника за несколько дней.

Никаких сокращений в письменной речи не употреблял, всегда полностью выписывал слова.

Определенного преобладания письменной или устной речи друг над другом установить нельзя. И то и другое использовал в полной мере.

Чертить не умел. «Схемы, к которым прибегал очень охотно, бывали всегда очень выразительные, но не точные». Например, если рисовал какую-нибудь фигуру, то «она прямо как жила», но в то же время могла быть исполнена технически неправильно в смысле требуемого соотношения отдельных частей. Сам про себя говорил: «прямой линии провести не умею». Не было уверенности и ровности нажима, линии получались нечеткие. Не мог работать с линейкой, несмотря на то что приходилось много чертить схем. Когда употреблял линейку, получались кляксы, сдвиги.

На основании вышеизложенного создается определенное впечатление, что в черчении была та же моторная неловкость и недостаточность координации, что отмечалось и в тонких ручных движениях вообще.

Рисование и живопись.

Ранее особой склонности к рисованию не было, рисовал только карикатуры. Потребность в рисовании появилась во второй половине жизни, примерно с 1913–1914 гг..[470] В дальнейшем она постепенно усиливалась. Сделал много самостоятельных рисунков к «Маскам» и «Москве», а также несколько набросков чернилами (например, контур фигуры сенатора Аблеухова к роману «Петербург»).

Некоторые рисунки в «Масках» были художником только оформлены по эскизам Б.Н..[471] Во всех этих рисунках чрезвычайно резко выпирает элемент гротеска, шаржа.

До 1927 г. зарисовок с натуры не было. В 1927 г., когда был на Кавказе, делал зарисовки пейзажей с натуры.[472] Все рисунки с технической стороны слабые, но необычайно импрессионистичны, насквозь проникнуты символикой. В особенности это сказывается в даваемых одними контурами рисунках горных хребтов и главным образом в сочетаниях и переходах оттенков красок. В общем, некоторые рисунки, несмотря на явную техническую слабость, производят сильное впечатление своей выразительностью.

Было продемонстрировано несколько рисунков бытового характера. Одни – типа шаржа, другие изображают определенные ощущения, например бессонницы, бессилия и т. д. Они также технически очень слабы, но очень выразительны своей символикой.

Имеется ряд рисунков типа орнаментов, ряд набросков архитектурного характера.[473] Слабость технического оформления, но сильное выявление самых разнообразных цветовых комбинаций. Очевидно, что чувство цвета, красок и их комбинаций было очень сильно развито.

Несколько рисунков сделаны уже во время болезни. Они носят мрачный, жуткий характер, передавая, очевидно, соответствующие болезненные ощущения.

ПСИХОСЕНСОРНАЯ СФЕРА

Зрение.

Хорошее. В 1922 г. начала появляться дальнозоркость, постепенно усиливавшаяся, были прописаны очки для работы. Вдаль видел очень хорошо. При работе без очков несколько отставлял от себя рукопись.

Глазомер, по-видимому, был развит удовлетворительно. Это выражалось в том, что мог хорошо рассчитать расстояние при игре в мяч и когда перепрыгивал с камня на камень. Хорошо играл в серсо. Хорошо мог играть в крокет. В рассказах точно передавал расстояния между предметами и величины, обращал на это внимание.

Страдал куриной слепотой. Особенно это заболевание усилилось в последние годы. Когда стало появляться, сведений нет. Выражалось это в том, что очень плохо видел в сумерки; как только начинало темнеть, передвигался очень осторожно, с большой опаской.

Цвета различал правильно, вплоть до самых тончайших оттенков. Дальтонизма не было. Очень любил яркий дневной и солнечный свет. Это сильно поднимало его настроение. Мог спать без темных занавесей. Не было стремления укрыться от света.

Случаев неузнавания формы или значения отдельных предметов не отмечалось. Ни зрительных, ни слуховых иллюзий или галлюцинаций не отмечалось.

Очень сильное развитие восприятия цветов и красок. Это с несомненностью вытекает из приведенного выше анализа его рисунков. В качестве подтверждающего этот момент факта приводим следующие указания жены. Когда заканчивал какой-нибудь напряженный этап работы и был свободный промежуток, производил уборку стола. Покрывал его особым образом подобранными листами цветной глянцевитой бумаги. Брал различные сочетания цветов, например, темно-синий с темно-вишневым, коричневый и персиковый, красное с белым, голубое с серебром. Подбор комбинаций устанавливался в зависимости от желания: «чего глаз просит».

Наряду с сильно развитым восприятием цветов и красок было также выраженное восприятие рельефа, чувство формы. Превалирование одного над другим не отмечалось. Любил как живопись, так и скульптуру и архитектуру, причем последняя, пожалуй, была наиболее ему близка.

Очень сильно развитая зрительная память. Очень хорошо запоминал и впоследствии мог точно передать то, что видел. Всегда стремился, когда где-либо бывал, приобретать как можно больше открыток с видами той местности, где находился.[474] Сам мотивировал это тем, что он все воспринимает импрессионистически, синтетически, тогда как необходимо иметь и отдельные факты. Стремления самому фотографировать интересовавшие его места не было.

Слух.

Хорошо слышал на оба уха. По временам, особенно во время усталости, бывал звон в ушах. Слух был очень тонкий. Хорошо разбирал шепотную речь. Мог правильно определить направление по слуху. Например, ночью мог определить по свистку, где находится поезд. Одинаково хорошо воспринимал высокие и низкие тона. Слуховых иллюзий и галлюцинаций не отмечалось. Слуховая память была хорошая. Любил слушать чтение вслух других.

Переходим теперь к рецептивной стороне музыкальной одаренности. Эта сторона, в противоположность экспрессивной, была развита сильно. Абсолютным слухом не обладал. Относительный слух был развит хорошо. Очень хорошо запоминал то, что слушал, как в отношении мелодии, так и в отношении ритма. Всегда чувствовалось, что когда он говорит об определенной мелодии, она в нем звучит.

Относительно того, мог ли определить составные части аккордов, указаний нет. Инструменты по тембру различал очень хорошо, мог различить в оркестре звуки отдельных инструментов, каждый обладал для него индивидуальностью. Связывал звуки определенных инструментов с определенными образами. Виолончель – исключительно певучее, валторна – строгая.

Ноты знал. Мог ли читать ноты с листа – неизвестно.

Очень любил рояль и виолончель. Очень любил также скрипку. Предпочитал концерты: камерные, симфонические, квартеты. К опере питал меньше интереса, но некоторые оперы также любил, особенно «Кармен» и «Пиковую даму», «Хованщину». По-видимому, мешала воспринимать оперный род музыки нелепость некоторых моментов, несоответствие некоторых эпизодов в опере реалистическому пониманию мира (например, говорил, что в опере «три раза умирают и каждый раз два часа поют»). Склонности к балету выраженной не было. За последние годы ни разу не посетил балета.

В отношении музыки вообще нужно отметить, что восприятие ее было очень сильно развито. Была очень большая утонченность всех музыкальных восприятий и переживаний. Отмечал в каждой вещи характерный для нее музыкальный рисунок, особенности тональности, ритма, фабулы. Обладал способностью воспринимать музыку, так сказать, «в ее непосредственной сфере». Имеются указания на то, что была определенная способность к композиции, в юношеские годы одно время увлекался этим. Имеется также высказывание такого рода, с нашей точки зрения преувеличенное, что «мог бы быть таким же выдающимся композитором, каким был литератором».

Была ассоциация зрительных ощущений со звуковыми. Музыкальные восприятия вызывали в нем ощущения определенных цветов, точной связи определенных цветов с определенной высоты нотами определить не удается.

Указаний на то, что определенные цвета вызывали ощущение определенных звуков, не имеется. Таким образом, можно полагать, что синестезии шли преимущественно от слуховой сферы к зрительной.

Большой интерес представляет то, что отдельные буквы также переживались им в определенных световых ощущениях. Каждая буква имела свой светоцветовой оттенок. «С» и «Ч» – светлые буквы, «Р» – красное. Помимо этого каждая буква имела свой, как он выражался, пантомимический жест, например, «М», "П", «Л» – мягкость, влажность, как бы льются; «Г» и «К» – твердое, ударное, как бы ударялись камни; «Р» – энергия, движение. Говорил, что слышит и чувствует в языке, буквах и словах все те элементы, из которых состоит природа.

Вкус.

Вкус нормальный. Различал вкусовые ощущения самые разнообразные. Склонности к острым блюдам не было, за исключением соли и перца. «Много солил и сильно перчил». Извращений вкуса не было.

Обоняние.

Запахи, самые разнообразные, различал нормально. Не любил запаха духов, употреблял лишь одеколон. Любимые запахи: скипидара, нафталина, нашатырного спирта, камфары. Доходило до того, что клал себе нафталин в папиросы, из-за чего часто не мог угощать папиросами знакомых. Пряных запахов и ароматов цветов (например, магнолии) не любил. Любил сухие запахи, степные, морские, запах озона после грозы. Особой чувствительности к неприятным запахам не было. Запах розы, ландыша, других цветов любил.

В особенности любил запах жареного кофе. Здесь были какие-то ассоциации с его путешествием в Египет.[475]

Извращений обоняния не было. В общем, обонятельная сфера не занимала большого места в его бытовой и творческой жизни.

Проприоцептивные ощущения[476]и осязание.

До болезни нормальное. Относительно способности производить тонкую ручную работу без помощи зрения определенно высказаться не удается. Имеются указания, что мог узнавать на ощупь предметы и определять их форму.

Когда видел перед собой незнакомый механизм или предмет, то было как будто стремление в первую очередь всмотреться и вслушаться, но не ощупать руками.

Животных гладить очень любил.

Горячее и холодное воспринималось очень нормально. Отмечалась очень большая чувствительность к холоду. Был очень зябкий, особенно во время работы. Чувствовал малейшие ветерки. Очень часто говорил, что «продрог». Перед наступлением зимы все предметы для него становились холоднее (!). Носил зимой три-четыре пары носков.

Была необыкновенная чувствительность к барометрическому давлению, улавливал малейшие колебания последнего. «Барометр на нем очень сказывался». «От барометра, можно сказать, он зависел», испытывал тягостное ощущение при падении барометрического давления пред грозой. Ухудшалось самочувствие, падал тонус работы, становился более раздражительным. По этой причине сильно чувствовал сырость.

Вестибулярный аппарат. Совершенно не был подвержен действию морской болезни. Однажды во время бури на море (ветер в 10 баллов) совершенно свободно расхаживал по палубе, в то время как всех пассажиров укачало. Совершенно не был подвержен головокружению, не боялся высоты.

Быструю езду (на автомобиле, в поезде или верхом) очень любил (связывалось с большой любовью к динамике вообще). Мог ехать спиной к движению.

Плохо ориентировался в городе в незнакомом месте. Плохо запоминал направление пути, если бывало несколько поворотов в переулки. В Берлине постоянно «плутал», плохо разбирался даже в местах, где несколько раз бывал до того. То же отмечалось в Эривани, в Тифлисе, в Батуме.[477]

В природных условиях этого не отмечалось, по крайней мере в выраженной степени. Например, посетивши раз одну местность, второй раз уже находил дорогу уверенно.

Дающая сведения указывает на то, что плохая ориентировка в городе представляет определенный дефект в его ориентировке в местности вообще. Сам даже удивлялся этому, зная свою хорошую память.

ЭМОЦИОНАЛЪНО-АФФЕКТНАЯ СФЕРА

Настроение было, в общем, когда не оказывалось влияющих на него внешних причин, довольно ровное. Сам себя считал в основном спокойным и размеренным человеком. Когда жил где-либо в тихом месте, то мог неделями быть совсем спокойным. Циклических смен настроения спонтанного характера не отмечалось. Настроение обычно было богато различными оттенками, в зависимости от условий жизни и работы (серьезность, сосредоточенность, шутливость, веселость и др.).

Основной тон настроения – «внутренняя наполненность», заполненность творческими мыслями, а если бывал на природе, то ощущениями, идущими от нее. Чувствовался очень большой внутренний тонус. Вот как описывает один из его университетских товарищей первое впечатление о нем: «Производил впечатление человека, полного жизни и творческой энергии. Источник излучающейся энергии, полнота внутренних сил».

Была свойственна большая бурность и порывистость в реакциях на внешние поводы, которые знающие его близко лица характеризуют как вспыльчивость. Приведем несколько иллюстрирующих это высказываний и примеров.

«Был способен к очень сильному, но довольно кратковременному аффекту, который мог очень бурно прорываться, затем моментально отходил – и снова улыбка, дружеский разговор. Была тенденция изливать свои переживания непосредственно, соответственно на них реагируя» (из беседы с товарищем по университету).

На настроении отражались в сильной степени неувязки с его литературно-издательскими делами. Под влиянием их настроение часто менялось мгновенно, что могло сопровождаться очень бурными реакциями: мог дать в первый момент вспышку отчаяния, вскрикивал, взмахивал руками, бросался на постель ничком и т. д.

Если причина была очень болезненна для него, то уже целый день не мог вернуться к работе или это давалось ему с большим трудом. Успокоительно действовала в таких случаях небольшая прогулка.

Был способен на очень бурные действия, особенно во время литературных споров. Иногда, даже не разобравшись точно, в чем дело, в пылу раздражения набрасывался на одного из противников. Выходили скандальные истории, когда дело чуть не доходило до драки.

Яростность в разговоре, доходившая до крика.

Не мог переносить, когда мешали его работе. Одно время в Москве жил в доме по соседству с молочной, около которой всегда была очередь.[478] Его настолько выводил из себя шум, исходивший от очереди, что часто вне себя выскакивал из дома и начинал расталкивать собравшихся в очереди старух. Поднимался еще больший шум, свист, зеваки начинали еще больше подзадоривать толпу для его посмешища. После одной из таких сцен ввалился в отделение милиции и с отчаянием заявил: «Вот до чего довели человека». Прислали милиционера, и он отвел очередь в другое место.

Другой характерный случай. В Кучино учинил как-то большой шум в лавке из-за того, что отказывались отпустить необходимый для работы керосин, хотя было – разрешение на это от соответствующих инстанций.[479] Вышел из себя, махал руками, топал ногами, кричал на продавца. Последний жаловался впоследствии, что Бугаев хотел его избить палкой (Б.Н. всегда ходил с палкой).

«Бывали чудачества. Казался для окружающих странным, вследствие своей необычности. Интенсивность реакции, не считался с условностями».

Чрезвычайно болезненно действовали на него отрывы от работы со стороны кого-либо. Вот как жена описывает его реакцию на это:

Если отрывали в момент усиленного творчества, то обычно вначале вскрикивал: «Ай!», очень торопился убрать рукопись. Спустя минуту-две овладевал собой настолько, что мог приветливо встретить кого-либо, кого нельзя было не принять. В других случаях приходил в состояние сильнейшего раздражения, буквально бросался на людей «с белыми глазами», кричал, выходил из себя, «мог спустить с лестницы».

Внешне реакция во время волнения выражалась главным образом в том, что сильно бледнел. Краснел очень редко. Потение отмечалось преимущественно при усиленной речевой деятельности, например во время лекций. Отмечалось, кроме того, что во время сильного раздражения глаза светлели «до белых глаз», в результате чего получали «очень устрашающее выражение». Это было верным признаком, что вскоре «взорвется».

С бурностью и непосредственностью реакций вполне гармонирует также и большая нетерпеливость, которая была ему свойственна.

Очень хорошим показателем непосредственности его реакций могут служить его письма. Так, жена передает, что «писал письма большей частью очень непосредственно, под впечатлением минуты, когда не приходилось вкладывать в письма определенный тайный смысл или не было стремления при помощи их убедить в чем-либо или доказать что-либо».

Характерно то, что был целый ряд неотправленных писем. В таких случаях писал письма, чтобы излить на бумаге свои переживания. Например, когда был возмущен опубликованием дневников Блока без соответствующей, необходимой, по его мнению, обработки, то сел писать длиннейшее, на несколько страниц письмо Л.Д. Блок и издателю Медведеву,[480] причем это письмо так и не было отправлено.

Считаем необходимостью подчеркнуть одну общую особенность характера его реагирования на воздействия извне, заключавшуюся в том, что мог давать внешне очень бурные и несдержанные реакции на сравнительно малосущественные поводы, тогда как в отношении серьезных и значительных обстоятельств мог проявлять большую выдержку во внешних действиях. Приведем высказывания, подтверждающие это:

В общем, очень бурно и несдержанно реагировал на мелочи, тогда как на крупные события проявлял очень большую выдержку, держал себя в руках. В таких случаях худел, терял аппетит, но внешне казался спокойным и даже веселым.

Большую боль переносил очень терпеливо, пересиливал себя. Но в отношении незначительной боли был нетерпелив.

Бурность реагирования не ограничивалась внешними проявлениями. Был способен к интенсивным, глубоко затрагивающим все его существо переживаниям. Подтверждением этому может служить одно его увлечение молодости, достигавшее степени «пламенной страсти».[481] Имеются указания на то, что в связи с неразделенностью чувства думал о самоубийстве и даже делал попытки к этому. Так, по имеющимся данным, в виде ответа на неудачную любовь будто решил уморить себя голодом. Несколько дней не ел, но затем под влиянием уговоров друзей от этого отказался. Другой раз после одного тяжелого объяснения решил броситься в Неву, но, увидав неэстетическое зрелище плывших по ней барж, отказался от этого намерения. Тем не менее нужно признать, что попытки к самоубийству не имели серьезного характера и представляются ему несвойственными.

В качестве примера реагирования на тяжелые переживания приведем следующее высказывание жены:

В 1931 г. при получении очень неприятного и тяжелого известия был вначале как бы ошеломлен.[482] Затем два дня находился в убитом состоянии, ничего не мог делать. На третий день пересилил себя и заставил работать.

На большую радость реагировал также очень сильно. Весь светлел, «становился насквозь открытым». Внешней экспансивности мог и не проявлять. В этом сказывалась свойственная ему вообще известная сдержанность реагирования на сильные переживания.

Особой пугливости, вздрагиваний при неожиданном шуме не отмечалось.

Приведем несколько примеров поведения в моменты опасности. В Пассанауре в 1927 г. начал гладить привязанного на веревке у дверей гостиницы горного медведя, приняв его за медвежонка.[483] Медведь схватил его лапами за правую ногу и начал тащить к себе. Б.Н. не растерялся, попросил у кого-то из находившихся поблизости палку и ударил ею медведя по носу, чем ошеломил его. После этого случая сделалось сильное сердцебиение, с четверть часа лежал бледный как полотно, затем взял себя в руки (был в этот день приглашен на званый обед к грузинским поэтам).

В Кучино в 1927 г., когда сидел и работал, в углу недалеко от стола, за которым сидел, загорелась корзина с бумагами, вероятно, от непотушенной спички. Настолько был увлечен работой, что не заметил этого (!! – Г[ригорий] П[оляков]). Когда К.Н. обратила его внимание на то, что горит, совершенно не растерялся, в мгновение ока начал набрасывать на горящее одеяла, подушки и быстро затушил пламя.

О самообладании говорит и следующий случай.

Когда был гимназистом, упал с горящей лампой. Успел в момент падения сделать движение руками, предохранившее лампу от падения, и тем предотвратить ее от воспламенения.[484] После падения была нервная дрожь.

Склонности к риску и азарту, а также к опасным положениям не было.

Выраженных черт тревожно-мнительной конституции не отмечалось. Тем не менее некоторые «малые признаки» все же, по-видимому, имели место, как об этом можно судить на основании следующих высказываний:

Когда заболевал даже незначительной болезнью, например простудой, нарывал палец и т. д., то сильно волновался, рисовал себе всяческие ужасы, мерил температуру, щупал пульс и т. д.

Был очень осторожен при обращении с лекарствами: если бывало малейшее сомнение в лекарстве, не употреблял его.

Выраженной мнительности не было, хотя и высказывал опасения при небольших порезах, заболеваниях и т. д.

Был невероятно брезглив в отношении вшей. Панически боялся этого. Если узнавал о том, что имеются в белье насекомые, то был в состоянии выбросить всю корзину с бельем. Очень осматривался и сторонился, когда приходилось ехать в вагоне, в котором было много пассажиров.

К этому можно было присоединить еще и то, что в 1907 г. под влиянием литературных расхождений было чувство, как будто он преследуем со стороны сотоварищей по перу.

Последние два-три года отмечается нарастание чувства общей тревожности; причиной его, возможно, явилось нарастание болезненных явлений, связанных с его заболеванием.

Переходим теперь к комплексу черт характера, связанному с его отношением к людям, природе и самому себе. Вот отрывки из беседы, рисующие общую установку его в отношении окружающих:

Была большая отзывчивость к людям. Сочувствовал им в их несчастье или радости. Например, проявлял горячее участие, когда у хозяев, у которых жил в Красной поляне,[485] пропала лошадь, радовался вместе с ними, когда лошадь нашлась. То же наблюдалось, когда у другой хозяйки заболел ребенок. Когда жил в Кучине, то был в курсе всех дел всех местных жителей, знал, что у кого делается. Отразил этот кучинский быт в романе «Маски» («переулочные темы», как он их называл).[486] Когда у Волошиной умер муж, навещал ее.[487] Проявлял свое сочувствие своеобразно, не путем прямого утешения, а путем отвлечения внимания от тяжелых переживаний. Находил соответствующий подход, индивидуальный в каждом отдельном случае. Был при этом непередаваемый тон. В особенности старался в каждом таком случае, как он выражался, «утвердить начало жизни», которое сильно колебалось при смерти близкого человека или аналогичном большом несчастье. Действовал очень успокаивающе на людей. «Скупая, но наполненная изнутри ласка». Много было людей, которые обращались к нему в трудных случаях жизни за утешением. Иногда на этой почве бывали крупные неприятности, например в тех случаях, когда не имел возможности принять кого-либо из обращающихся к нему. Тогда оскорблялись, писали письма с упреками в бездушии, бессердечии.

Весь облик его возбуждал к себе чувство огромного доверия.

Был очень доступен, общителен и прост в обращении с людьми самыми разнообразными, к какому бы слою общества они ни относились. С очень большим интересом беседовал с рабочими, ремесленниками, вникал в суть их занятий и т. д. Надо полагать, что в первую очередь они интересовали его как типы для его художественных образов и как специалисты своего дела. Говорил, что во всяком мастерстве есть свои глубины.

Темперамент был общественный, не был кабинетным ученым. Была сильно выраженная потребность общаться с людьми. Например, очень много рассказывал о себе и показывал свои вещи, работы домохозяйке, простой женщине, у которой жил в Кучине.[488]

То же отмечалось в его отношениях к литературным работникам:

При разборе художественных произведений других подход был очень благожелательным, отмечал сперва положительные стороны, затем отрицательные.

На основании всех приведенных выше высказываний Б.Н. рисуется в виде доступного и общительного человека, способного входить в прямой и непосредственный контакт с окружающими. Однако имеются указания на то, что такой контакт, к которому он, несомненно, был способен, не всегда имел место и во всяком случае не являлся единственно определяющим характер его отношений к окружающим. Имеются указания на то, что при определенных условиях такой контакт как раз оказывался для него невозможным. Очень характерным в этом отношении являются следующие высказывания:

В быту был очень чувствителен к тому, что называл мещанством. Из-за этого в быту очень часто выходили недоразумения с окружающими. Например, выходил из себя, раздражался и поднимал крик, если не получал должного ответа от обслуживающего персонала.

Не мог достаточно просто изъясниться в своих нуждах, а начинал одновременно и извиняться, и кричать. Не мог просто сказать домработнице: «Аннушка, поставь самовар». Выражался вроде: «Нельзя ли Вас попросить, если у Вас есть время и т. д.».[489] Не мог иной раз просто подойти к людям, не мог просто изложить свои требования.

В то же время, когда встречался с людьми без требований к ним, то был очень прост и естественен в обращении с ними.

Характерно также следующее высказывание: «Во всяком случае в его взаимоотношениях с людьми был какой-то особый уровень, исходил при этом из каких-то особых критериев».

Таким образом, с несомненностью вырисовывается, что именно тогда, когда входил с людьми в такие отношения, при которых он в чем-либо нуждался или о чем-нибудь просил их, то даже если исполнение его желаний и входило в круг их обязанностей, такие обращения сопровождались у него неприятными ощущениями и давались ему с известным трудом. Оказывался в этом отношении чрезмерно чувствительным, легко терял равновесие и выходил из себя.

Очевидно, находился в это время в состоянии какого-то внутреннего конфликта. С одной стороны, как бы стеснялся их просить и в то же время знал, что имеет право это делать. В этом мы находим указание на большую, можно сказать, обостренную чувствительность и ранимость глубинного ядра его личности в отношениях с окружающими.

На чрезвычайную чувствительность и ранимость его личности указывают также следующие отрывки из бесед:

Был очень чувствителен ко всякому теплому душевному движению, вниманию, помнил и очень ценил это. В такой же степени был чувствителен ко всякой несправедливости в отношении него и никогда ее не забывал, например старую ссору.

Был необычайно чувствителен к тому, как к нему относятся люди, например реагировал на доброжелательность или недоброжелательность, официальность и т. д. Ярким примером этого является следующий факт. Во время болезни несколько раз собирался «серьезно» поговорить с врачами относительно своего состояния. Но достаточно было войти к нему врачу и обратиться с трафаретным «Как поживаете?», как Б.Н. немедленно замыкался в себе и вместо «серьезного разговора» все сводилось к обычным для таких визитов фразам.

Здесь мы имеем дело поистине с мимозоподобной чувствительностью. Удерживало его также и сознание слишком большой сложности того, что хотел сказать.

Если сопоставить эту «мимозоподобную» чувствительность, в одних случаях, с описанным выше открытым и непосредственным контактом его с окружающими – в других, то мы должны прийти к заключению, что имеем дело с внутренне противоречивой личностью, способной в зависимости от условий давать на первый взгляд, казалось бы, взаимно исключающие друг друга реакции. Эта противоречивость внутренней структуры личности с отчетливостью вытекает и из некоторых других проявлений глубинных ее сторон, к которым мы сейчас переходим.

Так, наряду с общительностью и способностью быть откровенным с близкими ему лицами, имеются определенные указания на наличие у него одновременно большой скрытности и стремления замыкаться в себе:

По предрасположению, по задаткам относится к типу людей, склонных к открытому и глубокому интимному контакту и ищущих этого контакта. Но очень легко («чрезмерно») ранимый характер и условия детства сделали из него человека малодоступного типа.

С трудом обнаруживал свои подлинные чувства, была замкнутость. Из гордости, когда бывало тяжелое состояние, мог рассказывать о поверхностных моментах последнего, как бы брал параллельную линию, или же становился повышенно веселым.

Был очень сложным человеком. Был очень общителен. В отношении интимных чувств был откровенен не со всеми и не всегда. Однако был способен на неожиданную откровенность, мог говорить с людьми, мало ему знакомыми, о личных делах. В то же время был внутри него «невскрываемый мир», какое-то подводное течение, которое по временам выявлялось наружу, но в общем всегда находилось скрытым в глубине него. Это был мир его самых интимных творческих идей, возможно, и личных интимных моментов.

Была определенная группа вопросов, которую изживал внутри себя.

На основании этих высказываний с определенностью выявляется, что мы имеем дело с очень сложным объектом, который нельзя трактовать как синтонный или асинтонный, но который должен быть рассматриваем как смешение того и другого.

Переходим теперь к кругу вопросов, связанных преимущественно с его отношением к самому себе.

В быту был очень прост, естественен; очень непритязателен в пище, обстановке. В быту не было никаких утонченностей, стремления к комфорту, не любил их. Требования минимальных удобств в жизни. Роскошь была для него чем-то отталкивающим. Отношение к деньгам равнодушное, денег не ценил. Давал, если просили, очень охотно.

Влечение к еде было выражено довольно сильно. Однако предпочитал простую пищу, например гороховый суп, картофельное пюре, мясо в разных формах. Ел с удовольствием, любил отдаваться еде и чувствовать процесс еды. Присутствие посторонних мешало еде, так как мешало получению ощущений от принятия пищи. Во время еды избегал сколько-нибудь серьезных разговоров по этой же причине. Не любил есть в той комнате, где работал, говорил, что у него мешаются впечатления от работы с ощущениями при еде.

Любил быть хорошо одетым. Но сам обычно одевался скромно. Хорошо сидел только сюртук. Большого значения своей внешности не придавал.

Сентиментальности не было вовсе. Например, нищим обычно не подавал; если замечал профессиональных нищих, то иногда переходил на другую сторону.

Самолюбивым не был, так же как и честолюбивым. Был обидчив в мелочах, например, обиделся, когда однажды забыли привезти обещанные ему карандаши. В то же время не обижался там, где другой обиделся бы. Например, когда однажды возвратили заказанную рукопись, то принял это без обиды.

Остановимся теперь на отношении его к природе. Дающие сведения единогласно указывают на его большую любовь к природе и необыкновенно развитую у него способность воспринимать идущие от нее впечатления. Это сказывалось во всем:

Очень любил трогать поверхности природных вещей, например камней, когда находился в горах, поверхность коры деревьев, листьев. Когда был на Кавказе, брал на ладонь и рассматривал землю. Часто пробовал палкой консистенцию предметов, чтобы узнать, совпадает ли она со зрительными ощущениями.

Была очень большая любовь к дереву вообще. Очень любил различные сорта деревьев, запах дерева. Иногда брал стружку, вдыхал ее запах и говорил, что это лучше всяких духов. Называл дерево «самой прекрасной тканью». Очень любил растительность вообще, но древесину, ствол дерева больше всего остального. Очень хорошо знал оттенки цветов всех деревьев на разрезе и очень живописно их передавал. Часто на прогулке подбирал и рассматривал куски коры.

Очень интересовался движением облаков и всегда пристально к ним присматривался. Чувствовалось, что он как бы воспринимает на основании движения облаков и их формы – течение ветров в соответствующих сферах. Навеянные облаками образы вошли во многие из его художественных произведений.

Ветер, особенно в горах, летом любил, но не чрезмерный. Это «оживление в природе» повышало его самочувствие и работоспособность. Любил смотреть прибой взволнованного моря. Очень любил метель, изучал ее и знал различные ее оттенки. Различал три рода метели: верховую, низовую и круговую. Метель является богатым источником для его художественного творчества, с ней связано много образов. Любил ходить гулять в метель.[490]

БОЛЕВАЯ СФЕРА

В сфере творчества доводил до конца поставленные перед собой задачи. Вообще был человек очень сильной воли. Было огромное волевое напряжение в натуре. Мог владеть собой. Любимое выражение: «взял себя в руки». Был настойчив в осуществлении своих стремлений, добивался того, чего хотел. Но в быту это выражалось не часто, из-за того что целиком бывал погружен в творческую работу и именно в ней волевая сторона личности находила полное свое применение.

В серьезных вещах не поддавался уговорам, поступал по-своему. Часто при этом мог соглашаться с обратным мнением, но затем поступал все-таки по-своему.

Всегда очень тщательно и всесторонне обдумывал принимаемые решения, принятые решения не менял, если не являлось новых поводов или не вставало неодолимых препятствий.

В мелочах был очень нерешительным.

Действовал временами под влиянием чувства. Это было ему свойственно, наряду с обдуманными действиями. Бывало так, что он не мог объяснить свои действия, но говорил, что должен был поступить именно таким образом.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ СФЕРА

Речь.

Всегда понятная. Склонность, скорее, к сжатой, отрывистой речи, но речь при этом была связная. Очень интересно, живо и ярко рассказывал. Когда рассказывал, все его существо принимало в этом участие, весь переживал то, что говорил. Все время чувствовалась в нем большая сила, концентрация.

Любил очень употреблять иностранные слова даже в бытовом обиходе, не считаясь с тем, понимают ли его слушатели или нет. Было много любимых словечек и пословиц: проблема, система, градация, ракурс, куда ни шло, хлебом меня не корми, с недобором, с места в карьер, вынь да положь, махнул не туда, не то сказал и т. д.

Считался сильным лектором, увлекал внимание аудитории мыслью и чувством.

Был также хорошим оратором. Чем больше была аудитория, тем сильнее говорил.

Очень хорошо декламировал стихи, как свои, так и чужие.

Говорил в детстве на французском и немецком, в дальнейшем мог изъясняться на этих языках, но плохо, особенно по-немецки, коверкал, когда говорил на этих языках, слова, ударения, падежи. Других языков не знал. В общем, усваивал иностранную речь плохо. Читал на этих языках довольно свободно, лучше по-французски. Очень усиленно интересовался корнями слов, не только русских, но и иностранных. С очень большим интересом изучал народные слова и выражения, так как считал, что абстрагирующая работа мысли не успела на них сказаться в такой степени и они еще сохранили свою «сочность». Изучал словарь Даля.[491]

Письмо.

Склад языка (письменного) был всегда очень тяжелый. Это сказалось уже во время его первого студенческого доклада.[492] Было очень трудно слушать, когда читал по писаному этот доклад. Очень короткие фразы: подлежащее и сказуемое. Была особенность делать письменный язык все круче и круче. Обычно первые черновики были написаны вполне легким и доступным языком, а удовлетворявший его окончательно вариант становился значительно труднее.

Из-за этого часто приходилось слушать сильно сердившие его упреки в том, что он портит хорошие вначале произведения. Напомним еще раз, что это относится к письменной речи. Устная речь была свободная, доступная, «обычная», особой сжатости и крутости в ней не было.

Чтение.

Читал очень быстро, «книги просто глотал». За вечер мог прочесть книгу страниц в 200. Серьезную литературу читал обычно без пропусков, также и художественную литературу. Очень любил слушать чтение вслух других. Например, с большим удовольствием слушал, когда читали Гоголя, Диккенса. Была большая любовь слушать вообще.

Внимание.

Свойственно было раздвоение внимания. С одной стороны, оно было направлено внутрь себя, поглощено внутренней творческой, непрерывно происходящей работой; с другой стороны, оно было обращено на внешний мир. Из этого раздвоения внимания проистекало смешение наблюдательности и рассеянности. Иногда пользовался рассеянностью как особым приемом, как бы опускал забрало, чтобы видеть из внешнего мира только то, что его интересовало. Любил говорить, что «пускает свои щупальцы в окружающее», причем это требует погашения некоторой части внимания, направленного вовне за счет концентрации его на чем-либо одном. Был очень острый и тонкий наблюдатель. Всегда и везде, даже во время самого горячего спора оставался наблюдателем. Замечал все, хотя внешне часто производил впечатление рассеянного, занятого своими мыслями человека. Очень точно запоминал одежду людей, с которыми приходилось иметь дело. Очень тонко подмечал все жесты, движения людей.

Чрезвычайно сильно была выражена «реакция оглядывания». Это наблюдалось всюду и обращало на себя внимание. Например, когда входил в пассажирский вагон, то первым делом очень внимательно оглядывался вокруг, всматривался в находившихся там людей. Иногда со стороны могло казаться, что оглядывается очень рассеянно, но в действительности все подмечал очень внимательно.

Воображение.

Было развито в чрезвычайно сильной степени. Помимо того колоссального значения, которое это имело для его художественной деятельности, яркое выражение оно находило в склонности его к «играм», изображаемым им на протяжении почти всей жизни:

"Одновременно с интенсивной и концентрированной творческой работой воображения над определенными задуманными художественными произведениями все время шла «игра воображения», выполнявшая роль отвлечения и выражавшаяся в импровизации им для самого себя разных сцен, повестей с героями, приключениями в стиле Жюля Верна, Киплинга,

Конана Дойла. Охотно делился ими со своей женой. Эти импровизации представляют собой продолжение «исторических игр», которыми он увлекался в юности, это свободная «игра творческого воображения». Когда приезжал куда-либо, то включал новое место в цепь этой игры".

Любил «сознательно» мечтать вслух. Это также был род игры с самим собою, чаще всего на тему путешествий.

Был способен к очень большой концентрации внимания, как это следует из следующего высказывания:

Наряду с большой выразительностью и подвижностью всех движений, временами отмечалось – когда находился на природе или слушал музыку – состояние совершенного затихания, замирания. Весь превращался во внимание и восприятие, как бы в какое-то воспринимающее существо, всеми фибрами внимающее идущим извне впечатлениям. В таких случаях было свойственно очень спокойное выражение, никакого напряжения, какая-то «мягкая тишина».

Память.

Память на события личной жизни была исключительная. По данным жены, то же отмечалось в отношении исторических событий (но не дат), прочитанных в книге, или услышанных из бесед фактов и научных теорий. На отвлеченные понятия память также была очень хорошая. Сам говорил, что с течением времени память на события, «взгляд в прошлое», становилась у него под влиянием упражнения все крепче и сильнее. Полагал, что память можно расширять так же, как сознание.

Обладал способностью углубляться в свои воспоминания, вплоть до самого раннего детства, «вныривать в прошлое».

Один из его товарищей по университету сообщает следующие данные:

Необыкновенная, феноменальная память на встречи, лица, даты, места. В 1923 г. составил список своих жизненных встреч, главным образом литературных, который в точности соответствовал действительности, как оказалось при последующей проверке.[493]

Мог спустя много лет рассказать очень точно и подробно то, что видел. Очень хорошо запоминал то, что слышал. Трудно установить, было ли превалирование зрительной памяти над слуховой или обратно. Было развито и то и другое «довольно равно». Может быть, был некоторый акцент на зрительной памяти, но это неясно.

Когда в своих рассказах описывал в подробностях людей, то с одинаковой полнотой передавал как свои зрительные, так и слуховые от них впечатления. Передавал то, что было в отношении того или другого наиболее характерным.

В то же время, на фоне исключительного развития памяти в целом, были отдельные провалы. Так, жена сообщает:

Несмотря на свою очень хорошую память, никогда не мог точно передать ни одной цитаты. Не удавались даже стихотворные цитаты, даже пушкинские. Если нужно было что-либо цитировать (например, для лекций), всегда выписывал цитату полностью.

Не помнил своих стихов и быстро забывал их.

Приведем в заключение следующие чрезвычайно любопытные высказывания самого Б.Н. относительно механизма памяти и вообще характера восприятий, переданные нам его женой:

Говорил, что аппарат памяти у него был очень разработан. Бывал в состоянии как бы расслаивать получаемые впечатления. Подмечать виденное для настоящего и в то же время запоминать как бы «впрок», для будущего. Говорил, что восприятие окружающего у него идет многослойным образом: часть того, что воспринимал, воспринимал сознательно, а другую часть как бы подсознательно. Впоследствии, однако, мог эти подсознательные ощущения (например, как повязан галстух, поворот облака, форма куста) вызывать в сознании в процессе своей творческой деятельности. Сам сравнивал это «запоминание впрок» с фотографом, который «нащелкивает» ряд снимков на будущее, проявляемых им спустя тот или иной промежуток времени после того, как они сняты. Называл эту особенность восприятия и памяти «мой кодак».[494]

Интересно, что когда запасал описанным выше образом впечатления «впрок», то внешне выглядел очень рассеянным.

Работоспособность.

Способен был к очень длительному сосредоточению на напряженной работе. Мог работать в любых условиях, можно было громко разговаривать и т. д. Единственным необходимым условием было наличие «доброй атмосферы», или отсутствие, по его выражению, «злых ветерков», т. е. отсутствие склок, дрязг и т. д. Даже когда они его непосредственно не касались. Все же и в этих условиях мог, но только на время, делать усилие над собою и заставлять себя работать. Из физических моментов очень сильно мешали творческой работе холод и плохое освещение. Мог заставлять себя работать при плохом душевном состоянии. Одновременно заниматься несколькими делами не мог. Сразу включался в работу, «как только садился за стол», так же быстро мог выключаться из работы по ее окончании.

Работа всегда была строго рассчитана. Если не выполнял в срок, то наверстывал впоследствии. Когда было необходимо, то мог перестраивать свою работу и весь распорядок дня в зависимости от внешних обстоятельств. Во время работы внешне был необыкновенно спокойный вид, без признаков усилия даже во время самых трудных и сложных моментов работы.

Личные переживания никогда не являлись фактором, снижающим его работоспособность. Напротив, отмечается скорее тенденция усиленно работать в периоды таких напряженных состояний, связанных с личными переживаниями, даже мучительными. Эти последние как бы вызывали усиление его творческой энергии.

В качестве одной из наиболее характерных его черт отмечали свойственную ему во всем, вплоть до мелочей, аккуратность и систематичность. Об этом дают представление следующие выдержки из бесед:

Был очень точен и аккуратен. Никогда не опаздывал на лекции и заседания, хотя бы и знал на собственном опыте, что начинаются с запозданием.

Когда творил художественно, то работал с точностью и педантичностью ученого. Сам придерживался той точки зрения, что противопоставлять искусство и науку друг другу невозможно, ненормально, что одно переходит в другое.

Во время путешествий сам раскладывал свои вещи в чемодане в определенном порядке. Особенно тщательно сортировал перед отъездом необходимые ему деловые бумаги. Никогда не терял нужных бумаг (рукописи же пропадали прежде нередко).

Во всем была система. Например, когда одно лето провел в Коктебеле, то загорал по особому, им выработанному методу. Стремился достигнуть наибольшего и притом равномерного повсюду загара. Для этого выбирал в определенные часы определенные места, сообразуясь с углом падения солнечных лучей. Подставлял под их действие части тела в определенном, заранее выработанном плане.

Необычайно резко был выражен во всем его психическом складе элемент познания окружающего, который является неотъемлемой частью его творческой деятельности. Показательно в этом отношении следующее излюбленное двустишие Пушкина, до известной степени являвшееся его девизом:

Я тебя понять хочу, Темный твой язык учу.

Этот момент налагает свою печать на все его действия, вплоть до мелочей, часто принимая курьезную форму, как, например, в следующих случаях:

Когда приходилось жить без домработницы, его обязанностью было подметать пол и стирать пыль. Предварительно тщательно исследовал строение пола, шероховатости его поверхности, направление ветра при метении. Подметал пол (всегда от себя), сообразуясь с этим предварительным изучением. Окончив подметать, собирал сор на бумагу и также тщательно изучал его состав.[495]

Вот очень яркое высказывание одного его товарища по университету:

Было необычайное умение «видеть» любой предмет. Когда видел какой-нибудь предмет, сейчас же начинал его рассматривать, ощупывать руками со всех сторон. Это как бы выражало сущность его «хватки идей», строя и хода мыслей. Неутомимость познавательного процесса и желание приобщать к нему других людей.

Одной из существенных черт его мировоззрения было мнение, что в потенции человеческое познание неограниченно.

Чрезвычайно ценной чертой его характера является то, что из всего извлекал материал для своей творческой деятельности. Вероятно, этим объясняется то, что никогда не тяготился никакой работой.

На основании всего вышеизложенного становится понятной необыкновенная разносторонность и многообразие его познаний и интересов в самых разнообразных областях науки и искусства. Не останавливаясь на этом из-за недостатка места, приведем здесь лишь следующее высказывание, характеризующее его литературные вкусы:

Очень любил американскую литературу – Драйзера, из английских писателей любил Честертона, Диккенса, Вальтера Скотта. Байрона не очень любил из-за того, что не мог читать в подлиннике. Шекспиром очень интересовался, часто перечитывал, особенно трагедии «Король Лир», «Гамлет», «Макбет». Французской литературы не любил, например Бальзака, Золя. Из нашей литературы больше всего интересовали Гоголь и Толстой. Ранее очень сильно интересовался Достоевским. Напротив, Марселя Пруста не любил, находил его очень скучным.

Газеты читал регулярно, «не мог обходиться без газет».

Характер мышления.

В работе были свойственны логичность и последовательность. Всегда писал задуманное произведение последовательно с начала до конца. Потом мог менять порядок глав.

Было стремление (по крайней мере субъективно) воспринимать все критически: «критицизм». По данным жены, был свойственен критический подход к окружающему.

Видел, как говорил Мейерхольд про него, «все во всем».[496] Было как бы пресечение очень многих «линий», «многотонность» в восприятии окружающего.

Второй характерной особенностью является тенденция к максимальной конденсации в процессе художественной переработки получаемых впечатлений. Для внесения определенных творческих обобщений всегда накапливал фактический материал. Была выраженная способность передать суть чего-либо очень кратко и сжато, «в двух-трех словах». Была свойственна отточенность формулировок и логичность в ходе мыслей.

Наряду с необычайной образностью и конкретностью мышления, свойственных ему как художнику, отмечалась хорошо выраженная способность к абстрактному теоретическому мышлению. Это проявлялось в резко выраженной тенденции графически изображать свои мысли. Пытался изображать графически, например, соотношение искусства и естествознания, ритм в таблицах Менделеева и в идеях трансформизма Гёте, процессы происхождения звуков через дыхательные пути. То же самое делал для иллюстрации построения слова, конструкции фразы и т. д..[497] Создается впечатление, что в его графических рисунках мы имеем сильный налет символики (символизма), смешение графического изображения с символикой. Это можно понимать как следствие смешения логического познавательного процесса со свойственным ему образом художественного восприятия мира.

Остановимся теперь на некоторых более мелких особенностях интеллектуальной сферы. Не был остроумен в обычном смысле слова. Не любил внешнего остроумия. Остроумие было во внутреннем построении мысли. Не был в состоянии перебрасываться остроумными «салонными» шутками. Этим объясняется то, что часто терялся и бывал ошарашен, когда в его адрес острили, не мог найти сразу, что ответить.

В быту, в мелочах сообразительности особой не отмечалось. Часто не догадывался о простых вещах, многое было для него как бы «колумбово яйцо». Практической сметки не было. Знал в себе этот дефект и относился к этому так: «горбатого могила исправит».

В новой обстановке разбирался достаточно хорошо, хотя «житейской ловкости при этом не проявлял».

Спорить очень любил. Очень сильно увлекался. Мог при этом сильно преувеличивать, спорил очень убедительно, напористо, с большой силой. Но был очень терпим к мнению противника. Любил, «чтобы его потрепали».

В спорах почти никогда не отвечал прямо: да или нет, а в ответ развивал целую определенную систему.

Была очень большая склонность к афоризмам, считал их очень важной областью искусства. Написал статью с несколькими афоризмами.[498]

Стремления к изобретательству не наблюдалось.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПО ОТДЕЛЬНЫМ РАЗДЕЛАМ СХЕМЫ, КАСАЮЩИМСЯ ЛИЧНОСТИ САМОГО Б.Н.

Со стороны психомоторики мы можем отметить богато развитую общую подвижность, легкость, ловкость, точность и соразмерность движений, в которых принимало участие все тело. Яркой иллюстрацией этого могут в особенности служить его акробатические способности, затем способности к танцам, физическим играм и т. д.

В противоположность этому координация тонких ручных движений была развита в подавляющем большинстве случаев плохо, доказательством чему является его неспособность обращаться с механизмами и неловкость в быту, например в процессах, связанных с туалетом и т. п. Таким образом, мы можем констатировать наличие резко выраженной и бросающейся в глаза диссоциации между плохим развитием тонких и моторных ручных процессов и очень хорошим развитием общих глобальных движений.

Выразительные движения (мимика, жестикуляция, голос) были развиты очень хорошо и отличались богатством оттенков. С этим необходимо сопоставить отчетливо проявившуюся у него способность к изображению выразительных движений других людей и животных. Эту способность мы можем рассматривать как свойственный ему элемент актерской одаренности, который проявлялся также и в других формах.

Со стороны психосенсорной сферы отметим хорошее развитие восприятий всех органов чувств, и в частности большую устойчивость вестибулярного аппарата.

В отношении более сложных функций психосенсорной сферы необходимо указать на живость и образность речи, затем на наличие элементов одаренности к живописи и рисованию. В отношении этих последних имела место слабость формальных способностей при наличии очень высокоразвитого чувства цветов и красок. Высокоразвитым необходимо признать также и чувство формы (пластическое). Что касается музыкальных способностей, то здесь мы имеем выраженную диссоциацию между степенью развития моторного и сенсорного компонентов: в то время как первый не проявлялся в сколько-нибудь заметной степени, последний был развит в выдающейся степени во всех направлениях, вплоть до способности к композиции. Сильным развитием психосенсорного компонента объясняется то выдающееся значение, которое он имел для творческой деятельности Б.Н.

Добавить еще, что имеются указания на наличие синестезий зрительных ощущений со слуховыми.

Со стороны эмоционально-аффективной сферы отметим в первую очередь то большое значение, которое она играла во всей его личности и в особенности в его художественной творческой деятельности. По поводу отдельных моментов укажем на бурность и порывистость реакций (вспыльчивость) и способность к интенсивным и глубоким чувствованиям при наличии в то же время известной сдержанности в проявлениях своих переживаний вовне. Отмечалась известная парадоксальность в характере реагирования, проявлявшаяся в том, что в ответ на незначительные и менее существенные поводы мог давать более бурную реакцию, в то время как при серьезных положениях «держал себя в руках».

Нерезко выраженные явления мнительности и тревожности.

В отношении способности или неспособности входить в интимный контакт с окружающими положение представляется более сложным, чем обычно. Б.Н. не может быть отнесен к числу чисто синтонных или асинтонных типов, но должен быть рассматриваем в этом отношении как смешанный тип. Такое заключение вытекает из его способности к глубокой откровенности, к открытому и непосредственному контакту с людьми, при одних условиях, и в то же время из наличия у него определенной замкнутости и скрытности, неумения входить в контакт с людьми, при других условиях («открытость в закрытости и обратно»).

Волевая сфера, в общем, была выражена в достаточной степени.

Со стороны интеллектуальной сферы отметим выдающееся развитие внимания, памяти и воображения. Изощренная наблюдательность, необыкновенно развитая способность к впитыванию в себя впечатлений, идущих извне. Наряду с большой образностью и конкретностью мышления, свойственной ему как художнику, отмечалась выраженная в высокой степени способность к теоретическому, абстрактному мышлению. Как на одно из наиболее ярких проявлений этой способности можно указать, помимо склонности к теоретическим и философским областям знания, на его любовь к схематическому, графическому изображению своих мыслей.

Отметим в связи с этим резко выраженный элемент познавательного подхода к действительности, а также систематичность и последовательность, которые были ему свойственны во всем.

На основании вышеизложенного общая структура личности Б.Н. рисуется перед нами как параллельное выдающееся развитие эмоциональной и интеллектуальной сфер. Именно это мы считаем основным для понимания личности Б.Н. Далее необходимо подчеркнуть общую, очень большую сложность его личности, в которой, помимо отмеченного выше переплетения художественного и логически-познавательного элементов, принимает участие ряд диссоциаций внутри отдельных психических сфер, например противоречивость в отношении способности входить в контакт с людьми, диссоциация в развитии рецептивного и экспрессивного компонентов в музыке и рисовании, диссоциация моторики.

Из бесед

БЕСЕДА С Г.И. ЧУЙКОВЫМ ОТ 23 МАЯ 1936 Г

Была сильно повышенная чувствительность к отзывам о нем, болезненное самолюбие, всегда был настороже. Был гениальным человеком, его поведение всегда выходило из нормы. Был всегда увлечен своим художественным творчеством. Производил на людей впечатление человека странного.

Суть Андрея Белого определяется «пафосом иллюзионизма». Его мир всегда был фантастичен и полон иллюзий. Всякое мгновение мог оскорбиться. Во время полемики опасался, не желают ли его уличить в некомпетентности.

Сведений о галлюцинациях нет. Был способен на несдержанные приступы гнева, истеричный, терял самообладание.

Был гениальным актером, изумительно читал свои произведения, это производило сильнейшее впечатление; не читал, а разыгрывал их, как артист. Возможно, что во время своих приступов гнева часто несколько нарочито разыгрывал их и наблюдал одновременно себя со стороны, давал в известной степени как бы спектакль.

Во всех воспоминаниях его есть указание, что его преследуют враги, хотя условия были благоприятные, и в этом отношении было как бы приближение к мании. В моменты увлечения вскакивал с кресла и, горячо жестикулируя и почти танцуя, высказывал свои мысли. Когда был во вражде с Чулковым, то высказывал мнение, что в Чулкове сконцентрировалось все зло мира (Чулков проповедовал тогда идеи мистического анархизма). Была свойственна во всем резкая тенденция к преувеличению – гиперболизация. Это сказывалось как в его творческих и философских взглядах, так и в его личных отношениях.

В половом отношении Чулков высказывает предположение о возможности каких-то отклонений, хотя ничего определенного указать не может. Он передает слухи, будто разрыв между Белым и Асей Тургеневой произошел потому, что Белый, видимо, не удовлетворял последнюю с физиологической стороны.

БЕСЕДА С Г.А. САННИКОВЬШ ОТ 28 МАЯ 1936 Г

Очень нормальный человек с особенностями, которые возникают не из ненормальностей, но развились у нормального ребенка с необычайной внутренней направленностью в себя. Целый ряд странностей, которые были у его отца, могут быть отнесены к Белому. К таким признакам относится рассеянность. Он путался в этажах, в собственных комнатах, например, не мог найти спичек или машинально засовывал обгоревшие спички к себе в карман.

Ключ к разгадке А. Белого в страстности его темперамента. Это может производить впечатление странности. Любовь к Клавдии Николаевне носила чрезмерный характер, очень беспокоился за нее, даже если запаздывала на 15 минут. Каждое чувство у него резко гиперболизировалось. Гиперболизм чувствований может быть рассматриваем лишь как следствие повышенной тревожности. В частности, тревога за Клавдию Николаевну была связана с психическим шоком (ее арестом).[499]

* * *

Когда он читал лекции, вдруг останавливался, делал глубокую паузу, затем следовал целый поток слов, в отчаянии хлопал себя по голове, и снова поток необычайно гладко построенной речи, начинал после этого как бы заикаться, приседать и затем, как взлохмаченный, вскакивает и произносит самое существенное. Эти ораторские приемы многие воспринимали как странности, идущие от клоунады или от того, что он ненормальный. Но тот, кто вникал в его позы, видел очень правильно построенную, по законам ораторского искусства, необычайно ритмическую концепцию. У него каждое слово было связано с жестом и мысль – с ними обоими.

В толпе крестьян, во время разговоров с ними, казался не просто чудаком-барином, а очень откровенным и близким им человеком, а они начинали воспринимать его как мудрого простачка.

Когда очередь в молочную мешала ему работать (жил в полуподвале),[500] вылезал на окно к толпившимся в очереди людям и начинал убеждать толпу не мешать ему работать. И толпа чувствовала в нем человека, который справедливо негодует, и выказывала ему сочувствие. Было уменье подойти к людям обывательского склада. Действовал на них своей горячностью и взволнованностью. Производил впечатление какого-то ученого со странностями, мыслителя, не приспособленного к жизни, со свойственными для этого типа людей странностями. Это вызывало впечатление странности, чудачества.

Когда его слушали, например на лекциях, второй или третий раз, то начинали видеть, что это уже не чудак, но мыслитель, относились к нему заботливо. Слушатели звали его к себе на обед и т. д.

* * *

Внутренне был очень сконцентрированный и организованный человек. Внешняя небрежность. Мог быть неправильно повязан галстук, на губах зубной порошок и т. д. Мог всего этого не замечать, но внутренне была необычайная направленность, собранность. Мог мысль облечь прямо в формулу. Лекции сопровождались сотнями цитат из различнейших произведений. Необычайная эрудиция и феноменальная память. Необыкновенное внимание художника. Ничто не ускользало от его взгляда. Освещал все, что его интересовало как художника, словно прожектором.

Поток красноречия, мысли и чувств. Во время страстного увлечения своими мыслями мог не замечать ничего, что творилось вокруг него.

Одна знакомая определила его как «кипящий чайник». Мог разбушеваться по пустяку, например потому, что нет бумаги. Но умелым словом можно было его сразу внезапно успокоить, как бы «снять чайник». Мучительным делом было, скажем, написать заявление и т. д. Был в практическом отношении совершенно неприспособленным человеком. Все мелочные преграды в быту его крайне раздражали.

* * *

Когда кто-либо ему оказывал хотя бы мелкую услугу, выражал этому человеку «тысячу благодарностей».

* * *

Многое в его поведении вытекает из условий воспитания в детстве.

В сфере своих отношений с издателями вел себя очень естественно и просто, в противоположность характеру отношений с людьми, с которыми он сталкивался в быту. Первая сфера была ему адекватна, вторая неадекватна, и этим объяснялись его странности и чудачества в быту.

Его поведение определялось тем, подходит ли он как художник или нет.

Он был чрезвычайно монистичным человеком. Такой, какой он есть, он разговаривал с людьми самых разнообразных обязанностей и кругов, знакомыми и незнакомыми. Был всегда во всех своих проявлениях тот же, единство очень собранного внутренне человека, но беспомощного в быту.

* * *

С одними людьми мог быстро, даже сразу перейти на большую откровенность в отношении своих воззрений на литературу, искусство и т. д., но только в том случае, если чувствовал встречную направленность со стороны собеседника (что улавливал очень быстро). Иногда же замыкался в себе, очень трудно было его расшевелить. Это бывало в том случае, когда чувствовал, что данный человек его понимает не так, как должно, или имеет к нему личную вражду. Когда его выводили из себя, мог в глаза «сыпать», что думал о том или другом человеке.

Спорил всегда по существу и всем своим существом, углубляясь в предмет. Зерно, брошенное собеседником в споре, вырастало у Белого в целое растение, и на следующий день он развивал перед своим собеседником целую теорию.

Неуспокоенность ни на чем, ничто не казалось ему совершенным. Необычайная пытливость мысли, постоянное слушание себя и собрание всего мира в себя объединяло в нем одновременно большого философа и писателя. Сочетание двух начал, художника и ученого, породило его своеобразный стиль. Идеалом для него был Ломоносов. Был более ученым из всех писателей и художником более сильным из всех своих современников. Сочетание художника и ученого создали из него фигуру как будто формалиста. На самом деле это не так. Если художник идет путем синтеза, то ученый – путем анализа. Сочетать эти различные методы необычайно трудно.

Белый во всей своей художественной деятельности пытался сочетать оба эти метода. Эта попытка создала его стиль, который считается очень непонятным и сейчас, но который в дальнейшей разработке может привести к очень простому и доступному пониманию его для всех людей. Б. Пильняк, Ю. Олеша во многом идут от Белого, некоторые элементы его творчества отразились на Ф. Гладкове, также на творчестве Б. Пастернака.

Был чрезвычайно противоречивым человеком вообще и в отношении творчества в частности. Самокритика была развита в высшей степени в отношении своей художественной деятельности. Сознавал в то же время значимость делаемой им работы.

Был способен к крайне напряженной деятельности.

Если бы не преждевременная болезнь, то, может быть, под конец заблестел бы как очень простая и понятная литературная фигура.

Не был по существу формалистом, так как в его творчестве всегда был очень большой внутренний смысл.

В образе профессора Коробкина в «Масках» предстают все особенности самого автора – Андрея Белого. Вполне его образ раскрывается через его художественные произведения.

Как человек был интереснее, чем как писатель. Потенциально в нем было заложено гораздо больше, чем он дал.

В нем часто взгляд художника предопределял развитие науки. Это сказывается в его схемах, это выражено в одном месте в суждениях его героя проф. Коробкина; в этих суждениях предваряются новые открытия в математике. Через два года в математике было открыто то, что Белый вложил в высказывания проф. Коробкина. Какой-то математик написал в одной из провинциальных газет статью (между прочим, Белый, когда писал, то при этом сам работал над этим математическим вопросом). Когда Белый узнал об этой статье, то с большой восторженностью говорил, что высказал как художник то, что впоследствии открыли ученые.

Ряд его формул и схем носит пока как бы неоправданный характер, но возможно, что наука их в дальнейшем примет. Его работы по ритму являются сейчас полемическими, хотя частности из его работы в этой области приемлются литературоведами.

В Андрее Белом были несомненно задатки, элементы гениальности.

* * *

Как передают по слухам, разрыв с Асей Тургеневой произошел по той причине, что Б.Н. сознательно воздерживался от полового общения с целью сублимации энергии в творческую деятельность.[501]

Эдуард Багрицкий