[475]. При всем при том, невзирая на все старания помочь больным признать свое состояние и обеспечить им доступную терапию, ежегодно без лечения остается более половины взрослых, страдающих душевными расстройствами. Национальный альянс по душевным болезням отмечает, что одна лишь депрессия становится «главной причиной нетрудоспособности во всем мире», а 90 % самоубийств в США связаны с душевными болезнями. Очевидно, впереди большая работа.
Из этой главы вы узнаете, что душевные болезни остаются бичом нашего общества, в частности, из-за той же сакрализации мозга. Идеализация этого органа и упор на его определяющую роль в психических заболеваниях мешают бороться с ними по трем основным направлениям. Во-первых, вместо стигматизации душевных болезней сакрализация мозга порождает новое явление, которое тоже вредит психиатрическим больным: она стигматизирует «сломавшийся мозг». Во-вторых, если внимание самих больных, врачей и исследователей сосредоточено исключительно на мозге, приравнивание душевных болезней к болезням мозга заставляет упустить из виду потенциально эффективные методы лечения, не затрагивающие мозг физически. В-третьих, поскольку проблемы отдельного мозга – это всегда проблемы отдельного человека, избыточное внимание к неврологическим причинам душевных расстройств преуменьшает роль культуры и окружения, которые действуют вне отдельной личности, и у нас складывается впечатление, будто выявлять и корректировать внешние факторы, способствующие распространенности психических недугов, – задача второстепенная. За всеми этими сложностями стоит все та же нейроэссенциалистская тенденция, с которой мы познакомились в предыдущей главе: склонность сводить проблемы общества к проблемам мозга. В контексте душевного здоровья нейроэссенциалистский подход сказывается на исследовательских программах и медицинской практике, затрагивающих судьбы миллиардов людей.
В любой американской исследовательской лаборатории наверняка найдутся тетради в рыжих картонных обложках, в которых все биологи и химики ведут записи о своей повседневной работе. Когда молодой исследователь впервые открывает такую тетрадь, его зачастую охватывает ужас: страницы толстого фолианта из желтой миллиметровки видятся ему неподъемной глыбой работы, которую придется осилить в самое ближайшее время. Но дни идут, страницы постепенно заполняются рукописными отчетами об устройстве экспериментов, их особенностях и результатах, к которым, как правило, прилагаются вклеенные распечатки и фотографии, отражающие главные выводы. Заполненные тетради хранятся вечно, поскольку это зачастую единственный осязаемый продукт долгих и нередко изнурительных дней и ночей тяжкой работы за лабораторным столом. Если студент или молодой ученый покидает лабораторию в поисках лучшей жизни, его тетради по традиции передаются начальнику лаборатории. У меня в кабинете две полки таких тетрадей, часть из них я исписал собственноручно, когда в конце девяностых годов стал независимым молодым исследователем.
23 июля 2012 года такую тетрадь нашли в канцелярии Медицинского кампуса имени семейства Аншутц при Университете штата Колорадо[476]. Она была засунута в большой конверт вместе с пачкой обугленных 20-долларовых купюр. Открывать эту тетрадь было особенно страшно. Она была исписана патологическими измышлениями Джеймса Холмса, бывшего аспиранта-нейрофизиолога, который за три дня до этого совершил одно из самых страшных массовых убийств в американской истории в кинотеатре в колорадском городе Аврора. Холмс не передал тетрадь своим научным руководителям в университете, а послал ее вместе с обгоревшими деньгами по почте своему бывшему психиатру перед тем, как совершить преступление. И в этой тетради Холмс фиксировал не ход своих научных исследований, а свои соображения по поводу массовых убийств, от социопатических рассуждений до планов места преступления с пометками[477]. Это был отчет о пути гораздо более мучительном, чем любая череда провальных экспериментов любого, самого неудачливого ученого, – а его кульминацией стала трагедия десятков невинных людей.
Практически на каждой странице тетради Холмса можно найти свидетельства того, каким нигилистическим и деструктивным было его мировоззрение, однако, в отличие от «техасского снайпера» Чарльза Уитмена, о препарате мозга которого мы узнали из главы 7, Холмс уже пришел к выводу, что во всех его горестях виноват именно мозг. Он много раз повторял, что его мозг и разум «неисправны». Под заголовком «Самодиагностика сломанного сознания» Холмс привел список из 13 психических болезней – от дисфорической мании до синдрома беспокойных ног. Далее он раскрыл тему «ментальной поломки»:
Я пытался все исправить. Я сделал это своей главной целью, но применять поломанный инструмент для его же починки оказалось неподъемной задачей. Мне казалось, что нейрофизиология поможет мне, но к успеху это не привело. Чтобы реабилитировать сломанный разум, нужно выпотрошить душу. Я не мог принести душу в жертву ради того, чтобы получить «нормальный» разум. Несмотря на свои биологические дефекты, я бился и бился без конца. Я постоянно защищался от своей предопределенной участи и от склонности ошибаться, свойственной человеку.
Хотя тирады Холмса были во многом бессмысленны, в них все же прослеживалась основная тема: он считал себя крайне и неисправимо ущербным и душевно, и физически. После ареста Холмс все время возвращался к теме сломанного мозга во время встреч с психиатром, которого назначил ему суд. На самом суде Холмс говорил, что сломанный мозг не давал ему нормально взаимодействовать с людьми, отчего он возненавидел все человечество[478]. Холмс вовсе не отказывался лечиться от психических расстройств, охотно признавал их у себя и говорил о них с врачами. Холмс обращался к психологам и психиатрам с подросткового возраста и всего за несколько недель до преступления посещал терапевта в Университете штата Колорадо[479]. Кроме того, он принимал различные препараты, в том числе бензодиазепины – известное средство от тревожности – и селективные ингибиторы обратного захвата серотонина, которые часто прописывают как антидепрессанты. Холмс был уверен, что его дефекты «биологические», и даже нейрофизиологию решил изучать отчасти для того, чтобы работать с ними. Однако сознавать, что у него «болезнь мозга», было для Холмса куда мучительнее, чем, к примеру, знать, что у него какое-то респираторное заболевание или даже рак. По всей видимости, ни вины, ни ответственности за свое состояние он не ощущал, но чувствовать свою физическую неполноценность, вероятно, ему было еще тяжелее.
Кроме всего прочего, Джеймс Холмс далеко не единственный, кому пришлось страдать от стигмы «сломанного мозга». Если нам хочется познакомиться с более сбалансированной точкой зрения, чем у Холмса, стоит обратиться к Джеку Брагену, которому в 18 лет поставили диагноз «шизофрения», а сейчас он время от времени публикует статьи о душевных болезнях в местной газете в Беркли[480]. Браген пишет, как модель «сломанного мозга» применительно к душевным болезням мешает больным принять свое состояние и согласиться на лечение: «Чтобы принимать лекарства, не обязательно соглашаться, что у тебя ущербный мозг, но если не признавать неврологические дефекты, исчезает сама причина принимать лекарства»[481]. Признать, что у тебя какой-то мозговой дефект, – шаг очень трудный и, по опыту Брагена, «требует не только умения безусловно принимать самого себя, но еще и смелости и чувства собственного достоинства». Стигматизация самого себя – важный вопрос для многих людей, страдающих психическими расстройствами[482]. Психиатрические больные, которые считают, что неврологическая судьба беспощадна к ним и с этим ничего не поделаешь, зачастую опускают руки и в итоге не делают всего возможного, чтобы улучшить свое положение. Таковы трудности перевода с языка личной ответственности и силы воли на язык биологических причин и нейрофизиологии.
Хотя наука все увереннее отождествляет душевные болезни с заболеваниями мозга, имеющими биологическую основу, это, похоже, не помогает поколебать принятую в обществе стигматизацию психиатрических больных. Масштабный международный анализ перемен в отношении к душевным болезням в Европе и Америке с 1989 по 2009 год выявил, что современное общество осведомлено о неврологических причинах депрессии и шизофрении значительно лучше, однако к больным с такими диагнозами относится по-прежнему настороженно[483]. На эти результаты повлияли факторы, неочевидно противоречащие друг другу. Психолог Патрик Корриган, один из авторов исследования, считает, что биологические объяснения душевых болезней, вероятно, заставляют общество не так охотно признавать, что оно с предубеждением относится к душевнобольным. Корриган и его коллега Эми Уотсон предполагают, что «те, кто знает, что психическое расстройство – это биологически обусловленный недуг и пациент заболел помимо собственной воли, с меньшей вероятностью признаются, что сторонятся душевнобольных»[484]. Тем не менее, авторы подчеркивают, что «биологические объяснения опасны тем, что намекают, будто душевнобольные фундаментально отличаются от здоровых или в меньшей степени достойны считаться людьми». При таких обстоятельствах общество склонно считать, что душевнобольные потенциально опасны или не отвечают за себя. Это лишь обостряет стремление держаться подальше от психиатрических больных или всячески контролировать их и законодательно регламентировать их жизнь.