– Вообразите, сколь серьезно обстоят дела: наше общество настолько прогнило, что понятие чистоты стало до такой степени незначимым!
Он единственный поборник чистоты в мире, где эта ценность больше никому не нужна! Здесь можно наблюдать одну из его основных особенностей: из всех, с кем я работал, Фурнире единственный заявляет, что действовал во имя добра и ради исполнения замысла природы. Я ошарашен, столкнувшись с этим обескураживающим призывом в защиту чистоты, так же, как недоумевал, слушая, с каким обожанием Фурнире отзывается о своих жертвах. Его рассказ о преступных эпизодах ужасен. И музыкальное сопровождение остается прежним. Там, где большинство серийных убийц невнятно бормочут, оправдываясь, что их занесло, ссылаясь на внезапно возникшие побуждения и какие-то импульсы, Фурнире буквально излучает уверенность: эти убийства – ужасные с нашей точки зрения – лишь следствие его законного стремления к чистоте. Основываясь на этой извращенной фантазии, заложенной в структуре его личности, он реконструирует свою историю, упорядочивает детские воспоминания, травмы, потребности, последующие разочарования и преступления. Это придает всему видимость согласованности и несомненной преемственности. Благодаря этому Фурнире не только совершает преступления, но и оправдывает их во имя Добра, Истины и Чистоты:
– Это норма, которая не принята! – восклицает он, не изменяя себе.
Фурнире полностью признает свою непохожесть на остальных.
Его фантазия безжалостна еще и потому, что он не оставляет жертвам альтернативы. Если попавшая в его сети девушка уже не девственница, Фурнире видит в этом доказательство своего убеждения: все женщины – проститутки. Если же она невинна, он спешит обесчестить ее, доказывая, что отныне она нечиста. Когда он проникает в девственницу, она становится грязью, от которой нужно избавиться. А в случае, если задуманное не удается, ему нужно избавиться от нее, чтобы таким образом убежать от собственной беспомощности. Призванная воплотить его фантазию в ходе преступного действия, несчастная жертва исключается из мира живых, становясь для Фурнире предметом, объектом воздействия и плодом воображения. Но результат неизбежно разочаровывает. Это крушение иллюзий маскируется извращенным наслаждением, церемониальной постановкой, и так до бесконечности. Это главная пружина повторения его злодеяний. Если первыми преступлениями руководило стремление познать тайну девственности, то по мере их сериализации целью, к которой он стремится, становится обретение права сеять смерть. Фурнире больше не ищет ответа, он намеревается в процессе своего рода мистической церемонии раскрыть секрет целомудрия. А постичь эту тайну, по его мнению, можно, обратив невинность в скверну. Сама церемония значит для него больше, чем результат. Между безусловной чистотой и грязью есть то, что Фурнире называет «волшебным кольцом»: это граница между Пресвятой Богородицей и воплощением безнравственности. Женщина либо непорочна, либо тронута гнилью. Постоянное противопоставление чистоты и скверны – часть его лексикона. Фурнире разглагольствует о романтике, куртуазной любви, табу в разных обществах, будто читает мне лекцию по антропологии или клинической практике. Своими философствованиями он почти заставляет нас забыть, что изнасилование и убийство не задуманы природой или культурой как нечто естественное!
Вот какой вывод, подтвержденный нашими наблюдениями, делает по этому поводу эксперт Филипп Эрбело: «Мишеля Фурнире главным образом интересует не генитальная девственность. Центральное место занимает его одержимость женской чистотой, символ и эталон которой – Непорочная Дева. Коверкая смысл, он перескакивает от Святой Девы к девственнице. Его привязанность к образу Святой Марии отсылает к теме непорочного зачатия, то есть к незапятнанности. Это первостепенный предмет озабоченности, когда речь идет о матери и ее происхождении, а также о его собственном появлении на свет». Мы находимся в самом центре мечтаний Фурнире – его фантазии о собственном рождении. Он воображает, что пришел в этот мир не в результате сексуальных отношений между родителями. Бельгийский лесник, немецкий солдат или муж-алкоголик, выставленный за дверь, – эти предполагаемые отцы лишь часть родословной Фурнире. В этой воображаемой семье присутствует намек на испорченность женщин. Его почти бредовая одержимость девственностью основана на отрицании собственного происхождения в пользу нарциссической грезы о кровосмесительном союзе с матерью – очищенном, десексуализированном и полностью отмытом от миазмов низменного. Ну как можно смириться с тем, что он банально родился у женщины, а не в результате божественного вмешательства? Там, где религии предлагают мифы в поддержку материнской чистоты, сексуальное влечение отвергается во имя нарциссических интересов. У него есть собственные миф и религия, предназначенные исключительно для личного пользования. Перед нами мощное отрицание первосцены соития – в его собственной интерпретации, – а также всего, что касается способности к половому размножению и взаимодополняемости полов. Зачатие в результате секса, воспринимаемое им как отвратительное, отвергается в пользу фантазии о рождении от матери, которая осталась нетронутой. Это своего рода вневременной образ, икона. Слово «икона» вообще очень часто звучит в его речи. Поиски приводят Мишеля Фурнире к очищенному нарциссизму, который стремится к возвышению, сиянию, дистанцируясь от бренного тела с его биологическими потребностями. По его словам, увидев, как сестра справляет нужду в ведро, он получил моральную травму. В мечтах Фурнире мать и сестра чисты, словно бестелесные образы, и никогда не испражняются.
Несчастные жертвы были выбраны им не случайно. Их одежда и манера поведения дали ему повод предположить, что они обладают теми качествами, которые он отстаивал. Однако они не смогли соответствовать этому образу и были осуждены. Никто лучше самого Мишеля Фурнире, теоретика собственных преступлений, не сформулирует эту идею:
– Я наказываю людей, так как они не отвечают тому образу, который создается в результате их манеры одеваться.
Не думаю, что само убийство доставляло Фурнире удовольствие. Но в чем нет сомнений, так это в том, что этот человек наслаждался страхом и унижением, как он сам недвусмысленно выразился. Чем больше жертва охвачена ужасом, тем более всемогущим представляется тот, кто на нее напал. При этом он вовсе не стремился продлевать ее агонию. Я склонен полагать, что Фурнире быстро устранял своих жертв, как мы избавляемся от громоздкого предмета мебели, который стал лишним после обновления интерьера.
Для Фурнире между возвышенным и мерзким стоит лишь уже упомянутое «волшебное кольцо», – неосязаемое и неуловимое. Мы выходим далеко за рамки избитой сексуальной модели матери и шлюхи. Сам ужас предыстории его появления на свет в результате невыносимого и отвратительного действия обращен в свою противоположность. Альтернатива – это непорочное зачатие Мадонны, безупречный эфирный дух. Фурнире постоянно подчеркивает существующий конфликт. С одной стороны, он возвышает чистоту, девственность, белизну, непорочность, бесплотность, а с другой – испытывает отвращение к вульгарности акта совокупления, к осквернению, загрязнению, черноте, запятнанности, мерзости и низости. Именно эта радикальная антитеза дает сигнал «на старт» – это «преступная любовь с первого взгляда», которая влечет его к жертвам.
Об Изабель он говорит:
– Никакой пошлости, строгое пальто, белые ботинки. Я понял: у нее есть то, что я требую.
Об Элизабет упоминает следующее:
– Изящество, фигура, как у танцовщицы.
И о Жанне-Мари:
– Казалось, она так и светится, излучая внутреннюю силу, которую дает вера.
Было бы наивно придерживаться рационалистических объяснений и полагать, что Фурнире стал бы примерным мужем и отцом без всех этих криминальных историй, если бы Аннет подарила ему свою девственность. Сам он в это верит, причем совершенно искренне. Но сила главной фантазии Фурнире, соединенной с идентифицирующим поиском, такова, что в любом случае его натура проявилась бы тем или иным образом.
Он пишет Моник Оливье из тюрьмы Флери-Мерожи о том, что когда ему было примерно пять лет, мать жестоко обращалась с ним. Как объяснить это откровенное признание? Речь идет о вытесняющем воспоминании, а само событие остается в тени. С другой стороны, несомненно то, что в его случае центральное место занимает инцестуальный аспект, в котором смешиваются желание слиться и ужас раствориться без остатка.
Те, кого не удовлетворили мои объяснения и кто по-прежнему склоняется к мысли о том, что у серийных убийц усиленное и необузданное сексуальное воображение, найдут здесь подтверждение тому, о чем я неоднократно писал: сексуальные преступления не касаются самой сексуальности. А если и касаются, то в очень малой степени. Сексуальное воображение у Фурнире просто никакое. Секс, который начинается с неудовлетворенности и заканчивается крепкими объятиями, не входит в сферу его интересов. Вся его вселенная зиждется на радикальном отвержении сексуального в пользу нарциссического в двойном измерении самосозерцания и деструктивности.
Читая обо всем этом, вы вправе воскликнуть:
– Но этот человек сумасшедший!
С судебно-медицинской точки зрения это вовсе не так. Хотя бы потому, что Фурнире не переходил к преступному деянию, когда обстоятельства этому не благоприятствовали. Раз он был способен учитывать реальность до такой степени, что воздерживался от нападений, следовательно, он должен нести ответственность за свои действия перед судом. Но с клинической точки зрения, если мы обратимся к треугольнику с переменным утяжелением, то обнаружим за его психопатией и серьезным извращением состояние, предшествующее бреду. То, что в 1984 году присутствовало, но все еще оставалось неопределенным, отлилось в граните после встречи с Моник Оливье в 1987‑м. Теперь в нем доминирует нарциссическое извращение в качестве защиты от вторжения безумия. Фурнире избежал психического заболевания «благодаря» извращенному заживлению ран. Его навязчивый поиск девственности – почти бред, но все дело в этом «почти». Его «Я» не раздроблено, его речь невероятно правильна и не содержит каких-либо смысловых искажений. В выборе слов он предельно то