Существует также гомология на уровне памяти о преступлении. Память фиксирует первое злодеяние, но последующие уже помнятся не так хорошо. Если верить Леопольду, именно в процессе кровопролития ты становишься настоящим убийцей: «Поскольку я часто убивал, у меня появилось чувство, что все это ничего не значит. Нет, удовольствия тоже не было. Просто я знал, что останусь безнаказанным. Я убивал без последствий для себя и без проблем адаптировался к такой ситуации. По утрам я без тени сомнений спешил на работу, видел, что процесс и результат идут мне на пользу, вот и все. Во время массовых убийств я не усматривал в тутси ничего особенного, кроме того, что они должны быть устранены. Уточню, что, начиная с первого человека, которого я убил, и до последнего, мне никого не было жаль».
Говоря об облегчении, наступающем в результате преступления и приходящем, когда уже сформирована привычка, стоит привести слова Адальберта: «Что касается снов наяву или навязчивых воспоминаний, я помню лишь те, которые случались в первые дни, когда для меня было еще ново убивать тутси. Другие воспоминания, например последующие ежедневные экспедиции, погребены под слоем рутины». Можно подумать, что слышишь серийного убийцу. Сделав первый шаг, знаешь, что для тебя не будет никаких вредных последствий. Полная безнаказанность. Можно начать все сначала. Начните с чистого листа, избегая мук раскаяния. Как говорит Панкрас: «Глаза того, кого убиваешь, бессмертны, если они смотрят на тебя в роковой миг. Для таких, как я, это настоящая беда. Они упрекают своего убийцу». У Мишеля Фурнире будет более лаконичная формулировка: «Взгляд – это обвинение». Отсюда настоятельная необходимость избегать взгляда существа, подобного тебе, по воле случая превращенного в дичь: «Выискивая тутси на болотах, мы больше не видели в них людей. Я имею в виду людей, похожих на нас, с такими же мыслями и чувствами. Охота была дикой. Охотники были дикими, дичь была дикой, дикость пленяла сознание, – делится Пио. – Если это не добыча, то паразиты, нечисть». Другой герой книги, Илия, говорит: «Нужно было вывести всех тараканов, всех вшей».
Наиболее поразительной общей чертой для обеих категорий убийц остается отсутствие чувства вины. В связи с этим Леопольд высказывает нечто фундаментальное: «В тюрьме огромное количество убийц считает, что самая веская причина их нынешних ужасных неприятностей – это неудача». Другими словами, если бы они выполнили «окончательную программу», если бы они стали победителями, у них не возникло бы никаких проблем. Единственное, что их беспокоит – трудности, которые повлечет за собой поражение. Стыд за проигранное сражение намного превосходит чувство вины. Сколько бывших нацистов выразило это в едином порыве, когда сожаление имело по сути дела ностальгическую окраску?
Интервью с Жан-Батистом Муньянкоре – учителем тутси, который скрывался на болотах и выжил, став свидетелем целого ряда злодеяний, – содержит душераздирающие подробности: «Директор школы и школьный инспектор моего района участвовали в убийствах, орудуя шипованными дубинками. Двое коллег-преподавателей, с которыми мы когда-то вместе пили пиво и обсуждали учеников, тоже приложили к этому руку, если можно так выразиться. Священник, бургомистр, заместитель префекта – все они убивали собственными руками… Они носили хлопчатобумажные брюки со стрелками, полноценно отдыхали, разъезжали на автомобилях или мопедах. Это были образованные люди, но они засучили рукава, чтобы покрепче ухватить мачете. Так вот: для того, кто, как я, всю свою жизнь воспитывал в других человеколюбие, эти преступники – зловещая тайна».
На самом деле эта жуткая тайна пугающе банальна. Она настолько лежит на поверхности, что мы отказываемся ее видеть: когда выполняется определенное количество условий, убивать становится легко. Возможно ли, чтобы из всех военных преступников участник геноцида был тем, кто меньше всего страдает от совершенного им злодеяния? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо дистанцироваться от отвращения и порицания, которые внушают нам эти люди, и отстраненно посмотреть на отношение убийцы к своим жертвам. Неужели отсутствие вины столь труднообъяснимо? Лично я так не считаю. Как они могли чувствовать себя виноватыми в том, что убили человека, если перед этим лишили его человеческого статуса? С точки зрения практикующего врача, для того чтобы субъект действительно почувствовал угрызения совести, ему нужно обратить вспять сам процесс психической работы преступления. Тот другой, которого убили, не был наделен человечностью и не воспринимался как себе подобный. Хуже того: иногда на его месте мог оказаться приятель, с которым вы играли в футбол или пили пиво, и при других обстоятельствах все это могло бы происходить и дальше. Но в игру вступают те самые временны́е скобки, между которыми упразднены любые чувства, – те, что могли бы перекликаться с настоящими или прошлыми связями.
Чтобы испытать вину, нужно вернуть мертвому статус себе подобного. Потребовалось бы воссоздать его психически, вложить в него надлежащие свойства и качества, а затем снова убить, но на этот раз осознав весь ужас этого деяния. Об этом я часто думал, проводя экспертизу серийных убийц. Перефразируя Винникотта, можно сказать, что необходимо создать объект, то есть другого, а затем уничтожить его, но на этот раз связав ужас совершенного с собственными нынешними и прошлыми страданиями. Очевидно, что если бы произошла такая психическая работа, она привела бы к непреодолимым последствиям в виде стыда, отвращения к себе, риска крушения собственной личности или даже самоубийства. Тому парню, которого я убил в то время, когда он ничего для меня не значил, мне придется вернуть дыхание жизни и человечность, восстановить с ним связь, снова считать его себе подобным, своим собратом. И я снова лишу его жизни для того, чтобы в результате испытать массу страданий, ощутить ненависть к себе, вплоть до желания покончить с собой. А значит, не стоит этого делать.
Что касается лица, вовлеченного в геноцид, то ему также следует пересмотреть индивидуальный и коллективный контекст преступлений, даже если они были совершены из послушания, при личном согласии и с пониманием выполняемого долга. Иными словами, в таком случае будет уничтожена вся совокупность связей преступного субъекта с его руководителями, соратниками, с такими же, как он. И, что еще глубже, – будет нарушена связь с его личной историей, его родственными отношениями и верованиями. Кто способен пройти по столь опасному пути? С легкостью поддающихся стадному инстинкту, безусловно, больше, чем тех, кто испытывает угрызения совести. Отсюда следующий парадокс: вина перекладывается на жертв. Это подтверждается моим опытом в области криминологии: человек редко чувствует себя виновным в содеянном, гораздо чаще его тревожит то, что он нафантазировал. Что касается чувства вины жертвы, то не стоит спешить с возражениями. Мучительно обвинять себя в том, что оказался к этому причастен, каким бы абсурдным ни выглядело случившееся на рациональном уровне, – это так же сложно, как мысленно принять свою судьбу. И это начало возможного процесса субъективации ужасного события: воспринять себя вне толпы, следующей указаниям лидера, взять на себя ответственность за свои поступки – значит лишиться источника самооправдания. Хуже глухого – тот, кто не хочет слышать.
После резни скобки закрываются, жизнь идет своим чередом, и можно снова поделиться пивом с соседом тутси. Во всяком случае, для убийцы это относится к разряду возможного. Весь набор психических операций, необходимых для возникновения чувства вины, изначально присутствует у любого человека, но мы видим, насколько сложна эта работа для серийного убийцы и участника геноцида. Тогда возникает вопрос о возможности терапии для серийных убийц: в большинстве случаев она вряд ли будет результативной. Однако то, что я знаю об эволюции Жерома, как мне кажется, дает некоторую надежду. По большей части сама идея чувства вины абсурдна, поскольку участники геноцида убивали безымянных людей, которые для них ничего не значили. Большинство из них ничего не испытывает, если не считать стыда за то, что их схватили. Чтобы сделаться восприимчивым к угрызениям совести, надо пройти сквозь зеркало. Если бы им удалось совершить этот психологический переход, они бы не стали серийными убийцами. Перед нами яркий пример неодолимого противоречия.
Публика живо интересуется этими современными иллюстрациями вселенского зла. Некто может зверски убивать ни в чем не повинных людей, и это кажется чем-то непостижимым. Другие, тоже способные на ужасные поступки, являются заурядными личностями. Они превратились в роботов‑убийц во имя добра – и здесь также нет никакой ясности. Убежден, что, случись мне проводить экспертизу с участниками геноцида, я бы встретил весь спектр человеческой индивидуальности. И не обязательно людей, изначально предрасположенных к совершению злодейств. Во всех коллективных движениях, которые уносят людей, как бурный поток пылинки, встречаются те, кто во имя своих идеалов и ценностей сопротивляются волне зла. Некоторые хуту были убиты за то, что отказались участвовать в «зачистке». Они праведники. Никто не может знать, будет ли он при таких же обстоятельствах вести себя как праведник или станет преступником. Но важно то, что каждый раз, когда грязь сметает человеколюбие, некоторые индивиды сопротивляются. И это самое главное. Все религии и философии сточили себе зубы, пытаясь разгрызть загадку зла. Зло защищается, оно не хочет, чтобы о нем рефлексировали. Я пытаюсь внести свой крохотный вклад и, опираясь на имеющийся у меня опыт клинического психолога, размышляю об этих двух зловещих фигурах – серийном убийце и участнике геноцида. Читая книгу Жана Хацфельда, убеждаешься: самое ценное, то, благодаря чему можно понять подоплеку преступления, это слова преступника – при условии, что мы проанализируем их в ходе клинической практики без каких-либо оценочных суждений и действительно прислушаемся к ним. В таком случае на нас снисходит сияние ослепительной человеческой правды. Все эти хуту – Фульгенс, Илия, Пио, Леопольд, Адальберт, – которые говорят просто, без страха, без необходимости соответствовать нашим ожиданиям, сообщают о зле больше, чем целые книжные тома. Но как практик, которого иногда удивляют непредвиденные благоприятные события, я считаю крайне важным сделать небольшое отступление по поводу неумолимой логики наивысшего зла. Я бы назвал это «эпсилоном». Именно он станет темой финальной главы, прежде чем я перейду к выводам. Вопреки всему это помогает сохранить веру в человека.