11. Песчинка-эпсилон. Предопределены ли преступления?
Печатные и аудиовизуальные средства массовой информации процитировали мою речь, произнесенную на суде над Ги Жоржем. Немного увлекшись, Мишель Дюбек, мой коллега по экспертизе и студенческий друг, заявил, что Ги Жорж обречен на повторение своих деяний. Поскольку эта формулировка глубоко потрясла меня, я попытался в срочном порядке «смастерить» образ, который может противостоять такому утверждению, исходя из того же самого медицинского прогноза и прочих факторов, поддающихся анализу и контролю. Я ввел понятие «эпсилон» для обозначения того, что мешает нам с твердой уверенностью заявить: Ги Жорж не сможет поступить иначе, как снова совершать свои преступления. В математике греческой буквой «эпсилон» обозначают бесконечно малое число, близкое к нулю, но не равное ему. С одной стороны, эта величина представлялась мне достаточно крохотной, чтобы быть признанной общественным мнением с учетом невыносимого ужаса совершенных им злодеяний. С другой стороны, я имел в виду, что мы не можем и не должны навсегда исключить из рода человеческого какого-либо субъекта, будь он даже Ги Жоржем. Я не давал экспертного прогноза на предмет последующего условно-досрочного освобождения; это было бы абсурдно, учитывая масштаб преступлений и меру наказания. Единственное, на чем я настаивал, – это необходимость обозначить границы клинического заключения.
Я был крайне удивлен эффектом, который произвел эпсилон. На мой взгляд, это была не такая уж выдающаяся идея – скорее, полезная метафора, свидетельствующая о моем несогласии с Мишелем. Эпсилон обозначает минимальное и одновременно глобальное расхождение с его мнением. Заявить, что субъект превращается в машину, запрограммированную на убийство, – это то же самое, что присоединиться к фантазии преступника о всемогуществе и тем самым укрепить ее. Убийца также претендует на роль некоего индивида, стоящего вне человечества, чуждого чувствам, которые волнуют большинство людей и которые воспринимаются им как жалкие. Моя позиция не служит выражением взглядов блеющего гуманиста, наивного оптимиста, столкнувшегося с величайшим злом, или же врача, чрезмерно склонного верить в человеческую доброту. Напротив: это мнение эксперта, решительно настроенного не поддаваться преступной фантазии. Навязываемый нам изначально образ монстра, каким бы ужасным ни было преступление, – это поощрение очередного злодеяния, свидетельство неизбежности судьбы, обреченной на крах. Кроме того, мне кажется, что при оценке прогноза в принципе необходима определенная скромность и методологическая строгость. Песчинка, или эпсилон, служат напоминанием о том, что преступник – это не какой-то робот-убийца, а эксперт не является непогрешимым предсказателем. Поэтому меня очень удивила реакция на мою взвешенную и осторожную оговорку, сделанную после того, как я осознал вероятность медицинского манихейства, на мой взгляд, опасного и даже преступного. Что бы об этом ни говорили, думаю, большую часть общественности шокирует, когда врач полностью исключает человека. В то же время это стоило мне критики со стороны отца Паскали Эскарфай, которая стала жертвой Ги Жоржа. Хотя он не упоминает мое имя в книге[58], посвященной дочери, меня легко узнать: я представлен оппонентом Мишеля Дюбека, которого хвалят за компетентность. Жан-Пьер Эскарфай не обязан мне верить. Но именно длительное знакомство с самыми отъявленными преступниками заставляет меня придерживаться принципа: не сваливать в одну кучу продукт их воображения и наш анализ. Требование истины не имеет ничего общего с небрежностью или благодушием. Если убийца не сможет, как в своей фантазии, полностью дегуманизировать жертв, он не сумеет в полной мере дегуманизировать и самого себя.
Ги Жорж услышал мое сообщение. Ситуация непостижимая. Об этом говорится в заметке Патрисии Тураншо, опубликованной газетой Libération. После того как я заканчиваю выступать, председатель суда допрашивает подсудимого. Ги Жорж поднимается и спрашивает, правильно ли он понял мои слова. Он интересуется, действительно ли я утверждаю, что он не является душевнобольным?
– Да.
Следующий вопрос: утверждаю ли я, что его нельзя считать нормальным в полном смысле этого слова.
– Да.
Затем Ги Жорж задает вопрос, есть ли в зале такие же люди, как он.
– Да.
Обвиняемый садится на место. Ему все ясно. Он принадлежит не к какому-то отдельному виду, а к тому же самому, что и люди, присутствующие на слушании. Ниточка продолжает связывать его с нами.
Но все эти соображения меня не вполне удовлетворили. Несогласие с Мишелем – одновременно в малом и значительном, в формальном и существенном – представлялось мне все более важным. Авторитетный ответ я нашел в переписке Карла Ясперса[59] с Ханной Арендт[60]. По сути дела, в ней содержится большая часть вопросов, поднятых здесь, даже притом что нельзя смешивать зло геноцида и зло серийных преступлений. Ханна Арендт обратилась в письме к Карлу Ясперсу 17 августа 1946 года. Масштабность нацистских преступлений, в силу самого факта их чудовищности, по ее словам, вызывает затруднения юридического плана, ведь для подобного зверства нет соответствующих мер наказания.
В своем ответном послании от 19 октября 1946 года Карл Ясперс сообщил Ханне Арендт, что такая позиция вызывает у него определенную озабоченность. Он предостерег ее от использования эпитетов «сатанинское величие» и «демонизм» в качестве определений, присущих исключительно нацистским преступлениям. Им он противопоставляет прозаическую ничтожность и банальность, с тревогой взирая на любые попытки придать этому явлению черты мифов и легенд. Все неясное, как пишет Карл Ясперс, рискует быть описанным в той же приукрашенной манере.
17 декабря 1946 года Ханна Арендт отправляет ему новое письмо, где сообщает, что наполовину убеждена его доводами. Она допускает, что ей можно поставить в упрек вклад в демонизацию нацизма, но при этом яростно защищает свою позицию. Ханна не приемлет такое мифотворчество и призывает избавиться от двусмысленности подобных формулировок: не таким ли организованным способом пытаются уничтожить само понятие человека?
В этой знаменитой переписке, которую я, разумеется, не могу привести здесь полностью, отражены все проблемы, сложности и двусмысленности, поднятые в моей книге. Мы знаем, как часто Ханну Арендт винили в неправильном истолковании понятия «банальности зла», возможно, изначально заимствованном у Карла Ясперса. Попытка представить суть зла, и особенно в крайнем его проявлении, в виде индивидуального преступления или организованного геноцида, – это постоянное колебание между двумя противоположными точками зрения. С одной стороны, зло – нечто обыденное, доступное большинству, при условии, что это позволяется и поощряется благодаря ряду факторов. И наоборот, с другой стороны, зло представляется чем-то исключительно чудовищным, выходящим далеко за рамки естественной человеческой природы. Находясь между двумя подводными камнями – осмеянием и превращением в миф, – зло нелегко поддается осмыслению. Я уже неоднократно подчеркивал это: серийных убийц иногда воспринимают как носителей сатанинского величия, а иногда – как жертв несчастного стечения обстоятельств. Порой их изображают монстрами, а порой – ничтожествами. На протяжении всего профессионального пути я отмечал одни и те же неясности и непреодолимые противоречия. В этой книге я пытаюсь сделать шаг в сторону и, будучи психиатром, выяснить, какие внутренние механизмы побуждают человека творить зло. В каждом конкретном случае это свое решение проблемы, связанной с риском повторного травматического поглощения: речь идет о том, чтобы превратить прежнюю травму в сегодняшний триумф за счет жертвы. Вот что мы только что увидели. Таков мой ответ на загадку.
ЗаключениеЧтобы покончить с голливудским мифом
Я планировал приблизиться к разгадке тайны. Тайна – это не школьная задачка: ее постижение не укладывается в одно краткое предложение. Но каким бы сложным ни показалось кому-то мое объяснение, я постарался сформулировать его предельно четко. Далее сознательно перехожу прямо к делу, не возвращаясь к деталям случаев, рассмотренных в этой книге. Надеюсь, читатель, отрекшийся от кинематографических serial killers, теперь будет искать другой подход, когда спросит себя: серийные убийцы, кто они на самом деле, что может подтолкнуть их на совершение таких зверств?
Мифу, в данном случае американскому, соответствует стандартное отношение к такому феномену, как серийный убийца. Всякий раз, когда вы начинаете фразу словами «серийные убийцы…», вы почти наверняка подразумеваете только относительную истину, действительную не для всех.
Во Франции принято выделять четыре основные категории серийных убийц:
• странствующие бродяги, от Джозефа Вашера, орудовавшего в конце XIX века, до Фрэнсиса Хеольма;
• серийные убийцы, совершающие сексуальные преступления, которые я предпочитаю называть преступлениями на почве секса: Ги Жорж, Патрис Алегре, Пьер Шаналь, Мишель Фурнире, Жак Плюмен;
• душевнобольные: такие, как Жюльен, уже пятнадцать лет находящийся в психиатрическом отделении для трудноизлечимых;
• серийные убийцы, маскирующиеся под убийц с корыстными мотивами. Их жертвы уязвимы из-за общего положения в стране (Ландрю, Петье) или физической слабости в силу своего возраста (Тьерри Полен, Жером). При этом остается открытым вопрос, принадлежат ли они к группе серийных убийц или нет, поскольку определение полиции «без очевидного мотива» исключает корысть. Случай с Жеромом показывает, что чисто «прагматичный» этап быстро преодолевается и с опытом первого преступления появляется что-то еще.
Опираясь на богатое разнообразие серийных убийц, не составит труда подобрать массу примеров: