шенного на нас покрывала. Растопыренные пальцы были готовы жадно вцепиться в потертую материю. Я лежал в ванне, заваленной трупами. Рука дернулась, опустилась на покрывало и замерла, тихо покачиваясь, как брелок на ветровом стекле автомобиля. Рука была мертва, как и ее хозяин. На мне лежали еще два мертвеца. Может быть, это туннель, ведущий в ад?
Я стряхнул с себя этот кошмарный груз. В холодных трупах, скатившихся на дно ванны, я узнал лысого и его сына.
Выбравшись из этой эмалированной могилы, я понял, что нахожусь в ванной комнате. Глаза уже привыкли к тусклому красному огоньку дежурного освещения. Где-то рядом урчала и булькала в трубах вода, из крана на стене вытекали капли и со всхлипом падали в ведро. К дальней стене были прикручены три раковины. Над ними на одном винте закреплено карманное зеркальце с отбитым углом. Неожиданно раздался шум спускаемой в туалете воды. Дверь уборной распахнулась, оттуда вышел, застегивая на ходу ремень, какой-то солдат и направился ко мне. Чем ближе он подходил, тем медленнее двигался. Ему никак не удавалось застегнуть ремень, но он не отрывал от меня глаз, с трудом передвигая ноги от страха.
Я лежал, вытянувшись во весь рост, поверх трупов. Моя распухшая рука покоилась на краю ванны. Солдат посмотрел на нее, и снова перевел взгляд на лицо. Одной рукой он придерживал расстегнутые брюки, а другую протянул, чтобы потрогать меня.
Я готов был прикидываться мертвецом и не имел ничего против его прикосновения. Я бы стерпел зто. Но моя бедная рука — израненная, изуродованная, гноившаяся… Я заорал. Солдат отшатнулся, перекрестился и что-то невнятно забормотал. У него была темная кожа, горящие и влажные глаза. Возможно, кавказец. Наверное, он произнес какое-то древнее заклинание или молитву. Наткнулся спиной на стену и устремился к двери, одурев от ужаса. Дойдя наконец до двери, он оторвал от меня испуганный взгляд и рванул через порог. Но расстегнутые брюки его подвели. Запутавшись в брючинах, он растянулся в коридоре. Я слышал, как он вскочил на ноги и со скоростью спринтера устремился вон, гремя по каменному полу железными подковками сапог.
Не торопясь, я перенес тяжесть тела на здоровую руку и перекинул ноги через край ванны. Встал я с трудом. Болели даже те мышцы, о существовании которых я раньше не подозревал. Ванная комната показалась мне еще более холодной и вонючей. Я подошел к капающему крану и сунул руку под холодную воду. Плеснул водой в лицо. К сожалению, это помогает лишь в шпионских фильмах. На деле мне стало только хуже от подобной терапии. Рука болела по-прежнему, но к этому прибавился озноб. Я окончательно промерз. Кран я завернул до упора, но из него все равно капало. Я доковылял до раковин и посмотрелся в зеркальце. Вопреки всем ожиданиям, я был разочарован. Так всегда бывает, когда вам вырвали зуб без наркоза или избили до полусмерти. Испытываемые боль и страдания никак не соизмеримы со слегка изменившимся внешним видом. Ну, распухли губы и уши, болит рука, под глазом синяк да несколько ссадин — это еще не самые убедительные доказательства моего сотрудничества со свободными русскими предпринимателями и свидания с советской кавалерией.
На самом деле мне казалось, что я умираю. Все болело. Я был испуган. А главное, меня беспокоил значительный провал в памяти. Уставившись на свое отражение, я гадал, как оказался здесь и почему. Я не мог восстановить ни одной подробности предыдущих событий. Это вызывало тревогу. В голову приходили невероятные предположения. А вдруг все это подстроил Харви? Сговорился со Штоком и выдал меня с потрохами. Наверное, Сигне рассказала ему, что мы с ней занимались любовью. Рассказ об этом доставил бы ей огромное удовольствие. Поверил бы ей Ньюбегин? Несомненно. А может быть, меня предал Лондон? Такое уже бывало, значит, могло повториться. Кто отвечал за это? Ответственность за провал возлагается на того, кто провалился. Но если моя миссия должна была закончиться в этой вонючей уборной, я хотел знать, так ли это? Меня снова передернуло от боли и холода, и я потянулся к крану горячей воды. Но воду не включил. Раковина была забрызгана свежей, еще не потемневшей кровью. Грязное полотенце для рук тоже было покрыто пятнами крови. Еще три овальных пятна краснели на полу. Я уставился на забрызганную кровью стену. Пятна рябили и расплывались в моих глазах. Кровь только цветом напоминает кетчуп.
Меня затошнило, но не вырвало. Меня трясло. Я испытал психический шок. Известно, что это лучший способ привести человека в нужное для допроса состояние. Мог ли я не испытать шока, очнувшись заваленный трупами, в окровавленном помещении. Держись, приказал я себе, но меня все равно знобило. В коридоре послышались отрывистые слова команды и краткие ответы типа «да» или «нет». С грохотом распахнулась дверь.
На пороге стоял полковник Шток. Он был без рубашки, огромная волосатая фигура, собранная из стальных мускулов, с плечами, иссеченными шрамами. К щеке он прижимал здоровенный кусок ваты.
— Приходится останавливать кровь, — сказал он. — Всегда режусь во время бритья. Иногда я думаю, что пора переходить на безопасную бритву. Такой брился мой отец.
Шток приблизился к зеркалу и оскалился, продемонстрировав крупные зубы.
— Зубы мне удалось сохранить, — сказал он, потрогав передние резцы. — Я знаю хорошего человека. Отличный дантист. Лучше иметь дело с частником: государственные зубные врачи никуда не годятся.
На подбородке Штока снова выступила кровь.
— Частные врачи всегда внимательны к пациенту…
Казалось, Шток разговаривает со своим расцарапанным отражением в зеркале. Я не стал вмешиваться в их разговор. Он прикладывал маленькие кусочки ваты к порезам на кровоточащем лице.
— «Родина слышит, родина знает…» — напевал он басом слова известной патриотической песни.
Ему наконец удалось остановить кровь. Убедившись в этом, он повернулся ко мне.
— Итак, вы не послушались моего совета.
Я ничего не ответил, и Шток посмотрел на меня сверху вниз.
— «Зверек проворный, юркий, гладкий, куда бежишь ты без оглядки, зачем дрожишь, как в лихорадке, за жизнь свою?» — продекламировал он с великолепным шотландским произношением.
— Роберт Бернс, — объявил Шток. — «Полевой мыши».
Я хранил молчание, спокойно глядя на Штока.
— Вы так и будете молчать? — спросил он.
— «В тебе я славлю командира всех пудингов горячих мира»[5], — процитировал я. Потом тоже объявил: — Роберт Бернс. «Ода Хаггинсу».
Шток повторил название стихотворения и так громко рассмеялся, что треснувшая плитка чудом удержалась на стенах ванной.
— «Ода Хаггинсу», — с восторгом произнес он, и глаза его подозрительно увлажнились. Он продолжал смеяться, повторяя «Ода Хаггинсу», «Ода Хаггинсу», пока не появилась охрана. Меня отвели вниз и заперли в подвале.
В конце длинного коридора с пыльными стеклянными перегородками, сквозь которые можно разглядеть медовые соты советских бюрократов, находился временный кабинет полковника Штока. Стеклянную панель одной из дверей украшала табличка с выпуклыми буквами — ОТДЕЛ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ Несколько букв отлетело, но их аккуратно подписали краской. В кабинете стояли небольшие письменные столы и огромный ящик с диаграммами и чертежами, на котором висело объявление с просьбой гасить свет, а рядом с ним плакат с изображением двух мужчин. Мужчины с каменными лицами демонстрировали приемы искусственного дыхания. Дальше находилась маленькая комнатка, отгороженная стеклянной перегородкой, чтобы начальство могло наблюдать за подчиненными. В этой комнатке расположился Шток. Он разговаривал по телефону, напоминающему бутафорский телефон из фильма «Молодой мистер Эдисон».
Одежда моя была высушена и отутюжена. Белье пропахло едким хозяйственным мылом, запах которого в той же степени свойственен России, как запах «Галуа» и чеснока — Франции. Я сидел в небольшом мягком кресле. Жесткая одежда давила на синяки и ссадины, пульсирующая боль терзала руку от пальцев до плеча.
Шток опустил трубку. На нем была чистая отглаженная форма, латунные пуговицы сверкали. Сквозь тонкие занавески за его спиной проглядывало темнеющее небо. Должно быть, я долго оставался без сознания. Конвоиры, доставив меня в кабинет, отдали честь. Шток придвинул к себе стул и закинул на него ноги в больших начищенных до блеска сапогах. Он раскурил сигару и перебросил мне спички и сигарницу. Охранники с удивлением наблюдали за этим.
— Спасибо, товарищи, — сказал Шток.
— Служим Советскому Союзу, товарищ полковник, — отчеканили конвоиры и удалились.
— Курите, — сказал Шток, — что вы ее нюхаете?
— Если позволите, — ответил я, — я проделаю и то и другое.
— Это первоклассные сигары, — заметил Шток. — Кубинские.
Минут пять мы обдавали друг друга клубами сигарного дыма, пока Шток не откинулся на спинку стула и не отвел руку с сигарой в сторону.
— Ленин не курил, — сказал наконец полковник, — у него в кабинете никогда не было мягкого кресла, он ненавидел цветы, любил только самую простую пищу, любил читать Тургенева, а его часы всегда отставали на пятнадцать минут. Я не такой. Я люблю все, что растет из земли. Первое, чем я обзавожусь в новом кабинете, это мягким креслом для себя и еще одним — для посетителей. Мне нравится изысканная пища в тех редких случаях, когда появляется возможность хорошо поесть. Я не очень люблю Тургенева — мне кажется, что смерть Базарова в «Отцах и детях» неубедительна. Наконец мои часы всегда спешат на пятнадцать минут. Что касается курения, бывают ночи, когда сигара заменяет мне все — друзей, огонь, еду. В моей жизни было много таких ночей.
Я курил и кивал в ответ, наблюдая за ним. Маленькие кусочки ваты все еще были прилеплены к его выбритому до блеска подбородку. Полковник смотрел на меня потемневшими от возраста и усталости глазами.
— Восхитительные у вас друзья, — не без иронии заметил он, — веселые, темпераментные, преданные идее свободного предпринимательства.