т в себе, настоящего не приемля, казалось бы, для чего? Но я улыбаюсь ей, она улыбается в ответ: нам достаточно.
Вынимает из коробки новые игрушки, выставляет в витрине. Зайца с барабаном из крашеного дерева. Мышонка с ксилофоном. Долгоносого мальчишку с трубой, которого помещает впереди всех.
Финкель шепчет:
— Он кто?
— Еврейский папа Карло.
— Почему так печален?
— От него ушел Пиноккио. Улетел за океан.
— Кто же сюда заходит? В нехоженое место?
— Никто.
— Куплю что-нибудь. Чтобы порадовать.
— Он не продаст.
— Почему?
— Хочет оставаться в печали.
Папа Карло подтверждает:
— Купить нельзя, но поиграть разрешается. Покататься на лошадке. Посидеть в домике.
— Мне в нем не поместиться. Не привести ли внучку?
— Привести можно, даже нужно, но вряд ли вы нас найдете.
Он вздыхает. Они вздыхают.
— Почему ночью открыто? — спрашивает Финкель.
— Потому и открыто. Закрывают магазин, чтобы не пришли после указанного часа, а к нам и так никто не придет. Возникает вопрос: как мы живем? Возникает ответ: так и живем. Если по правилам арифметики: плюс-минус, доход-расход, давно пора умереть. Но мы живы, нам с мамой хватает.
Он всплескивает руками. Они всплескивают.
— Раньше жили вместе, под одной крышей. За стол садились дедушки-бабушки, дети с внуками. Теперь изобрели филиппинок. Дедушки отдельно, внуки отдельно — филиппинки посредине.
Он огорчается. Они огорчаются.
— Сын родил ребеночка, внучку мою. Включаю компьютер, вижу ее на экране, говорю ласковые слова: виртуальный дедушка, виртуальная внучка. Мама спрашивает: «Она в ящике?» Нет, говорю, она за океаном. «А кто в ящике?..»
Деревянная клетка подвешена под потолком. На деревянной жердочке примостился попугай, как вырезанный из просоленного бруска, выкинутого волной на берег. Веко на глазу опавшее. Взгляд застывший. Профиль задубелый — римского патриция. Папа Карло рассказывает про него:
— Существо говорящее, возможно, мыслящее. Беседовал с мамой, делился впечатлениями, советы подавал, а потом замолчал. «Старая стала, — решила мама. — Ему без интереса. Со старухой какой разговор?» Повез к ветеринару. Деньги заплатил. Тот определил: редкая для птицы болезнь, одеревенение тела. Понес к мудрому старцу, про которого говорят, что он молится даже во сне, — рабби, что делать? Глаза ясные, лик светлый, руки конопатые, в рябинку, — думал, выгонит за дерзость, но он осмотрел попугая, сказал: «Мы с ним ровесники. К нашим годам и ты одеревенеешь».
Оглядывает их, достойны ли откровения. Приходит к выводу, что достойны, поэтому говорит:
— Вот история моя, — запиши, сочинитель, да послужит уроком твоим читателям, если таковые, конечно, окажутся.
— Там, за углом, Фолкнер-Хемингуэй. Расскажите ему.
— Он не по нашей части. — И продолжает: — Был я учителем в школе, учителем электротехники, которая начинается с правила: электрический ток — это направленное движение электронов. Школьники не переспрашивали: направленное так направленное, а я рассказывал на уроках и беспокоился, не попросят ли уточнить… И дождался.
Финкель вникает со старанием, стараясь не упустить подробности; папа Карло продолжает:
— Один из учеников, хиленький, никудышный, самый что ни есть неприметный, спросил: «Если щелкнуть выключателем за тысячи километров от турбины, он что же, этот электрон, тут же добежит до моей лампочки? И если дом на горе, квартира под крышей, провод скрученный-перекрученный: ему не помешают?» Видишь ли, говорю, в сети есть напряжение, разность потенциалов, электродвижущая сила, электромагнитные колебания, которые… которые… «Это я знаю, — согласился. — Но если щелкнуть выключателем за тысячи километров от турбины, электрон сразу прибежит ко мне, к Ави, даже к Алексу на другой улице?..» Ночами не спал, прогуливал уроки, чтобы не входить в тот класс, не видеть вопрошающих глаз, — лучше бы он издевался, поганец, так нет же, он просто желал знать, что такое электрический ток…
Старая мать шевелится на стуле. Он улыбается ей, она улыбается ему.
— Ушел из учителей, открыл магазин игрушек Katz & Со. Катц перед вами, а «Со» — моя мама. Она же Минтц, Швартц и Шультц.
Выходят на улицу. Папа Карло шагает следом:
— После того случая стал осторожничать, во всем сомневаться. Вам признаюсь, только вам…
Шепчет, озираясь, сообщает то, чего не услышать при свете дня:
— На той неделе. Помните?.. Перевели страну на летнее время. Забрали час, целый час! И я беспокоюсь. Я в сомнениях… Вдруг его не вернут, наш час? Что тогда?
— Вернут, — обещает Финкель без особой уверенности. — Всегда возвращали, должны и теперь.
Папу Карло это не убеждает. Говорит на прощание, в глазах боль-тоска:
— Еще одно, немаловажное… Случится короткое замыкание, потухнут небесные светила, где тот знаток-электрик, что вернет нам свет? Как его отыскать?..
Они возвращаются по обуженному проулку, меж каменных стен; страж на выходе произносит пароль:
— «Да не затопит меня поток вод…» Дополни.
Она дополняет:
— «…да не поглотит меня глубина…»
— Теперь ты.
Финкель уже не удивляется:
— «…да не закроет надо мной колодец отверстие свое…»
— Проходите.
Она шепчет, тайная его подруга, губы обметало словами:
— Милый, теперь твой черед. Увлеки меня в свой город. В улицы твои, переулки, в их звуки, запахи. Уведи туда…
…где перезвон трамваев на Бульварном кольце, липовый цвет на аллее, песочница с позабытым совочком, мальчик на педальной машине, тополиный пух по бортику тротуара, асфальт в жару, проминающийся под ногой, служительница с метлой, сметающая палые листья по осени, дворники со скребками по ледяной корке тротуара, соевые батончики в кондитерской, «Закройщик из Торжка» в кинотеатре на углу, диковинные газеты на стендах: «Лесная промышленность», «Водный транспорт», «Советский патриот», женщина в белом халате поверх пальто, с нехитрым приспособлением в руках, куда укладывают вафлю, на нее мороженое из бидона, обложенного льдом, поверху вторую вафлю, придавливают шпеньком — на тебе, лижи на здоровье…
…увлечь туда, где дожидается айсор, чистильщик обуви в тесной будочке, возле дома у Никитского бульвара, разрушенного тяжеленным чугунным шаром на тросе. Туда, где по праздникам продавали на бульварах шарики на резиночках, «тещины языки», писклявые «уди-уди», где затаились в киосках сгинувшие продавщицы газированной воды: без сиропа — копейка, с малиновым сиропом — пятачок; где у бочки с квасом томятся страждущие, цыганка на Арбатской площади, пугливо озираясь, нашептывает: «Позолоти ручку. Всю правду узнаешь…», а в комнате его памяти серая вата за двойными рамами, сахарница с колотым сахаром на столе, Надежда Андреевна Обухова по радио: «Я тебе ничего не скажу, я тебя не встревожу ничуть…», телефон в коридоре — K3-43-73, где схоронились голоса его родителей…
…туда, конечно, туда, чтобы взлететь через две ступеньки на последний этаж, встать у окна своего детства, углядеть напротив дом Лунина с колоннами, крыши, крыши, крыши до самого Кремля, откуда наплывали призраки его мечтаний, которым не стать ее призраками…
— Здесь, — удивляется Финкель, — нет чистильщиков обуви и киосков с малиновым сиропом, не попадаются и бочки с квасом…
Утром выглянет в окно, вздохнет огорченно: еще один апельсин исчез. Нет его на ветке, нет на траве. Не иначе встал под деревом подлый человек, с души темен, сбил апельсин палкой, растоптал, подметкой растер в месиво. И останутся три на дереве, три последних…
Звонок из Хадеры:
— Я тоже видела. Видела! Как гвозди вбивали в дерево, а оно живое, живое… И я, я живая… Поговорим?
— Поговорим.
— Кому начинать?
— Вам начинать, мне не перебивать.
Начинает раздумчиво, слово отделяя от слова, разгоняясь к долгой беседе:
— Не люблю себя на фотографиях. В зеркалах тоже не люблю. Даже в витринном отражении. Вижу не себя — свою бабушку, которая плохо говорила по-русски. А я, литературная девочка, хорошие стихи читала, плохие писала, бегала на поэтические вечера — от себя не убережешься, сочинитель.
— Очень уж вы суровы к себе.
— Не льстите, не надо…
Куда уведут их разговоры, в какие откровения?
— Я балованная. Меня любили, не скрывали этого, а здесь — никто и никому. Дали пособие, и всё. Так хотелось почувствовать тепло, ласку — сразу, по приезде.
Признание:
— Любить-то меня не за что…
Вскидывается:
— Не надо меня любить, не надо!.. Обласкайте хоть кого, и мне станет легче.
Подошло время затронуть запретное:
— Вы тут…?
Угадывает вопрос:
— Одна. Я одна. Муж работал на полигоне, весь в секретах. Мужа привезли в гробу, не дали его открыть; может, никого там не было.
— Дети у вас…?
— Дети были. Неродившиеся. Жили во мне, ждали своего часа. Трое. Нет, четверо… Я с ними разговаривала, кормила, укачивала, каждого называла по имени. Всех любила, но девочку особенно. Косички ей заплетала, платьица примеряла, туфельки с носочками… Теперь я старая, и они во мне умерли.
Горлом издает звук, сглатывая слезы.
— Выдумываю, всё выдумываю. Муж мой… Что делал на своей работе? Какую Хиросиму готовил? Не было у нас детей. Не могло быть. Прошла по свету и недодала, даже детей недодала…
Молчит. Он молчит.
— Читаю вашу книгу. Подбираюсь к последней части… Просьба у меня.
— Слушаю вас.
— Не дайте умереть вашему герою.
— Это от меня не зависит.
— Какие вы жестокие, сочинители!.. Пожалуй что так…
Уходит без оглядки день шестой, в котором герои так и не пришли к единому мнению по какому-либо вопросу и не последовала кратковременная удача, способная утешить хотя бы на время…
Часть седьмаяСиний дым Китая
Утро подступает торопливое.
День хлопотный.
— Что теперь? — спрашивает Ая.