В ту секунду что-то во мне переломилось: «А ебанутость моя как раз в том, что я могу что-то делать только вопреки ожиданиям окружающих». И вот на моем лице, вопреки всем и вся, появляется совершенно ебанутая улыбка. И я просто не могу снять ее с лица. Я улыбаюсь. Так честно, искренне, за всех улыбаюсь. Я буквально не могу ничего с собой поделать. Я понимаю, что пришла провожать своего любимого, самого дорогого, нет, бесценного друга, чью значимость я так пыталась, но все равно не смогла объяснить читателю на предыдущих страницах. Это круче, чем его свадьба. Это его смерть. Он выходит из этой ебанутой игры. Он вышел. Сам вышел. И он здесь. Свободный от всего этого. Во всей толпе из сотен лиц, полных скорби то ли потому, что так положено, то ли оттого, что они больше не потусуются вместе и не поставят лайк на его новое видео, я ловлю взгляд единственной девушки, которая не смотрит, как остальные, в пол. Она смотрит на меня с какой-то детской загадочной улыбкой. Как будто мы обе понимаем, что все это просто прикол.
На кладбище было дико холодно. Не знаю, как работникам удалось вырыть яму – земля была ледяной. Макса одели в ужасный зеленый пиджак и черные ботинки. Единственный раз, когда я видела Макса в рубашке, – в Доме на дереве. Ту дорогую рубашку ему подарила какая-то девочка. Он же терпеть не мог официальную форму одежды и потому использовал эту рубашку исключительно при строительстве дома, потому что ее было не жалко порвать. Нужно было совсем ничего не знать об этом человеке, чтобы одеть его в зеленый пиджак, ткань которого напоминала обивку старого дивана. То же самое можно сказать и о памятнике, и обо всем, что там происходило…
На лицо ему положили подушку, а руки закрыли простыней. Я не могла во все это поверить. Только положив свои теплые пальцы на холодные пальцы того, кто был в гробу, я поняла, что по форме они совпадают с пальцами Максима. Вскоре люди стали расходиться. Могилу покрыли бесконечным количеством цветов и завесили черными лентами «помним, любим, скорбим». Остались несколько человек. Переглянувшись, мы окружили могилу, взялись за руки и закрыли глаза. Это были наши несколько секунд, чтобы попрощаться. Мы сделали большой вдох, выдох и улыбнулись. Потом один из нас спросил: «Ну что, готовы?» Под шумок, закрывая могилу от посторонних глаз плечами, он достал из рюкзака пакет красного вина и полил им землю. Затем мы разошлись по машинам. Я чувствовала, что физически больше не могу оставаться на улице. Через покрытое узорами окно, дыша паром в заледеневшие руки, я наблюдала, как Дима задумчиво шагает вдоль могил вдалеке от всех остальных.
Кто-то экспериментирует над нами, но, по-видимому, окончательных результатов еще не добился. Не надо жаловаться. У подопытных животных тоже должна быть профессиональная гордость.
После похорон мы сняли дом где-то поблизости от Одессы и пригласили туда всех желающих ребят. Сидеть на поминках за одним столом с его родителями и неизвестными нам людьми в гробовой тишине и пытаться при этом есть казалось нам, скорее, какой-то нелепой пыткой, нежели проводами близкого друга, поэтому мы с Настей сразу отправились в тот дом, где остались дожидаться остальных. После похорон наши тела дико замерзли. Единственным вариантом согреться было залезть в ванну. В доме была огромная джакузи, но она очень медленно набиралась. В самом доме было градусов десять от силы. Мы разделись по пояс и сели в нее как в лужу, оставаясь при этом в шапках и свитерах.
Мы просто ехали башней, разговаривая о сущностях и сценариях, пытаясь понять, почему же он это сделал. Было ли это его решение или кто-то заставил его уйти? Мы соединяли воедино все, что он твердил нам последние пару месяцев про сценаристов, которые якобы выдают ему сценарий. Про то, что он просто делает то, что они ему говорят, как и все остальные люди. Что у всех нас есть сценарий, что есть целая группа «работников», которая эти сценарии прописывает, а мы, сами того не зная, следуем заданному ими плану. Я многого не описала из того, что Макс мне тогда твердил. Он будто бы сходил с ума, но в то же время все остальное, что он говорил, звучало максимально логично. Он стал задавать вопросы, которые ему как человеку, марионетке, не следовало бы задавать. Он стал стучаться к ребятам сверху, пытаясь с ними скооперироваться и сотрудничать, вместо того чтобы слепо подчиняться. И, кажется, ребятам это не понравилось. Может, просто нам не по зубам с ними тягаться? Может, мы так и должны слепо двигаться, думая, что что-то здесь решаем, а на самом деле все решают за нас? О чем-то таком мы говорили и думали, сидя в этой ванне друг напротив друга, валетиком. Мы говорили и о более глубинных и странных вещах, но я не хочу пугать тебя окончательно. Да и вряд ли ты во что-то из этого поверишь.
– Ты хороший парень, Лешка, – говорю я. – Это ничего, что ты пижон.
– Мы не пижоны, – говорит Лешка, – мы просто молодые.
Ночью он легонько бредит. Я боюсь зажечь свечку, чтобы не разбудить его.
– Рыбы, – говорит Лешка, – куда плавают рыбы? В воде же темно, они не знают, куда плыть. Надо зажечь им костры, чтобы видели, а то как же… Никто не должен, не имеет права жить в темноте. Зажгите костры в океане…
Поскольку мальчиков не пустили через границу, они дожидались нас дома у Каролины, и вскоре после похорон мы выдвинулись в Тирасполь. Под словами «мы» я имею в виду себя, Настю, Лелю, Диму Иуанова и Тараса, того доброго голубоглазого мальчика, что катал меня на своем мопеде и пил со мной вино у причала полгода назад. У меня было какое-то четкое ощущение, что я должна позвать его с нами. Мне казалось, что всем им нужно быть в «убежище». Хохма была в том, что Настю и Диму я потом не могла добавить в наш общий чат, потому что еще тогда, в августе, я уже добавляла их в него, и они вышли сами, потому что были в других городах. Теперь же все как будто соединялось… То, что должно произойти, все равно произойдет, рано или поздно.
В Одессе стемнело. Мы запрыгнули в старый автобус, забили собой и вещами два задних ряда и понеслись. Водитель выключил в салоне свет. Вдоль всего прохода загорелись новогодние фонарики… Ребята болтали о чем-то и наконец знакомились друг с другом. Я сидела посередине на заднем ряду и вглядывалась в темноту. Эти сужающиеся к концу две линии гирлянд напоминали мне взлетную полосу, и как бы я ни старалась себя успокоить, мое сердце уже бешено колотилось. Внутри проснулся зверь, почувствовавший, что родной почти рядом. Не в силах больше терпеть, он стал наворачивать во мне круги, ударяясь о ребра, скуля и сбивая дыхание. Ему хотелось выскочить и побежать быстрее автобуса. Этого зверя тормозило тело маленькой девочки, которая все прекрасно знала и все прекрасно понимала. Но ей с Волком эта игра нравилась.
Уставшая женщина в окошке берет наши паспорта, всматривается в глаза каждому и наконец пускает на территорию непризнанной республики. В тусклом свете фонарей мы бодро шагаем по мосту, ведущему в какую-то неизвестность. Кажется, что это мост в мир постапокалипсиса. На мосту ни души, только одна перевернутая набок машина. С той стороны нас уже ждут голодные таксисты, мы набиваемся в машину, как кильки в банку, и говорим заветный адрес. Зная, что нас будет много, Каролина успевает снять какую-то квартирку и скидывает адрес.
– Ну, кажется, где-то тут, ребята. Приехали, – говорит водитель.
– Вы уверены?
– Быть тут уверенным в чем-то сложно! Багажник заклинивает, погодите, я сам открою.
Мы вылезаем в ледяной мороз посреди откровенной деревни, среди которой стоит всего один двухэтажный дом, похожий на жилой.
– Кто-нибудь знает, какая нам нужна квартира?
– Она не написала квартиру.
– А номер Каролины есть? Как нам позвонить? Работает у кого-нибудь связь?
Ребята продолжают разбираться, но я уже их не слышу. Он где-то рядом. Он где-то здесь. Я найду его сама. Я смотрю на дом. Два окна на втором этаже горят манящим и опасным красным. Невидимыми красными нитями… Второй этаж, дверь должна быть справа. Я бегу к дому, дергаю за железную ручку, забегаю на второй этаж, прижимаю ухо к двери квартиры с красными окнами и слышу мягкий голос Каролины… Как бы не задохнуться. Держи себя в руках, Даша, держи. Не подавай виду. Я звоню в дверь и отхожу на три шага назад. В проходе появляется моя волшебная Каролина.
– Как ты нас нашла?!
Она кидается на меня и крепко обнимает. Мы крутимся, словно в медленном танце, вжимаясь друг в друга что есть сил. И в этом повороте, в этом злом роке судьбы из-за ее плеча я вижу в дверном проходе очертания моего любимого Волка. Взъерошенные волосы, кроваво-красный свет и он. Смотрит на меня. В меня смотрит, глубже, чем позволено всем вокруг. Я не могу описать… И никогда не смогу. Потому что нет на такие моменты слов. Есть только чувство, самое бесценное и одновременно пугающее чувство, что все, вот это вот все, так и должно было быть. Осталась бы я жива, если бы остался жив Липатов? Прилетела бы я сюда? Я не знаю. Но мне до сих пор кажется, что ценой своей жизни он проплатил мою. Умерев, он не оставил мне права сделать то же самое. Ведь кто-то должен был рассказать тебе нашу историю…
Пройдет мгновение, и я буду лежать на руках любимого Волка, он будет путаться пальцами в моих волосах, смотреть мне в глаза и молча улыбаться, пока за моей спиной на полу будут наперебой смеяться все самые дорогие и близкие мне люди. Это был самый счастливый момент в моей жизни. Таким он и останется навсегда, в этой книге и в моих глазах. Этот улыбающийся глазами Волк… Я прикасаюсь указательным пальцем к его левому, выступающему сильнее правого клыку. Острому, как и он сам. Это было наше тайное действо. Знак, что я приручила Волка, вернее, что он позволил себя приручить, что он – мой Волк. Только мне можно было так делать… Мы держимся за руки, пока Леля набивает нам иглой татуировки со словом «убежище» и стрелой, указывающей вперед.