Поскольку американец был и под экстази, и под кокаином, его просто сносило любовью и желанием. Он рассказывал мне взахлёб про то, как мечтает завести семью, про своих друзей, родителей, сыпал комплиментами направо и налево. Я понимала, что сейчас ему легче всего быть искренним и что сейчас он действительно говорит, что думает. И в этой канители фальши и лжи, в которую нас засосало, я предложила ему пожать друг другу руки и пообещать, что с этого момента мы, как в суде, будем говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Он посмотрел на меня многозначительно и крепко пожал руку.
Парень оказался невероятным джентльменом. Даже когда я выходила в туалет, он хотел провожать меня до двери на руках, буквально нес, как невесту, по коридору, чтобы со мной на пути ничего не случилось. В тот момент он был мной совершенно ослеплен.
Мы пьем колу, обсуждаем музыку. Периодически я забываю дышать и делаю большие вдохи, когда вспоминаю. Тело горит. Сердцебиение повышается. Спустя какое-то время я понимаю, что опять начинаю играть челюстью. Кажется, я перебрала. Даже он замечает, что я двигаю челюстью, и говорит: «Как это мило». Это последствия кокаина. Хочется вечно шевелить, особенно когда действие подходит к концу. Я понимаю, что нужно продолжать, иначе, если меня попустит сейчас, будет не здорово. В итоге к трем утра я искусала себе все щеки, сама того не заметив. Так странно, когда ты своей челюсти не хозяин. Держишь ее уже рукой, как ребенка, отслеживаешь, а она не слушается. Поймёт это только тот, кто пробовал, и хорошо, если завязал.
Когда я вернулась из туалета, Диана уже целовалась с палестинцем. Он был толстый и полулысый. Думаю, она это делала ради чаевых.
– Никогда не целуйся ради чаевых, – сказала мне еще в первую ночь одна из девочек. – Поверь, за поцелуй тебе никто ни копейки не добавит. Наоборот. Ты поддалась, сломала интригу, значит, они выиграли. Это всё, что им нужно.
К корейцу потом тоже присоединилась девочка. Брюнетка с кошачьими глазами, напоминающая Милу Кунис. Она употребила решительно всё, что у них было, и стала целоваться с корейцем. Я наблюдала, как его руки, на одной из которых свадебное кольцо, сжимают ее попу в узкой кожаной юбке.
Ближе к четырём утра я уже плелась по жизни, не осведомляясь о направлении.
Когда заведение закрывалось, мой парень предложил поехать на вечеринку. Я так и не побывала ни в одном клубе Лос-Анджелеса в этом году, поэтому решила согласиться. Но сначала Кевин должен был в любом случае отвезти меня домой, ведь нам нельзя тусоваться с клиентами. Мы договорились, что они расплатятся с караоке-баром и заедут за мной.
Войдя домой, я оказалась на безопасной территории и думала уже было остаться. Но только я надела спальную футболку, как на телефон пришло сообщение: «Мы будем у тебя через минуту». Я чувствовала, что адски устала, но чертов кокаин в любом случае не даст мне спать до утра. Я натянула другое платье, гольфы, ботинки и вышла. В ботинках я наконец-то почувствовала себя собой. В машине сидела вся честная компания парней, плюс водитель.
– А позови своих друзей! – предложил кореец.
– У меня здесь нет друзей.
– Bullshit! Как у девушки в Голливуде может не быть друзей?
– Я здесь всего пять дней. Днем пишу, ночью работаю. У меня не было времени заводить друзей.
Мы сворачиваем с трассы, едем по подворотням и оказываемся перед каким-то амбаром, освещенным сотнями маленьких огней. Голливуд какой-то бессмертный. Шесть утра, а никто и не думает спать. Фраза «места знать надо» здесь как нельзя кстати. Если не знаешь, куда идти, – останешься в пролете, но если знаешь – можно и на бал самого сатаны проскользнуть.
Что я и сделала.
Красные стены. Черный пол. Бюст женщины освещен желтой лампой, она разбросала по телу сексуальные тени. Железные клетки. В них кто-то извивается, танцует. С потолка свисают античные канделябры со свечами. Одна комната лабиринтом уводит в другую, и каждая новая не похожа на предыдущую. Тут крутят файеры, здесь лежат на диванах… Тут выход на балкон… И снова внутрь… Я следую за невидимым белым кроликом… Мне интересно, что в конце… Какая-то лестница, расписанная кислотной краской, подсвечивает неоновым светом дорогу вниз… Я оказываюсь в подвале, где на всю стену показывают фильм ужасов 50-х годов. На экране вампир с огромными зубами смеется в камеру. Из его рта течет кровь. Невооруженным глазом видно разницу между спецэффектами современного кино и гримом тех времен. Давно заметила, что старые ужастики куда более зловещи. Я нахожу путь обратно, скольжу кончиками пальцев по бархатным стенам и оказываюсь в более просторном зале. Музыка нападает, как волны при полнолунии, забирает, тащит вглубь. Когда отпускает одна волна, откуда-то поблизости уже слышится другая. Вокруг прекрасные, высокие вампиры с расширенными зрачками. Нюхают прямо с колен. Мне кажется, они заключили сделку с дьяволом, потому что никто здесь не стареет. Их кожа мерцает, глаза горят. Они – какая-то лучшая, безупречная версия человека. Это, конечно, касательно внешности. Проверять, что там с душами, у меня сейчас нет сил.
Я говорю тому парню:
– I am really tired. Take me home.
В ответ:
– I live in Venice. There’s an ocean view right from my window. Come with me.
Я долго не решаюсь, но в конце концов покупаюсь на бесплатный завтрак и то, что он обнимет, пока буду спать.
Мы засыпаем в обнимку. Но просыпаюсь я одна. На телефоне вежливые эсэмэски: «Я вызову такси, я оплачу тебе завтрак, ты извини, тут дела». Весь вечер говорил эти глупые прелести про планы на будущее, про семью, детей и повторял: «Я сын дантиста». Не знаю, как это должно характеризовать человека. Ты, видимо, автоматом наполовину ангел, если отец – дантист.
Так и выглядит эффект экстази: вся забота и любовь, бескорыстная, наивная, искренняя, просыпается в тебе и выплескивается океаном на близстоящего. А на следующий день чувствуешь себя опустошенным дураком. Понимаешь, что никакая это была не любовь, а просто химический эффект. Вызов таких чувств искусственно кажется насилием над самым высшим, на что ты способен. Неудивительно, что бедный сын дантиста, признавшийся мне за ночь в любви раз пять, как любой взрослый человек, прибегнул к единственному логическому решению – сбежать.
«Ты ничего мне не должен, хорошего дня», – пишу я в ответ и собираюсь.
В противовес остальным не совпавшим с реальностью словам вид и правда оказался райским: вдали Тихий океан, перед окном пляшут огромные пальмы. Я стала разглядывать остальную квартиру. Большой шкаф с книгами. В углу комнаты четыре сёрф-доски. На столике разноцветный глобус на ножке. Я пробегаюсь по нему пальцами, от Москвы до Лос-Анджелеса, и думаю о родителях. Что они там, интересно, сейчас делают? Чем, думают, я занимаюсь? Как я зашла так далеко?..
Из-за лос-анджелесских пробок домой я добралась только с наступлением темноты. Голова до сих пор гудит со вчерашнего дня. Здесь еще с утра вырубили свет. Сорок тысяч голливудских звезд в кромешной темноте… И со звёздами такое случается, хоть и сложно поверить. Я спряталась под одеяло и стала прокручивать последние события. Тот парень за весь день больше не написал. На столе догорает красивая свечка. Воск стекает по длинной ручке, и ниточка с красным сердечком застряла где-то там, в середине. Конца уже не найти, но сердце висит, колышется. Хочу тоже колыхаться, только, кажется, на меня тут другие долгосрочные планы «по борьбе со вселенскою энтропией».
Заметка в дневнике:
1 февраля 2015
Мне всё это уже не нравится…
Что ж вы из меня циничную, черствую сделать пытаетесь? Как кремень точите, чтоб искры летели. Я уже людям вперед разговоров руку пожимаю с уговором правду говорить, а они всё равно гнилые, у них повадка врать – инстинкт условный. Они по-другому не умеют уже. Оценивая диких, залетевших сюда случайно птиц, по своему подобию, они щурят глаза и спрашивают:
– Да у тебя же наверняка имя не Даша. Все эти девочки себе имена придумывают. Проверьте ее паспорт. Что это за имя такое вообще?
– А как же меня, по-твоему, зовут?
– Может, Надя. Или Ольга.
– Не, она точно не Ольга…
А счастье – оно простое и всегда таким будет. Я так еще тогда, в две тысячи двенадцатом, говорила, когда нас со спины на фоне океана фотографировали. Вот только оно, сука, уходит. Оставляет тебе какие-то открытки, ракушки, самодельные подарки. Фиолетовую коробку для благовоний с дельфинами, мерцающими голубыми спинами. Но такая коробочка – всё равно что чучело из любимого домашнего животного. Сувенир на память лишь свидетельствует о силе времени, сметающей в конечном итоге всё. Лучше даже не смотреть.
По-детски обидно, что нельзя его просто так получить, это сладкое счастье. Что нельзя прийти к ларьку, встать на цыпочки, схватившись пальцами за железное, крашенное по новой каждой весной окошко с засохшими на краешке капельками, которые никогда теперь не долетят до земли, и сказать продавщице: «Тетенька, а можно мне одно счастье, пожалуйста? Нет, без шоколадной крошки, простое».
Если бы существовал такой ларёк, я бы неслась туда, стирая пятки. Но на деле ни маршрутов, ни подсказок.
Одна сплошная темнота. Тут тоже в феврале темнеет в пять. Наблюдаешь, как тень деревьев танцует на шкафу, и не можешь решить, стоит ли спать, потому что знаешь, что, если уснешь, придется просыпаться. Когда на душе темно, задувайте свечи, выключайте свет. Пусть темнота внутри резонирует темноте снаружи. Как будто электрики сегодня всё это месиво во мне заметили и сказали: «Давай подыграем, вырубай».
Ночью мне снится сон. Мы с Никитой путешествуем. Лежим где-то в пустыне, на земле, и тут какая-то белка пробегает по мне и царапает в кровь ногу. Он решает посыпать рану песком, говорит, грязь лечит. Я ему:
– Разве не наоборот? Ты же меня сейчас заразишь. Может, у тебя перекись есть?