– О, эти гетто в Детройде! Ты не представляешь! Оттуда ж вышел Эминем. Мы решили заценить местечко, приехали на улицу с тем самым указателем «8-я миля», все такие на тачке с ноутами и камерами. Выходим, а перед нами напротив через дорогу стоят чуваки черные со спущенными штанами и пушками за трусами. Это было максимально стремное место. Первая половина зданий сожжена нахуй, вторая просто заброшена, а в третьей тусят детишки и их жирные мамки сидят, посасывают пиво из баклах двухлитровых… Короче, я тогда охуел!
Я перевожу взгляд на настоящего Макса и понимаю: со мной сидит уже совсем другой человек. Того растрепанного пацана уже не существует. Даже если бы мне очень захотелось его найти, того Макса больше просто нет. Мне становится страшно и грустно. Я влюблена в него – того, с которым вживую никогда не встречалась. Того смешного наивного парня, который рвется к свободе, ночует на крышах, спит с актрисами спектакля, на который сходил шесть раз подряд… Его больше нет. А это значит, что и меня, купающейся в городских фонтанах, когда на улице ураган, жадно целующей американских мальчишек, танцующей до рассвета, тоже больше нет. Нет. Больше нет. Когда мы успели стать такими стариками? Нам всего по двадцать шесть. Все остальные еще не проснулись, а нам уже впору закрашивать седину.
Вскоре Макс погнал на своем бесплатном Блаблакаре (они его спонсировали) в Киев по делам, а я снова начала катиться вниз. Все казалось бессмысленным. Засыпая, я поняла, что мне совершенно не о ком подумать. Пришли бессонницы. Какой бы свободной и независимой я ни казалась, я такая же женщина, как и все. Я тоже хочу, чтобы меня любили и трахали. И желательно, чтобы это был один и тот же человек. Люди думают, что я живу большими путешествиями. На деле все, чего мне хотелось, – большой любви. Когда я поняла, что с ней обломалось, пришлось придумывать что-то еще.
Я иду по городу и сквозь слезы набираю письмо своей подруге Вике Кершис:
«Я знаю, что нельзя тебе такое писать, потому что ты расстроишься за меня. И я заранее знаю, что ты скажешь. Но можно я просто напишу это? Я иду сейчас по Харькову. Тут поют птицы, началась весна. Деревья, небо… Природа. Тут тихо и спокойно. Улицы пустые. Я иду по ним и думаю: а может, это просто такая судьба? Что, если нет для меня никакой половинки? Я не люблю это слово, как и ты, но ты знаешь, что я имею в виду. Ты знаешь, что «половинка» тут – образное выражение. И что я – целое. А может, мне суждено так и не найти, Вик? Так и не найти. Максим уехал, оставив мне свою квартиру. Завтра у меня хотят брать интервью. А мне нечего сказать, Вик.
Я не могу больше. За последние несколько дней, если мы пили, мне все было мало. Все мало. И бутылки, и двух. Я все хотела утопить себя в алкоголе. Жадно. Но на удивление совершенно не пьянела.
И я не хочу писать. И разговаривать больше ни с кем не хочу. Потому что не о чем. Никита так счастлив. И я наконец порадовалась за него. За эту девочку. За то, что она называет его собаку «нашей». Собаку, которую он взял в приюте из-за меня. Потому что я сказала: «Подари родителям собаку, раз им одиноко, только не покупай, возьми в приюте». А потом я наткнулась на фотки Дэниела, моей денверской любви, в Фейсбуке. У него такая же футболка, как у меня, с японской волной. На той фотографии он в обнимку с девушкой, которая была после меня. Из-за которой он тогда не пришел на встречу со мной. И девушки у них очень похожие. С тонкими губами.
Никто не тоскует по мне, Вик. Нет в мире такого мужчины, кто сейчас меня вспоминал бы. Я перехожу дорогу, и мне хочется, чтобы меня сбило насмерть.
И я знаю, что тут нечего сказать. И только тебе я и могу это написать. Потому что тут нечего сказать. Но я просто хочу, чтобы кто-то знал. Чтобы ты знала. А больше мне не о чем писать. Бензин любви и нежности во мне закончился, а я только на нем всегда и работала. Байк едет еще какое-то время по инерции, разгоняясь на ровном асфальте, а потом резко сворачивает с дороги и летит в пустоту».
В то харьковское утро я психанула, покрасила волосы в розовый цвет и пошла на запись интервью в любимую чайную Сансея с ее хозяином. Я не запомнила его имени. Это был добродушный бородатый мужчина, помешанный на чае. Он вел передачу, которую снимал прямо там, на полу своей чайной. В большинстве случаев его гостями были музыканты, но, поскольку меня хорошо знали в музыкальной тусовке, кто-то предложил ему взять у меня интервью. Вместе с оператором они установили две камеры и лампы дневного света, которые превратили мое лицо в мертвенно-белое, и стали снимать. Уже через пять минут мне стало понятно, что этот бородатый харьковец не только ничего не знает обо мне, но и предельно далек от всей темы путешествий. Его вопросы можно было пропускать мимо, в них не было никакой глубины. Ему хотелось узнать, что же происходит там, за пределами Украины, с пикантными подробностями, в стиле «где мужчины привлекательнее, а женщины раскрепощеннее?» Это я ему и подала на стол, но зареклась, что больше не буду соглашаться на абы какие интервью.
Вскоре я провела встречу в Харькове, которая оказалась внезапно теплой и доброй.
– А ты не боишься ездить автостопом? – спросила меня тонким голоском одна девочка.
– Я боюсь проебать свою жизнь, – ответила я, и в зале повисла тишина.
После ее окончания я купила всем пиццы и вина, мы спрятались под козырьком от дождя и по кругу рассказывали, когда в последний раз были счастливы. Прямиком оттуда я поспешила к своему давнему другу Сереже Белозерову, солисту довольно известной в определенных кругах группы «Morj».
Мы сидели на подушках в его маленькой уютной кухне и пили чай. Попутно Сережа вкручивал мне в гитару новые струны – сама я их натягивать не умела, да и не хотела уметь. Сколько романтики в том, чтобы позволить мужчине поменять тебе струны… Как от такого можно отказаться? Я расплылась в улыбке. В этот вечер наш происходящий раз в год разговор был о смысле.
– Знаешь, у меня появилась мечта, – говорит Сережа. – Я хочу, чтобы в небо этого города по ночам светил огромный прожектор, как у Бэтмена. Только вместо летучей мыши будут слова: «Здесь ничего не понятно».
– Почему именно эта фраза?
– Это будет напоминанием о том, что, возможно, мир совсем не такой, каким его представляют себе люди. Люди у нас «зашоренные» – кто в религии, кто в каких-то патриотических штуках… Это все вещи, благодаря которым им легче взаимодействовать с реальностью. И они думают, что им все понятно. А ведь на самом деле ничего не понятно! Мир такой удивительный… Каждый день мы просыпаемся куда-то, куда-то засыпаем… Многие, знаешь, за деревьями леса не видят. Этот мир такой динамичный, а мы хватаемся за статичные вещи, концепции те же самые… Люди думают, что все знают, но это же очень скучно – так считать, теряется элемент загадочности. А тут, держа в голове, что «ничего не понятно», ты понимаешь, что откуда-то встает это невероятное оранжевое солнце, из земли растут живые штуки, тянутся к нему… Мы зовем их «деревьями», и само название как будто все объясняет, а ведь это не так. Каждую секунду все происходит в первый раз, и никто ни к чему не готовится, никто не знает, что будет дальше. Человека с детства учат ничему не удивляться. Мы можем быть невероятным зеркалом этого мира, зеркалом любви, но все по мере наших же возможностей… И если бы была такая возможность – напоминать людям, вывешивать такой огромный фонарь, – я бы так и делал.
В ходе разговора я рассказала Сереже о своей потерянности, на что он ответил историей о молдованине с золотыми зубами, который подошел к нему как-то в тамбуре, когда Сереже было плохо на душе, и ни с чего произнес: «Дорогой мой! Если ты все, значит, все сделает для тебя все!» А затем расцеловал в обе щеки.
И сам Сережа, как я узнала потом, растрактовал эту фразу так: если ты становишься всем, не центром мира, не песчинкой, а решительно всем, то и «все» сделает для тебя все.
Я же тогда восприняла ее немного по-другому: если ты достиг какого-то предела в тех испытаниях, что тебе выпали, если ты – все, то есть больше ничего не можешь сделать, значит, «все» спасет тебя и сделает для этого все. И тогда я решила, что, раз «все» еще не сделало все, значит, это еще не все, значит, я могу еще. Я ощутила огромную, необъяснимую, космическую поддержку, словно посланную мне сверху. Сережа не был молдаванином с золотыми зубами, и мы не стояли в тамбуре. И все же то, что он сказал мне тогда эти слова, было такой же случайной неслучайностью, как и все в нашем мире.
Глава 2Киев
На следующий день мы вместе с его музыкантами сели в один плацкартный вагон и понеслись в столицу. Рано утром ребята выступали на радио, и я за компанию провела вместе с ними весь день. Офис радио находился на самом верхнем этаже прозрачного здания, и пока мальчишки, надев наушники, пели в микрофоны на всю страну, я с чашкой кофе в руке вглядывалась в утренний Киев через стеклянную стену и думала о красоте моей непредсказуемой жизни. Днем у них была фотосессия, на которой я перемерила весь реквизит, а вечером они выступали в одном из местных клубов, хозяева которого от души нас кормили и угощали меня как подругу музыкантов коктейлями. Ребята посвящали мне со сцены песни, и я чувствовала себя невероятно особенной.
Пока меня угощали, я засмотрелась на бармена.
– Тут бармен с глазами Димы, – печатаю я Нате. – Я их с другого конца заведения увидела. Теперь не могу перестать пялиться. Прямо Димины глаза.
Как только я отправила это сообщение, мне написала какая-то «Ирка Селезнева», и я на секунду подумала, что это жена Димы Селезнева, моего мужа, с которого начиналась эта книга. Потом вспомнила, что она в контакте записана как «Натуська Селезнева». Недалеко ушла. Ох уж эта переделка имени. Представляешь, я была бы «Дашуська Пахтусова»?
Дима давно отказался от всех социальных сетей и вместе с женой переехал в какое-то православное экопоселение, где жили отказавшиеся от благ цивилизации религиозные и довольно странные люди, и потом