Интересно, до пожара или после?
– Не помните точно, какого числа?
– Разумеется. Это было второго ноября, у дочки как раз начались каникулы.
На другой день после пожара, буквально, через несколько часов.
– Вы видели ее в тот день?
Это был вопрос, решавший все. Если бы она сказала «да», мой роман с действительностью был бы закончен.
– Да, – сказала она и вдруг закашлялась. В эти мгновения я пережил многое…
– То есть, что же я вру? Я забыла. Она оставила записку.
– Почерк принадлежал именно ей?
– Да. Впрочем… Я не очень-то знаю ее почерк.
– Записка не сохранилась?
– Нет, конечно. Извините, мне надо поухаживать за цветами.
Мы прошли в комнату. Ничего особенного: неприбранное жилище одинокой женщины – поперек кровати банный халат, на стуле – скомканные черные колготки… И вдруг мое сердце забилось, я ощутил резкий спазм в гортани, будто подавился недожеванным куском. Комната медленно пошла вкруговую, явно демонстрируя нелепость, фальшь, мультипликационность окружающей среды…
И в центре этого кружения я увидел Марину.
Чуть склонив голову вниз-набок, как-то странно, незнакомо улыбаясь, безуспешно пытаясь подражать леонардовской шлюхе, она смотрела на меня, то есть, в объектив, то есть – на каждого желающего. Фотография была самой верхней в пачке, лежавшей на журнальном столике. Я взял пачку в руки и принялся рассматривать, тасуя, словно колоду карт.
На фотографиях были запечатлены крупные планы девичьих лиц. Всего их было одиннадцать, словно кроме существующих четырех мастей появились еще какие-то семь. Все они чуть наклонили головы вниз-набок, как-то загадочно улыбаясь – моны лизы – и по отсутствию воротничков было видно, что они либо глубоко декольтированны, либо… На лбу у меня выступила испарина. Следующая серия подтвердила мою догадку. Те же девушки – и среди них Марина – были сняты уже поясным планом, взятые чуть ниже пупков: у всех как на подбор крупные груди, и было видно, что для пущей выразительности они искусственно вызвали у себя эрекцию сосков.
Далее начиналось самое интересное. Девушки приняли излюбленную позу Поля Гогена «теха-омана» – эти фотографии выполняли двойную функцию: показывали во всей красе как обнаженные тела, так и профили лиц. Затем шли вольные фантазии на тему «я самая лучшая» – девушки причудливо изгибались, чуть не завязываясь в узел, протягивали в объектив свои груди, выворачивали наизнанку срамные губы… И среди них была Марина.
Она стояла, одним коленом упершись в венский стул, приспустив трусики, и симулировала мастурбацию. Глаза мои отказывались верить. Но это была – вне сомнения – она.
Одна странность поразила меня в этих изображениях, одна общая черта. Большинство моделей имели в той или иной степени выраженные африканские черты: либо настоящие мулатки, либо наши, доморощенные аскалки. Это был весьма романтический пансион.
– Бедненький! – услышал я голос соседки. – Тяжело на такое смотреть нормальному мужчине… Понимаю.
Я ошалело оглянулся на нее. Кажется, на несколько минут я вообще забыл о ее присутствии. Безумная мысль посетила меня. А что, если нет и никогда не было никакой Ники?
Я отделил от пачки крупные планы и дал соседке в руки.
– Если среди них Ника?
– Конечно, – сказала она. – Именно здесь они всем этим и занимались.
Нет, она указала не на Марину.
– Скажите, а эту девушку вы знаете?
– То же мне «девушку». Вы бы еще сказали – девочку…
– Знаете вы ее или нет? – терпеливо спросил я, трясущейся рукой алкоголика протягивая фотографию Марины.
– Да, – сказала соседка. – Это Лиля.
– Лиля?
Гадкая улыбка появилась на моем лице: конечно, это двойник, доппельгангер – ведь не могла же в самом деле Марина, моя Марина…
– Но это не настоящее имя, – продолжала соседка, будто бы грязной половой тряпкой стирая надежду с моего лица. – Да и Ника по паспорту обыкновенная… Как ее? Серьги, бусы… Ах, да! Анжела Буссу-Би. Это фамилия ее отца, негра из Марокко или Анголы, черт их разберет. Они все так называли себя для клиентов – Лилия, Ивонна, Гера… Вы, разумеется, знаете, чем они тут занимались?
– Чем же они тут занимались? – словно эхо, пробормотал я.
– Блядством они тут занимались, – сказала соседка ласково. – Что с вами? Вам плохо? Милиционеру нельзя матом, да?
Я промолчал. Комната продолжала медленно вращаться перед моими глазами, словно я находился в центре карусели.
Вдруг взгляд соседки уперся во что-то за моей спиной, и лицо ее стало заметно бледнеть.
– Нет, невозможно! – воскликнула она.
Я резко обернулся, ожидая увидеть что угодно, но интерьер был неизменен, словно стоп-кадр.
– Вещи поменялись местами!
– Какие вещи? – встрепенулся я.
– Многие, если не все. Я ни к чему здесь не прикасалась. Сегодня все лежит не так, как на той неделе. Будто их взяли в руки и аккуратно положили на место. Вот и ящик стола выдвинут чуть больше.
– Вы хотите сказать, что тут кто-то побывал?
– Точно. И дверца шкафа…
– Может быть, это вернулась эта самая Буссу-Би?
– Нет. Тогда был бы полный бардак. Я говорю вам: кто-то обыскал квартиру… О. черт подери! Боже мой, что это?
Я проследил за лучом ее взгляда и не заметил ничего, кроме одинокого горшка на подоконнике: развесистая лилия вот-вот собиралась зацвести.
– Что вы имеете в виду?
– Подойдите и посмотрите сами. Надеюсь, вы мужчина с крепкими нервами.
Слабое эхо ее ужаса зацепила и меня. Я медленно, словно опасаясь, что взорвется миниатюрная домашняя бомба, подошел. И тут будто какая-то лямка лопнула внутри меня: на бутоне растения, бессмысленно, в отсутствие жильцов, выпустившего свой белоснежный половой орган, висела желто-зеленая, с мелкими кровавыми прожилками – сопля.
Итак, существо, любящее пострелять из ноздрей, вне всякого сомнения, двигалось маршрутом, симметричным моему – так же в поисках утраченного времени. Это мог быть как мужчина, так и немыслимая, фантастических размеров – женщина, или какой-нибудь трансвестит, мутант… Безликое, бесполое – это перемещалось в пространстве параллельно мне, то отставая, то опережая меня, и я понял, что рано или поздно наши пути пересекутся.
Я спросил:
– Что-нибудь пропало?
– Не думаю. Тут вообще, нечего брать… Послушайте, мужественный вы человек! Мне страшно…
Она вдруг двинулась на меня и, прежде, чем я успел что-либо сообразить, прижалась ко мне всем телом, так, что я ощутил на своем животе ее арбузные груди, размерами сравнимые с массивной задницей. Развратный рот приблизился, и я невольно впитал червеобразное прикосновение губ, острый гнилостный запах, в то время как ее рука торопливо боролась с молнией на моих брюках.
Я мягко, но сильно отстранил женщину.
– Вы понимаете, что я на работе, – сказал я с каменным лицом.
– Ах, простите, лейтенант! – краснела она так же быстро, как и бледнела.
Мне захотелось повалить ее на пол и давить, скрежеща зубами, ее горло, пока она не перекусит собственный язык.
– Не стоит волнений сударыня, – сказал я. – Надеюсь, мы еще увидимся – в более благоприятной обстановке.
Я нежно провел ладонью по ее жирным волосам…
Мы вышли на лестницу, и я стал спускаться, кивнув и улыбнувшись через плечо.
– Эй! – крикнула она мне вслед. – Меня зовут Эмма.
– Эмма, – процедил я сквозь зубы, уже завернув на смежную лестницу. – Ау, Эмма! Это – я.
На следующее утро мне пришлось убедиться в том, что эта эпоха все же имеет какие-то положительные черты. Сделав несколько звонков по газетным объявлением, я запродал свой компьютер и, погрузив его в две хозяйственные сумки, отвез по указанному адресу, а на обратном пути, заглянув в авиакассу, безо всякой суеты взял билет до Симферополя.
Сборы заняли не более получаса, как в студенческие времена, когда кто-то из друзей внезапно звонил и предлагал отправиться куда-нибудь в Вильнюс – стопом, товарняком, бупом, порой даже – по билетам.
Two of us riding nowhere spending someone's hard earned pay…
Я предусмотрительно захватил с собой весь набор документов, которые когда-то напечатал на лазерном принтере – то, с чего началась моя невинная игра. Это были удостоверения: милиционера, пожарника, журналиста, и даже особый мандат, где со всякими вензелями и печатями было указано – пропустить Ганышева Р.С. в специальное минетное управление (СМУ) для сотворения минета согласно минетному предписанию.
Уже сидя в самолете, я вспомнил, что так и не посмотрел наш семейный альбом. Поразмыслив немного, я понял, что в этом не было необходимости: я знал, что я там увижу. Я был уверен, что на групповых фотографиях не смогу отличить свое лицо от лица Хомяка, как и его современный голос. Это могло значить лишь одно: изменился не Хомяк, а я сам. Зачем, кому это нужно, чтобы я, подобно какой-то супруге или болонке, со временем стал принимать облик своего друга? И если бы это было действительно так, то Хомяк бы не узнал меня. Значит, все гораздо страшнее, чем я думал. Значит, мысль, которую я принял сперва за курьезную, является вполне реальной: изменилась сама действительность.
Если бы в тот момент, когда я сделал это открытие, меня не мучило другое, более важное, я бы попросту прошел в служебный салон, выключил пару стюардов, стюардесс – без разницы, кого в таких случаях бить, мужчину или женщину – открутил бы штурвал двери аэробуса и спокойно шагнул вниз, не перекрестившись, как я однажды чуть было не сделал – через перила Б.Каменного моста, но об этом речь впереди.
Я подумал, что если бы я верил в существование Дьявола, то я бы продал ему свою душу в обмен на жизнь женщины, которую любил. Но, поскольку никакого Дьявола не существует, я готов заключить этот адский договор с реальностью, вселенной – пусть Ты меняешься, мне наплевать на Тебя, но, молю Тебя, изменись так, чтобы Марина была жива!