Ганышев непроизвольно раскрыл рот.
– Что за шутки! – закричал он. – Почему ты передумала ехать?
– Урод! Какая дура с тобой поедет? – бросила через плечо проходившая мимо цыганка, но Ганышев даже не удостоил ее взглядом.
– Не кипятись, – сказала Марина. – Я передумала – вот и все. Новый Год мы встретим вместе. А сейчас – обратно на дачу. Только не провожай меня, я хочу побыть одна.
Ганышев все же вскочил в электричку, и через полчаса они уже были дома. Его мысли путались: с одной стороны, он был безумно рад, что она осталась, с другой – рушились его сладкие планы одинокой паузы, литературной работы и проч.
Марина поставила чайник, сразу запахло знакомым уютом. Вдруг Ганышев вспомнил, что Хомяк как раз сегодня собирался привести свою бальзаковскую шлюху и заволновался, почувствовал себя виноватым.
Он набрал рабочий номер друга, но, к его удивлению, начальник (капитан по фамилии Дубовик, с армейской точностью соответствовавшей его уму и характеру) чеканным голосом ответил, что Геннадий Иванович Хомяк сегодня в отгуле.
Отгул на этом вонючем предприятии брался загодя, значит, сегодня утром Хомяк намеренно врал, что собирается на службу… Зачем? Решил обделать какие-то свои темные делишки: потрясти трусами на «Беговой», продать валюту? Или он намеревался привести свою бабу не вечером, а прямо сейчас, тогда… Что – тогда? Сломаем мы ему с Маринкой кайф – вот и все. Посидим вчетвером, выпьем шампанского – ведь своих сучек этот запасливый хомячок угощает отнюдь не бормотухой… Эта мысль подняла ганышевский тонус: все-таки неплохо хлопнуть стакан хорошего вина. Ганышев даже вскочил с кресла и прошелся туда-сюда по зале, потирая руки… И внезапно остановился, оцепенев. Мысль, пронзившая его мозг, была настолько ужасна и фантастична, что он не удержался на ногах и плюхнулся обратно в кресло, и вдруг сильно закололо слева, там, где сердце…
Из кухни доносилось шипение чайника, прочие звуки, издаваемые Мариной, которая пыталась приготовить что-то съедобное из тех жалких продуктов, что взяла с собой в дорогу.
Почему она сдала билет и вернулась? Почему еще утром она упрашивала Ганышева не провожать ее прямо до поезда, а оставить на вокзале, чтобы, как она выразилась, не затягивать мучительную сцену прощания? Почему она настоятельно уговаривала Ганышева, чтобы он оставил ее сегодня на даче одну? Почему она была такой мрачной все эти последние часы?
Да и вообще – был ли этот самый билет? То есть, была ли бумажка, которую Ганышев мельком видел утром, билетом именно на тот самый поезд, который ушел, утягивая дымы, или это была кукла, намеренная демонстрация?
Что если не существует никакой страстной старухи? Что если она и Хомяк в одну из тех пьяных ночей, когда Ганышев не помнил, как засыпал, сделали это самое ЭТО, и весь сегодняшний день переполнен ложью, и вся эта христианская любовь, вся эта дружба…
Вошла Марина с горячим чайником в руке – лицо серьезно, сосредоточенно, в глазах какое-то новое, никогда прежде не виданное выражение.
– Марина, – тихим ровным голосом сказал Ганышев. – Я хочу задать тебе один важный вопрос. Прости, но я должен спросить это. Это нечто такое… Это… – Ганышев растерял слова.
– Рома, я тебя умоляю! Пожалуйста, только не сейчас. Я устала, измучена. Поезжай домой, прошу тебя.
– Только один, Рина! Это очень просто: надо только сказать да или нет.
– Это мы уже проходили. Наш довольно скучный и трудночитаемый роман полон повторений. Ну, сколько можно, милый?
– Ты не дослушала. Сейчас все будет наоборот: если ты скажешь да, я уйду и ты никогда больше меня не увидишь. Если ты скажешь нет, все останется по-прежнему и мы забудем наш разговор.
– Это что-то новое, мне даже любопытно. Ну, выкладывай свое to be or not, – но в ее голосе Ганышев уловил беспокойство, даже страх.
Он помолчал. Ему вдруг показалось немыслимым произнести эти слова. Он встал, быстро обошел вокруг рояля, словно собираясь дать концерт, несколько секунд постоял к ней спиной, затем, резко обернувшись, не используя вопросительного знака, сказал:
– Ты спишь с Хомяком.
Раздался грохот, всплеск, громкий крик боли.
– С енотом, глупый ты дурак, будь ты проклят! – закричала она, скорчившись и растирая обожженную голень.
– Мне наплевать, буду ли я проклят! Я спрашиваю да или нет?
– Нет, идиот! Тебе просто надо лечиться. Я посажу тебя в психушку и буду писать тебе трогательные письма. Ты сойдешь с ума от ревности, как Дуся. Господи! Но как только это могло прийти ему в голову?
Ганышев почувствовал такую слабость, что ему захотелось лечь на пол, закрыв руками лицо.
– Ты сильно обожглась?
– Уйди, прошу тебя. Уезжай сейчас же. Я больше ни минуты не вынесу… Боже, как больно! Я буду ждать тебя завтра. Завтра, завтра…
И тут Ганышев услышал скрип шагов по снежной тропе, возбужденные голоса. Первый принадлежал Хомяку, второй… Он также показался знакомым, но в мозгу включился какой-то блок, и Ганышев не сразу узнал его. Дверь распахнулась стремительно, громко, и на пороге возник хохочущий Хомяк и тоже хохочущая, неимоверно накрашенная пожилая женщина, в которой Ганышев не сразу, но со второй мучительной попытки – зажмурившись и снова открыв глаза – узнал свою мать.
НЕ ЖДАЛИ?
Последние часы жизни Романа Сергеевича Ганышева (как бы в качестве какой-то персональной компенсации) были особенно полны событиями, великими мыслями, мощными впечатлениями, – так бывает, скажем, за партией в преф: тот, кому суждено сегодня проиграть, поначалу идет ровно, даже порой обгоняет партнеров, но вот, когда пуля подходит к концу, он вдруг начинает метаться, медленней дышать, швыряет даму вместо туза, заказывает безумные мизера с паровозами, его берут под руки, жалкого, вяло сопротивляющегося, вежливо выводят из казино, сначала лениво, вальяжно, затем, все более увлекаясь, входя в азарт, принимаются бить ногами, рвать его одежды, и вот уже какой-то янычар кривым ятаганом вспарывает ему живот, и комната наполняется запахом дерьма, и блистательная хозяйка длинным жестом погружает в образовавшуюся дыру пылающий канделябр… И поэтому нечего удивляться, что с утра в электричке у Ганышева не сыграл марьяж.
– Вот сюрприз! – очень весело воскликнул Хомяк. – Маринка опоздала на поезд. Надеюсь, билет-то не забыли сдать, хоть за половину?
– А я тут, в поселке, как раз навещала подругу, – трясясь и стуча зубами (будто от холода) проговорила мать, – и вот случайно встречаю Геннадия. Дай, думаю, посмотрю, наконец, эту вашу дачу – столько наслышана… Ираида Израилевна Мерц. Ты ведь помнишь ее, правда, Роман?
– Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались, – процитировала Марина и, перешагнув через чайник, медленно направилась к себе наверх.
– У меня, между прочим, пара шампанского, – сообщил Хомяк, подмигнув, и лицо его исказилось ужасом. – Кстати, почему чайник? У нас что – семейная ссора?
– Я уберу, – засуетилась мать. – Геннадий, где у вас тут вешалка?
– Не беспокойтесь, Мария Романовна, я все сделаю сам. Позвольте вашу шубку, сударыня… Вы не очень замерзли?
Ганышев, опустив ладони на клавиатуру, отрешенно наблюдал, как друг раздевает мать, устраивает ее шубку на вешалке, предлагает тапочки…
– Как это впервые произошло, сколько это длится? – подумал Ганышев. – Полгода назад был случай, когда Хомяк умер пьяным на его кровати, и Ганышеву ничего не оставалось, как поехать ночевать к Полине… В ту ночь с мамашей мог произойти ее обычный припадок. Где-то в то же самое время у нее и появился этот таинственный кавалер. Последние месяцы Хомяк как-то зачастил в гости, иногда они напивались так, что рухали оба, а мать звонила Дусе и увещевала ее, что все в порядке, нажрались, как свиньи, оба они тут, спят, болезные, спят, соколики, не беспокойся, доченька…
– Все у нас тут просто, по-домашнему, располагайтесь, где хотите. Сейчас принесу бокалы, отдушничек открою. Вы ведь не откажитесь от шампанского, Авдотья Романовна, то есть, простите, Мария…
Когда Хомяк вышел, мать беспомощно посмотрела на Ганышева.
– Почему ты все время молчишь?
– Силями, – сказал Ганышев.
– Что? C'est la vie?
– Си, ля, ми, мама. А также – соль, фа, ре, ля, до. Вот, послушай, – Ганышев проиграл названные ноты. – Я, видишь ли, учусь тут немного того… На рояле.
Вошел Хомяк, сопровождаемый звоном бокалов. Ганышев не поглядел в его сторону. Было слышно, как наверху Марина, вероятно, двигаясь обратно во времени, распаковывает свою дорожную сумку.
– А вы уже музицируете? – почти совсем успокоившись, спросил Хомяк.
– Мам, я сегодня не приду ночевать, – сказал Ганышев. – Мне надо… В общем, это не важно.
Раздался выстрел. Щедро орошая скатерть, шампанское полилось в бокалы. Тут же послышался еще один хлопок – наверху. Все подняли головы. Марина, полностью одетая, с киевской дорожной сумкой в одной руке и с каким-то немыслимым, наспех из простыни связанным узлом, скоро спускалась по лестнице.
– Я возвращаюсь в общагу, – объяснила она, смеясь. – Сегодня вообще – день каких-то неожиданных решений.
– Но… – протянул Хомяк и осекся. – Чем же тебе тут…
– Огромное всем спасибо! – Марина отвесила низкий поклон. – Все было прекрасно, я никогда не забуду вашего гостеприимства… Понимаешь, это сложно объяснить. «Шредер», хоть и весьма приличный инструмент, но настолько древний, что абсолютная настройка его невозможна. А мне как раз именно сейчас нужны правильные, чистые звуки. Для этого очень подходит наше фоно в ленинской комнате. Вот. Поручик Ганышев! Проводите меня.
Марина спустилась на несколько ступеней, волоча свой узел, вдруг, в конце лестницы остановилась и, будто бы сделав внезапное открытие, обратилась к Хомяку:
– А ты ведь не веришь в Бога, да?
– Как это не верю! – встрепенулся Хомяк. – Очень даже верю. Я даже ясно представляю себе, как Он вочеловечился. Дело в том, что Бог творит вселенную постоянно, и, явившись в образе Христа, Он продолжал творить все то, что было именно тогда, а явись Он сейчас, то творил бы этот, современный, искаженный мир. Та вселенная была солнечной, доброй, песчаной, люди ходили в сандалиях, дрались честно, врукопашную, они жили в небольших городах, знали, любили друг друга… А затем Он творил инквизицию, эпидемии, войны, оружие массового поражения и, явись Он сейчас, то был бы вынужден продолжать свою работу, и прошел бы уже не путь Христа, а путь кого-то другого.