осы.
Все было сказано, но оба не двигались с места, а жаль, так как это именно и был один из тех многочисленных, миллионами людей упускаемых моментов судьбы.
Все слова улетели, словно бесконечный дождь сквозь бумажный стаканчик – они скользнули мимо и скатились прочь.
– Ты больше никогда не увидишь ее, кореш, – будто бы бросил на ветер какой-то прохожий, неразборчивый в темноте.
Я виновата перед тобой, и вина меня гложет уже три года, как тебя нет. Жизнь, которую я вела, была насквозь лживая, какая-то сонная жизнь. Три года назад я отвергла тебя, затем я встречала множество разных людей, но целая жизнь с каждым из них не стоит и минуты разговора с тобой. Ты позволишь изредка писать тебе? Я даже не прошу об ответе, а спрашиваю лишь разрешения обращаться к тебе. Много раз, садясь за чистый лист бумаги и выводя на нем какие-то загибульки, я как бы светлела душой, я радвоялась. Мне необходимо писать тебе, чтобы сохранить во мне теперешней ту, которую ты знал и любил три года назад, поверь, она, хоть и была порядочной дрянью, но так же нужна мне сейчас, как была нужна тебе тогда. Помнишь нашу последнюю встречу? Я стояла на две ступеньки выше и грустно улыбалась тебе с высоты – ты казался мне таким маленьким, ветер шевелил мои волосы, все было уже сказано, шли секунды, но ни один из нас не бросился навстречу другому, разбрасывая все эти дурацкие узлы, картины, корзины, картонки… Просто мы не распознали в этой снежной круговерти момент истины. Нас было двое и одновременно – четверо. Двое из нас разошлись в разные стороны, а двое – остались, и долго-долго ехали домой, светило солнце, они стояли в дождевиках, в одиночестве, зажигали спички, запирались на щеколды… Милый мой, наша память гораздо больше дороги, что простирается перед нами, долгой и ветреной дороги, и любовь равносильна любви: та, которую ты отдаешь – той, которую ты принимаешь…
С этого письма, обращенного к покойному Ганышеву, которое я получил с оказией на четвертом году зоны, началась наша странная переписка, это астральное общение трупов: она (как там она себя называла – Лилия?) эксгумировав шестнадцатилетнюю аскалку, некоторыми порошками оживляла мумию, и та писала мне так, что я плакал, запершись в сортире, да из мешка, которым сам себе казался, извлекал крошечный, моими ладонями отполированный антрацит Ганышева и царапал ответные письма, причем, уголечек-то мой со временем истирался, а ведь все мы помним, как любили именно те карандаши, которые были короче других, и которые неизбежно кончались.
Ганышев стоял, тяжело опершись о перила Большого Каменного моста, и с любопытством разглядывал черную полынью глубоко внизу.
Он превосходно умел плавать, но думал, что это ему не помешает, когда внезапно сведет мышцы и тело течением увлечется под лед. Вопрос о мучительности процесса не занимал его: ведь если соотнести минуты смерти с миллионами минут прожитой жизни, величина получится смехотворно малая. Интересен, вероятно, будет сам полет: город в непривычном ракурсе, всеобъемлющий ветер…
Мост был пуст. Автомобили, являясь как бы подвижной принадлежностью архитектуры, успешно культивировали как и неизбежную человеческую фигурку, так и то, что она задумала, но не Москва, согласитесь, должна была окружать ее: как-то испокон веков для подобных сцен выбирались другие города.
В северной части моста, на той же панели показались двое прохожих. Надо было либо делать это немедленно, либо ждать, пока они пройдут. Можно было даже поставить ва-банк: например, если они пройдут молча (что, скорее, именно так и будет), то он распрямится во весь рост, перешагнет через перила и, как птица, как Катерина… А если что-нибудь спросят, пошутят? Тогда он спокойно поедет домой, выпьет и ляжет спать, а наутро попытается продолжить ту жизнь, за портьеру которой случайно заглянул… Или же, согласно своей полной литературности, процитирует:
– Я, брат, еду в чужие краи… В Америку…
Время шло, они приближались. Время как-то подозрительно медленно шло. Чайка опустилась на чугунный шарик и с любопытством заглянула ему в глаза. Кремлевские часы стали бить. Какой-то огромный фургон, из тех, на которых он не раз ездил по стране, остановился прямо напротив, и шофер, матерясь, раскрыл капотову пасть, откуда немедленно повали неестественно белый пар. Позади фургона, очевидно, с намерением помочь, остановилась «Волга». Какие глупости, подумал самоубийца. Придется ехать домой, принимать горячую ванну, пить эту гадость…
– У вас не найдется прикурить? – спросил один из прохожих, уже преодолевших половину моста.
– Ну и погодка! – подмигнул другой.
Спустя минуту мост был снова пуст.
Упокой, Господи, душутвою, Ганышев, дай, Господи, тебе силы уйти и не возвращаться больше, научи меня сразу припомнить всю жестокую, милую жизнь, всю родную и странную землю и, представ перед ликом Бога, с простыми и мудрыми словами, ждать спокойно Его суда.
* * *
– Ты не в чистилище, и перед тобой не Ангел, а, скорее, даже Черт. Так что, я предлагаю прекратить комедию. Вряд ли мы будем затевать психиатрическую экспертизу, лечить и спасть твою душу. Нам, скажу я тебе откровенно, все это дело ясно – с начала и до конца. Веди себя хорошо, лапа, не умничай, не глупи, и я клянусь тебе – слово офицера, между нами говоря – что сделаю все возможное, чтобы скостить тебе годика два.
– Годика два из скольких?
– Ну, не будем торговаться. Статья, по которой ты идешь – до пятнадцати лет лишения свободы с конфискацией имущества. Разумеется, возможны варианты.
Я совершенно был не готов к аресту. Правда, я сразу, еще на мосту, понял, за что меня берут.
Эта история совершенно выпала из моей головы, будто бы ее и не было, я совершенно не придавал ей значения, я ничего не хотел помнить…
Все началось с того, что наш Почтовый Ящик получил в свое распоряжение новейший, секретнейший, украденный где-нибудь в самом сердце Японии, наверняка, обагренный кровью – лазерный принтер, и мы с Хомяком были допущены к нему.
Это был изящный, полный хромированных деталей, с безупречным дизайном созданный аппарат. Первое, что он нам выдал, была цветная, сканированная до последней завитушки, обертка от шоколада «Аленка» – не хватало лишь запаха.
Потом, шутки ради, я напечатал дурацкие удостоверения, мандаты, воспроизвел, чтобы раздать друзьям, свой единый проездной билет… Дальнейшее развитие событий было предрешено. Несколько фальшивых пятерок и трешек, специально измятых и замусоленных, удалось сбыть в винных магазинах, далее я решил остановиться.
– Мы будем делать доллары, – угрюмо сказал Хомяк.
– Мы сотрем файлы и навсегда оставим дивные мечты.
– Ты не понимаешь: в Кодексе написано – подделка государственных, казначейских билетов… К валюте это не имеет никакого отношения.
– Это не имеет никакого отношения и ко мне.
– Послушай, мы сделаем конечное количество валюты, обменяем ее на деньги, сотрем файлы и прекратим деятельность навсегда, зато будем обеспечены на всю оставшуюся жизнь. Помнишь, Ром, как в детстве мы мечтали ограбить телефонный аппарат, прострелять двушки в тире…
– Помню, – сказал я, – разумеется, помню.
Я напечатал несколько пробных стодолларовых банкнот, внимательно, через лупу, сличил их с первоисточником и остался доволен качеством полученного изображения.
– Имеются в виду эти предметы?
– Да. Фальшивок было ровно пять.
– Вы могли бы распознать среди них настоящую, если бы она сейчас лежала перед вами?
– Конечно. Достаточно пощупать бумагу и посмотреть на свет.
– Следовательно, вам удавалось находить таких малограмотных лохов, или подпаивать их титурамом, чтобы заключать свои успешные сделки?
– Вы что-то путаете, гражданин следователь. Я ни разу не заключил ни одной успешной сделки.
– Все сделки были безуспешными?
– Никаких сделок не было. Я повторяю: я напечатал всего пять бумажек, и около года они провалялись на дне моего стола, где вы их и обнаружили при обыске.
– Допустим, это правда. Тогда скажи, умник, где ты взял шестую, то есть, первую, исходную банкноту?
– В журнале «Америка». Я сканировал изображения, отредактировал нечеткие места и…
– Лжете. Экспертиза показала, что исходным материалом была настоящая банкнота. Кто, где и при каких обстоятельствах передал ее вам, и куда она делась потом?
Я попросил закурить, затем – стакан воды. Стодолларовую бумажку раздобыл, естественно, Хомяк.
– А если я откажусь отвечать на этот вопрос?
– Это ваше право.
– Или, допустим, я нашел ее под деревом, у «Метрополя», затем обменял и пропил?
– Не имеет значения. Уже за тот факт, что иностранная валюта без законных оснований находилась в ваших руках, мы можем привлечь вас к уголовной ответственности на срок от трех лет. Но это еще не все… – следователь выдвинул ящик стола, как бы намереваясь достать пистолет и пристрелить меня, и вытащил увесистую пачку американских долларов. Все они были как две капли воды похожи друг на друга, как и на ту, исходную, тайну которой я никогда не смог бы выдать.
– Но этого не может быть! Файлы были стерты немедленно, моими собственными руками, и все, что осталось от этой глупой шутки – пять фантиков, которые я просто забыл выбросить.
– Так-так. Вы были в лаборатории один?
– Да, – соврал я.
– Вы были в трезвом, ясном сознании?
– Да, – сказал я истинную правду.
– Что ж! На этом допрос пока считаю оконченным.
Меня долго вели по коридорам, лестницам, пока не бросили в камеру, полную настоящих преступников. Я слишком хорошо помнил момент, о котором допытывался следователь по особо важным делам.
После моего полного и окончательного отказа мы с Хомяком решили стереть все наши наработки и забыть об этом. Внезапно позвонила Полина, и я был вынужден выйти к другому телефону, чтобы друг не услышал даже срезанную модуляцию нашего разговора. Полина, как всегда, потребовала много слов и времени. Когда я вернулся в кабинет, Хомяк уже заканчивал работу.