На пороге нового века в Перудже развернулся не менее кровопролитный заговор, давший место новым случаям каннибализма: эта кровная месть между братьями вошла в историю как «алая свадьба» 14 июля 1500 года. Описание резни передает Помпео Пеллини, рожденный в Перудже в 1523 году, стоявший на стороне семьи Бальони. Согласно хронисту, в предверии свадебной церемонии между Асторре Бальони и Лавинией Колонна, Карло ди Оддо Бальоне вместе с одним из родственников, Джироламо делла Пенна, готовил ужасный план по истреблению «Гвидо и Родольфо Бальони со всеми их детьми». Заговорщики проникли во дворец после празднований. Брачный альков достался Филиппо ди Браччо, который напал на Асторре вместе с соратниками, «не дав ему ни единого шанса защититься». Тогда Филиппо ди Браччо вырвал сердце из груди умершего и зверски впился в него зубами, бросив голое тело посреди улицы[152].
На 1500 год приходится еще один эпизод антропофагии, переданный не только Пиллини, но и современником событий, Франческо Матуранцио. События происходят на этот раз в Акваспарта, недалеко от Тоди. Летописцы пишут о том, что Вителлоццо Вителли, «солдату церкви», было поручено папой римским освободить Тоди от правления Альтобелло ди Кьяравалле и Джироламо да Канале. После захвата города Акваспарта, Альтобелло был схвачен при попытке побега. На долгом пути к тюрьме безумная толпа вырвала пленника из-под конвоя: «каждый из них рвался убить его»; ажиотаж был так велик, что палачи «в спешке ранили друг друга». От «бедного, жалкого тела тирана», съеденного с большим оживлением, «ничего не осталось»[153]. Отличаются от прочих приведенных вплоть до этого момента примеров события, переданные в «Истории его времен» (итал. Storia dei suoi tempi) Пьеро Вальенти. Вальенти, современник, но не очевидец событий, повествует о другой файде, случившейся в Пистойе: речь идет об одной из многочисленных распрей между семьями Панчатики и Канчельери. В 1501 году фортуна отвернулась от дома Панчатики. Укрывшись в Серравалле, они были преданы некоторыми членами их группировки и разрезаны на куски: «там были и те, кому вырвали сердце и зубами своими впивались в него, раздирая на куски»[154].
Несмотря на то что эпизоды в массе своей концентрируются на пороге между XIV и XVI столетием, феномен долго не изживает себя и в последующие века. В Неаполе в 1585 году толпа в отчаянии от нехватки хлеба убивает и рвет на части «Народного избранника» (исп. l’Eletto del popolo)[155], Джовани Винченцо Стараче, которого потом съедает, «бесчеловечно выпив его кровь»[156]; в 1617 году в Париже несчастье выпадает на долю Кончино Кончини, всемогущего маршала д’Анкре, убитого одним из придворных Луи XIII, чье сердце было вырвано из груди и приготовлено на пылающих углях; в 1799 году была изжарена и съедена печень Николы Фиани ди Торремаджоре во время сопротивления Бурбонов в Неаполитанской республике[157].
3. Ритуал насилия
Социально политический контекст, в рамках которого может произойти эпизод антропофагии разнообразен:
1) тираноубийство (прямое или заочное);
2) заговоры и «восстания»[158];
3) наказания покусившихся на господина;
4) вражда между группировками;
5) борьба против городских врагов;
6) частная месть.
Во всех этих случаях каннибализм является частью сложного насильственного ритуала, направленного на обезображивание тела врага, которое предается унижению и посрамлению посредством целого ряда агрессивных и оскорбляющих жестов.
Это оскорбление, наносимое останкам противника посмертно, которое является прямым продолжением мук самой казни[159]. Одним из классических жестов этого ритуала является раздевание жертвы: он присутствует в наказании и Эда Квареля, и Арриго Феи, доверенного афинского герцога, и Антонио Монтеккьо, сообщника в заговоре против Джироламо Риарио, и, наконец, Асторре Бальони, чей голый труп был брошен на обочине.
Психологические и физические страдания, выпадающие на долю жертвы, в той же мере служат ее избавлению, поэтому муки отягощаются унижениями, ранами, ударами и ожогами, вплоть до крайних мер, таких как четвертование. Среди многочисленных видов агрессии, увечья в массе своей символичны и отвечают, в целом, закону талиона («око за око, зуб за зуб»). Либо может быть ампутирована конечность тела, которая нанесла смертельный удар, как случилось с рукой Лампуньяни, которую пригвоздили к колонне, а потом сожгли. Виды оскорблений, наносимых трупу, делятся на те, что направлены на публичное унижение тела, и на те, что стремятся его уничтожить, когда труп сжигают на костре либо бросают на съедение диким зверям[160].
Мы обладаем детальным изображением ритуального насилия в миниатюре, посвященной наказанию Андроника Комнина в манускрипте продолжателя «Истории» Вильгельма Тирского, составленном в XV веке (около 1470–1480 года) в Брюгге и сегодня хранящимся в Национальной библиотеке Франции (ms. Français 68): на одном и том же изображении несколько временных промежутков нанизываются на перспективную ось, идущую от ворот городских стен до тюрбана базилевса, лежащего на земле в качестве символа потери социального статуса государя после свержения. На первом плане, на пике изображения, находится полуголый труп, на который алчно накинулись женщины (рис. 10). На сцене присутствует звериный и агрессивный женский образ: среди убийц одна из женщин изображена с кинжалом в зубах, схватившей плечо жертвы; вторая женщина с удовольством впивается в другую руку, триумфально вздымая оружие, которым ее ампутировала; третья уже сумела добраться до ноги, а остальные жадно ждут своей очереди, потрясая клинками и указывая на останки (этот жест «звучит» как пример и предупреждение, указывает на удовлетворение палача и с иконографической точки зрения является символом мести, как в случае с каннибальскими миниатюрами в манускриптах «О судьбах выдающихся мужей»[161]). На фоне разворачиваются события, предшествующие ритуалу: Андроника, все еще одетого и посаженного задом наперед на круп осла, ведет по улицам города группа людей, один из которых опять-таки показывает на него пальцем. Большое внимание уделено урбанистике: стены в глубине изображения указывают на цель процессии за границей городского пространства, где произойдет казнь, – черта, за которой входит в силу мера социального изгнания. В то же время путь, по которому ведут свергнутого владыку, отвечает публичной сфере ритуала, в который вовлечены не только активные участники пыток, но и все остальное население: если приглядеться, небольшие фигурки с интересом наблюдают за происходящим с вершины одного из зданий.
Пространство, мастерски организованное в миниатюре, играет важную роль в развитии уничижительного ритуала. Контрапунктом по отношению к изгнанию из городского пространства является выбор центральной площади в качестве сцены, на которой разворачивается казнь: ее центральность и социальная роль делают из площади естественный центр бунта, «кровавое озеро»[162], театр резни и убийств для толпы, требующей справедливости. Похожим образом обычно труп выставляется напоказ в пространствах-эмблемах: например, повешение под окнами Палаццо Веккьо после 1478 года, которому положил традицию знаменитый заговор Пацци, после которого тела заговорщиков долгое время были выставлены на осмеяние народу по воле Лоренцо Великолепного. Но не только: такие практики, как волочение трупа, процессии с нанизанными на шесты частями тела, разворачиваются на всем городском пространстве вдоль самых значимых мест. Хроники часто описывают маршруты этих «крестных ходов» останавливаясь на знаковых этапах шествий: дворцы правосудия, улицы и площади, пройденные восставшими, места, в которых были совершены преступления, перекопанные и оскверненные захоронения, дом виновника – часто придающегося отъявленному грабежу – и, наконец, священные места, в которых беглецы напрасно искали укрытие. Звуковое измерение не уступает пространственному. Среди общего обыденного многоголосья, звона колоколов, труб и чтения приговоров, сопутствующих экзекуциям, летописи позволяют нам расслышать почти повсеместные выкрики толпы и восставших: «Смерть герцогу и его приспешникам, во имя народа, Флорентийской коммуны и свободы!» – с вызовом выкрикивают мятежники герцогу Готье де Бриенн, чьи немногочисленные последователи стараются без какой либо пользы возразить: «да здравствует граф, наш господин!»[163]; в Ферраре растет rumor (рус. «шум»), термин, который в хрониках позднего средневековья не случайно означает протестное движение, толпа требует выдать им голову предателя: «хотим предателя» (лат. volumus proditorem)[164].
Раздевание, четвертование, подвешивание вниз головой, отрезание головы, рук и гениталий, вырывание глаз, волочение по земле и выставление останков на показ – все эти формы насилия включены в область официального правосудия и предусмотрены городскими статутами, которые не скупятся на посмертные унижения вдобавок к смертельному приговору (богатый репертуар случаев представлен в научных работах Андреа Цорци)[165]. Все, кроме антропофагии, символической кульминации опорочивающего ритуала. Ясно, что бок о бок с официальной практикой сосуществовали непризнанные и неузаконенные насильственные практики и, казалось бы, чуждые любой форме дисциплины; однако, внимательно перечитывая хроники, мы задаемся вопросом, не кроются ли за самыми спонтанными формами социального поведения менее бросающиеся в глаза инструменты контроля, либо некоторые периодически повторяющиеся и привычные схемы, пусть и не кристаллизованные в какой-либо правовой форме. Чтобы это узнать, нет иного способа, чем сконцентрироваться на каннибалах и их преступлениях.