4. Жертвы и палачи
Несомненно, несчастным, но безоговорочным главным героем на сцене является жертва, в противовес своим палачам.
Динамика и ход действий ритуала зависят от прошлого героя. Согласно параллелизму, свойственному уголовной процедуре, наказание напрямую зависит от преступлений, совершенных жертвой при жизни: в Константинополе, в 1185 году, базилевс Андроник Комнин был отдан на растерзание женщинам, потому что причинил им до этого зло; во Флоренции мессер Симоне да Норча, один из людей афинского герцога, «обезглавил многих, посему его постигла та же участь»[166]; в Форли с Марко Сочакарро, выбросившим из окна труп Риарио, в свою очередь произойдет то же самое, да так, чтобы он упал «на тот же клочок земли, что и князь», в то время как у Пальярино «отрезали детородный член и засунули в рот голове […] и потом волокли эту срамную голову»[167], в противовес оскорблению, нанесенному князю Риарио, которого волокли по городу, привязав за ноги к коню.
Но кто же является жертвами именно антропофагии?
Свидетельства предстают довольно разнородными. Два аспекта, с упорством всплывающие в большинстве хроник, могут служить общим знаменателем: жертвы – это аристократы и виновные в политических преступлениях, связанные друг с другом, причем одно редко существовало без другого.
Политические обвинения и преступления, совершенные виновным и его приспешниками, перечислены с мелочной настойчивостью в большей части хроник: Виллани, например, описывает хранителя Гульельмо Ассизского как свирепого и находящего удовольствие в «жестоких расправах над людьми» человека[168]. Вначале, оказав поддержку афинскому герцогу в насильственном захвате независимости флорентийцев, «он добровольно пошел на предательство»[169], способствуя ему в присвоении пожизненной власти над городом; он взялся в дальнейшем за роль исполнителя правосудия, сделавшись герцогским головорезом и палачом.
На самом деле афинский герцог был убит заочно, посредством заклания в жертву хранителя с его сыном. Автор пишет о правлении герцога как о божественном наказании: его господство наряду с остальными бедами, выпавшими на долю города – наводнением, голодом, неурожаем, – было ниспослано «Богом за грехи наши» для того, чтобы «мы исправили наши недостатки»[170], утверждает Виллани. Публичное правосудие должно предостеречь флорентийцев от узурпаторов свободы во Флоренции: «пускай усвоят отныне и впредь те, что придут после нас, что не стоит желать себе ни вечного, ни пожизненного господина»; каннибализм представляет собой, таким образом, эталон наказания для тирана. Наказание это выпадает, однако, на долю герцогского приказчика, Гульельмо Ассизского, «предателя и преследователя народа Флоренции»[171].
Повествование о падении герцога Афин присутствует и в «О судьбах выдающихся мужей», но прототип жестокого правителя представлен в еще более ярких красках сквозь призму портрета Андроника Комнина. Восточный государь, пришедший к власти путем «ран, смерти и крови своих подданных», предстал идеальным стереотипом тирана: «убийца собственной семьи, жестокий, похотливый насильник девственниц и замужних женщин, посвятивший себя грабежу и воровству сбережений горожан, окруженный отцеубийцами паразитами и безбожниками»[172]. Похожим образом Альтобелло ди Кьяравалле в изображении Матуранцио способен на бесчеловечные зверства: «очень жестокий и склонный к беззаконию человек; вплоть до того, что, будь жив Нерон, слава о его зверствах опередила бы славу Нерона». Его жестокая смерть «была справедливым божественным судом за то, что он совершил, пока был жив»[173], и будет служить упреком потомкам, как и судьба герцога Афин согласно Виллани. Либо как в заговоре в Форли, Андреа Орси несет ответ за преступление детей, косвенно выплачивая дань за узурпацию власти, самое тяжкое наказание для «тех, кто нанес вред государству»[174].
Антропофагия выступает заслуженным наказанием за плохое правление или за покушение на незаконное присвоение власти: преступление гораздо более жестокое, так как покушается не на индивидуума, но на всю общину. Наказание должно быть примерным и публичным. Совсем не обязательно, чтобы за проступок расплачивался сам виновник: на выбор жертвы влияет не столько ее прямая ответственность, сколько показательность ее вины. Речь идет о вселенной символов, в рамках которой инсценировка наказания виновного обладает таким же весом – если не большим, – что и сама физическая расправа (между XV и XVI веками часто прибегают, хоть и с перерывами, к самой настоящей заочной executio, т. е. расправе)[175].
Кто же исполняет роль палачей? Кто был готов расчленять, сажать на кол и пожирать трупы на общей волне коллективного правосудия?
Нестабильное и впечатлительное множество, толпа, потерявшая всякий контроль и чуждая дисциплине, состоящая из тех же людей, что готовы вырвать приговоренных из рук правосудия в ходе официальных экзекуций, а то и разгневаться из-за неловкости одного из палачей-самозванцев и учинить над ним самим же расправу. Народ, как называют его источники.
Что за народ? Народ, любящий своего правителя.
Во имя этой любви «народ» действует как ему вздумается: «по собственной воле» наказывает «отцеубийцу», «предателя» (лат. proditorem), узнаем мы из источников на службе у оскорбленной власти.
И все же многие свидетельства позволяют различить в толпе восставших имена вполне себе выдающихся семей: Адимари, Медичи, Донати, Ручеллаи во Флоренции; Бальони в Перудже; Панчатики и Канчелльери в Пистойе. Либо появляются значительные профессии: министры маркиза монферратского, солдаты Катерины Сфорца. Но где же находится власть?
Власть скрывается, она не может и не хочет контролировать подчиненную ей толпу. А может, и контролирует, только не исполняет: позволяет исполнить.
Не случайно главными героями в театре коллективного насилия часто оказываются дети. Дети убийцы? Нет, убивают не они, но они заняты тем, что волокут трупы, выкапывают их из могил, издеваются над ними, колотят их палками, раздевают, вонзают в них зубы, едят и избавляются от них, бросая их в реки.
Мы встречаем их довольно часто: при резне Панчатики дети активно участвуют в каннибальском ритуале, клыками впиваясь в сердца жертв. Их осуждает Вальенти: «Видишь, какая в них царит беззаконность и жестокость»[176], а Карло Пьетро де Джованни да Фиренцуола пишет касательно ребят, раздирающих труп Якопо Пацци: «удивительно, что в детях могла царить подобная жестокость»[177]. Лука Ландуччи в дневнике, посвященном эпизоду, дает нам очень детальное описание маленьких палачей, что выкапывали и волокли тело к реке, в которую его выбросили, только чтобы снова достать, повесить, поколотить палками и опять бросить в воду[178]. Во время восстания 1343 года во Флоренции сэр Арриго Феи, уполномоченный афинским герцогом взыскивать налоги и пошлины, «человек, который с хитростью искал и раскрывал обман», кончил тем, что был казнен во время народного восстания, а его труп «голый волокли дети по всему городу»[179]; вскоре после этого, в 1347 году в Риме, в расправе над Кола ди Риенцо «юнцы бросали в него камнями»[180].
Как объяснить то, что именно дети, что представляли собой символ невинности в ходе многих церковных церемоний и процессий, оказывались героями кровожадных восстаний?
Многие исследователи говорят о том, что именно пороговое состояние их возраста делало из детей идеальных исполнителей этих мрачных заданий: «только дети могли изгнать мертвеца из общества, будучи в безопасности, если он вдруг должен был вернуться»[181]. Сложно сказать, если речь идет о распространенном социальном обычае или о литературной модели, направленной на то, чтобы подчеркнуть роль super partes палачей.
Можно с точностью сказать, что роль детей, ведущих себя довольно непосредственно, так как они не успели еще впитать в себя социокультурные ограничения взрослого мира, может быть представлена как жест чистого правосудия, за которым не стоит никакого коварного расчета. В самом деле, источники всегда говорят о юнцах (итал. zitelli), детях (итал. fanciulli), но не о молодых людях, обладающих совершенно другой ролью в хрониках. Молодые люди противостоят власти; наоборот, агрессия детей может быть направлена и отчасти находиться под контролем, что дает им право исполнять некоторые роли в ходе ритуала, заказанные остальным[182].
5. Зверские трапезы на границе между ритуалом и метафорой
Животные, что едят людей, люди, что едят животных, и люди, что едят людей. Как бы то ни было, пищевая иерархия средних веков ясна: тот, кто ест, всегда превосходит того, кого едят.
Акт антропофагии был направлен в том числе и на то, чтобы лишить преступника статуса человека путем уничижения его до съедобного вещества. Некоторые свидетельства делают на этом акцент, упоминая о выставлении мяса на продажу: Бернардин Сиенский уточняет, что останки врагов оказывались «на прилавке у мясника наряду с другим мясом»[183]