Vita et miracula S. Willelmi Norwicensis). Формулировка обладает некоторыми новыми элементами, прежде всего распятием мальчика, которое, являясь эхом богоубийства, полагает основу машине обвинения, со временем получившую свою кодификацию[411].
Вместе с произведением распространяется убеждение, что убийство молодого Вильяма является частью длинной цепи ритуальных убийств, обреченных повторятся по случаю Пасхи, чтобы благоприятствовать возвращению евреев в Израиль. Пускает корни идея о том, что ответственность за жертвоприношения не должна ограничиваться непосредственно прямыми преступниками или одной общиной, но распространятся на весь еврейский народ[412].
Вплоть до первых десятилетий XIII века, однако, обвинения в распятии не включают в себя антропофагию и, в частности, гематофагию [потребление крови – прим. пер.]. Первое упоминание в позднее Средневековье о сборе крови появляется в связи с городом Фульда (прусская провинция Гессен-Нассау) между концом 1235 и 1236 годом, когда 34 евреям вменяется убийство некоторых детей и, как уточняют «Марбахские анналы» (итал. Annali Marbacensi), сбор крови в лекарственных целях[413]. Идея о том, что жидкость, полученная при убийстве младенцев, должна применяться в пищу, начинает распространяться именно в тот период: это демонстрирует точка зрения тех, кто защищает приговоренных, согласно которой потребление крови должно быть запрещено. Годом позже событий в Фульде, Фридрих II, скептически настроенный по отношению к подобным обвинениям, создает комиссию по расследованию, чтобы проверить их на достоверность, публикует в конце концов буллу, оправдывающую евреев в связи с библейским запретом на потребление крови[414].
Жалкие высказывания в защиту евреев и редкие правители, что напрасно пытались совладать с последующими убийствами, всегда подчеркивали важность этого запрета: ритуальная антропофагия – в виде гематофагии – составляла суть вопроса. Как показывают свидетельства, связанные со случаем Симонино из Тренто, сами приговоренные в ходе следствия, еще до применения пыток, упоминали библейский завет[415].
Инициатива Фридриха II, конечно, не была достаточной для того, чтобы противостоять обвинениям в жестокостях ритуальной антропофагии по отношению к евреям: обвинения в потреблении крови распространились по местности, а с ними и волна насилия, неумолимо следующая за подозрениями и обвинениями. Само определение евхаристической доктрины – с ее благочестивыми практиками, верованиями и неотъемлемыми чудесами – способствовало консолидации некоторых предрассудков. Первым среди прочих было убеждение в том, что ненависть еврейского народа к Христу не иссякла после распятия и что они желали продолжать свои нападки, находя в осквернении Святых Даров евхаристии или в ритуальном жертвоприношении юных верующих, символически ассоциирующихся с Христом, самые эффективные формы для свершения своей мести и попытки снять с себя ношу наказаний за богоубийство. С этой точки зрения потребление крови крещенных младенцев евреями могло быть мотивировано желанием приобщиться к спасительным благам крови Христа, что, парадоксально, подразумевало полное принятие христианских истин.
Именно таким образом в век IV Латеранского собора всплывает на поверхность древнее обвинения в потреблении крови, которое тяготеет к слиянию с обвинением в ритуальном убийстве с осквернением облатки и с насилием над телом Христовым. Довесок в виде каннибализма и вампиризма к общей картине обвинения становится необходимым conditio sine qua non (рус. «условием, без которого не») для redemptio (рус. «оправдания/отпущения»). Если сначала обвинение в ритуальном убийстве заключалось в воспроизведении богоубийства, то с XIII века ритуал все больше описывается как потребление крови и тела (сердца) жертвы во время общей трапезы, то есть в качестве злобной имитации христианкой евхаристии. Начиная все с того же временного отрезка распространяется представление о том, что жидкости из тел юных замученных христиан, распятых, посаженных на кол и лишенных крови, могли бы быть полезными не только в ритуальных целях, но и чудотворно облегчить все то нагромождение болезней и ужасов, что веками досаждало запятнанным богоубийством иудеям. Таким образом, подвергнутые неясной переработке, отзвуки настоящих терапевтических практик переплетались вместе с стереотипами о них в жуткий узел гнусных обвинений, которые смешивались между собой и давали жизнь фантастическим обличительным конструкциям.
В XIV веке, с появлением бубонной чумы, интенсивность обличений повысилась: разразившийся кризис нуждался в козле отпущения, и кто, как не злобные мучители Христа, лучше всего подходил на эту роль?
Евреям вменяли умышленное распространение заразы, что должно было быть частью одного большого плана по истреблению христианства. Эти подозрения слились и смешались с обвинением в потреблении крови: яд, который евреи использовали для заражения колодцев и людей, был порой составлен из высушенной человеческой крови, трав, мочи и порошка из священных облаток; или же речь шла о смеси из христианских сердец и других ингредиентов, таких как пауки, жабы, ящерицы, человеческое мясо, и, как всегда, священной облатки. Черная Смерть утвердила в общественном представлении связь между еврейской культурой, болезнью и применением крови, усиливая подозрения о существовании дьявольской фармакопеи еврейского происхождения, направленной не на лечение, а на смертельное заражение, а также убеждение в том, что кровь принесенных в жертву христианских детей нужна была евреям в религиозно-ритуальных и целительно-магических целях. Из этой смеси предубеждений выросло синкретическое обвинение, обреченное на существование и в последующие века.
В итоге обвинения в ритуальном каннибализме выросли в бытующий стереотип, сформулированный по модели плагиата, то есть извращенной имитации евхаристии: обвинительный прототип, всегда основанный исключительно на христианской истине, предполагал, что она была известна и парадоксальным образом воспринята, то есть принята, даже «врагами» единственной истинной веры. Настойчивость обвинения в кощунственной антропофагии пронизывает историю христианства с самых его истоков, когда, между II и III веком, ритуальная трапеза становится главным моментом в противостоянии и конфликте с другими религиями в лоне процесса определения ортодоксии, то есть построения христианской идентичности.
Тем не менее ответ на вопрос о том, чем определялись действительные границы ортодоксии, защищавшейся с таким надрывом, никому не был известен. Та тонкая грань, что отделяла предшествующую истину от заблуждения, каждый раз должна была быть начерчена и определена заново, а праведное мнение (т. е. ортодоксия, от греч. orthós – «прямой», doxa – «мнение») оставалось в тумане. В постоянном усилии начертить эту границу, каннибализм выполняет роль водораздела в попытке определить христиан (тех, кто в ходе ритуала ест правильно) и не христиан (тех, кто в течение ритуала ест неправильно, то есть каннибалов). Так, по крайней мере, можно попытаться выразить представление в терминах, не зависящих от теологического истолкования, присвоенного принятию в пищу освященного хлеба, согласно которому евхаристия не является питательным процессом, а заключается в том, что верующие «усваиваются» (лат. essere assimilati) божеством. И все же в процессе интерпретации мы нуждаемся в проведении семантической и идейной «дехристианизации»[416] языка, в первую очередь по отношению к представлениям, которые в интересующий нас период находились на стадии разработки, то есть были подвержены постоянным изменениям. Необходимо заметить, что в многочисленных средневековых свидетельствах замысловатое духовное единение между божеством и верующим обладает явным отголоском и оттенком антропофагии[417]:
И вот я, грешник, лишь пепел, отданный ему на съедение. Я прожеван, когда меня упрекают, я проглочен, когда меня обучают, я хорошо приготовлен, когда меня меняют, я переварен, когда меня перевоплощают, я усвоен, когда меня подчиняют[418].
Бог и верующие взаимно поглощают друг друга, сливаются, согласно знаменитой формуле manducantes quodammodo Deum et manducati a Deo (рус. «поедая определенным образом Бога и будучи съеденным Богом»), или et manducat nos, et manducatur a nobis (рус. «он нас ест, и мы едим его»[419]).
Именно в этих терминах выражается проповедник Джованни Таулеро, когда во время причастия стремится быть «съеденным Богом»[420]. Благодаря евхаристии верующие усваиваются единым телом, которое является одновременно телом Христа, телом Церкви и телом верующих, идея, которая найдет свое выражение в начале XII века в формуле christiana communio (рус. «христианская общность»). С переходом к общеупотребительному corpus (или corpus Christi) для обозначения, без разбора, евхаристии, тела Богородицы и тела Церкви, языковая разница между «телом» и «телом» исчезает. Евхаристия – это мистический принцип, объединяющий три тела: «следовательно, Евхаристия буквально является Церковью»[421].
Глава 7. Границы христианства
1. Вкус святости
Святые наделены беспроигрышным инстинктом в обнаружении людоедства. «Деяния Святых» (лат. Acta Sanctorum) кишат атаками волков, вызванными грехами народа, а такие святые, как Ансельмо ди Лукка, Роберто ди Молезме и Кьяра да Монтефалько, Торелло да Поппи, Гальгано Гуидотти и Дзита ли Лукка с готовностью вступаютс