[461] Кошмар, описанный Вальтером Мапом, не сильно отличается, хоть и не разделен на три отельные части:
в чудесном лесу, после долгой охоты на диких зверей, я вошел в прекрасную капеллу и увидел золотого человека, лежащего на алтаре: на его лицо и плоть было так приятно смотреть, что ими можно было бы утолить голод всего мира навеки. И вот я съел средний палец его правой руки, что он претерпел с большим спокойствием и спокойствием в лице; после чего я вернулся на охоту, но вскоре снова пошел в капеллу, где схватил руку, от которой откусил палец. Но он, в красоте превосходящий самих ангелов, внезапно отдернул к себе руку и оглядел меня яростно, и его ангельское лицо заменилось таким невыносимым ужасом, выражением такого непроизносимого отвращения, что это нахмурившееся лицо могло погубить не только человека, но целый мир разом; и он сказал мне: «Впредь ты от меня не отъешь»[462].
Видение короля каннибала здесь окрашено терминами, происходящими из классического определения сна (лат. somnium): в «Хронике герцогов Нормандии» используется термин songe (rêve еще не успело войти в обиход), в «О глупостях придворных» используется somnium, и в «О воспитании правителя» действие описывается формулой videbatur in somnis (рус. «увиденный во сне»). Глагол videre – videbatur предстает в страдательном залоге, чья формула «определяет опыт сновидения согласно идее пассивности (лат. videbatur mihi) и неопределенности»[463]. Ночной опыт Вильгельма попадает, таким образом, в разряд ex Deo proveniant (рус. «происходящий от Бога»), то есть является частью сновидений, подхваченных церковной иерархией в качестве инструментов давления и острой критики по отношению к мирским владыкам. В этом случае нападение ведется словами Гундульфа, епископа Рочестера, который предлагает желающему объяснений государю толкование сна, в сущности своей не отличающееся от трех других свидетельств.
Капелла, объясняет церковнослужитель в «Хронике герцогов Нормандии», «это святое христианство, составляющее святую Церковь, и с которым [Вильгель] так плохо обошелся»[464]: следовательно, акт каннибализма представляет собой многочисленные грабежи в ущерб Церкви, то есть в ущерб телу Христову. Того, кто толстеет на «плоти смертных» и не чуждается «уничтожать без разбору», «пожирать без остановки» (итал. divorare senza sosta), вскоре ждет «проклятие преисподней».
В «О воспитании правителя» епископ объясняет:
Церковь, о король, что ты увидел такой красивой и богатой, была той церковью, что предшествовала твоему правлению, она изобиловала богатствами, достоинством и привилегиями. Но то, что ты после видел оголенным, это состояние церкви твоего царствования, под твоим господством, которую, своей властью, ты обеднил и, на что хватило твоих сил, лишил благ и подаяний верующих. Человек, которого ты увидел на алтаре, – это Христос, которого ты попробовал съесть вместе с его церковью и чью славу ты хотел уничтожить. Ужасная угроза, выраженная во сне, это, без сомнений, призыв Бога к покаянию: страшись, о король, потому как, если ты вскоре не сделаешь этого, на тебя снизойдет его уничтожающий гнев[465].
Интерпретация Вальтера Мапа не оставляет сомнений: злые деяния владыки вызвали небесный гнев. Преступный властитель подавляет невинных поданных, «разрывает на куски», «пожирает» их, «разгоняет» их вместо того, чтобы охранять, любить и защищать; опустошает Церковь, грабя ее собственность, метафорически уродует тело Христово, отдаляя его служителей, как блаженного Ансельмо (Кентерберийского), представленного в виде съеденного пальца. Господь в своей неизмеримой доброте был бы готов простить его, но король настойчиво продолжает грешить; голод все еще мучает его, и он готов продолжать рвать на куски, уничтожать, рушить. Поэтому Бог остановит его алчную руку.
Господь и в самом деле «стал ужасным», Его лик «изменил свой непередаваемый цвет»: «Не съешь», – провозгласил он. Судьба норманна предрешена: «над тобой уже прошел суд […] покайся, так как твой конец уже у дверей»[466].
Роль епископа в качества толкователя подчеркивает фундаментальную роль духовенства в посредничестве с божественным, так же как сама необходимость, которую почувствовал король, довериться священнослужителю, подразумевает абсолютную необходимость мирской власти в конечном счете обратиться к власти духовной. В соответствии с использованием метафор поглощения, каннибализм символизирует злоупотребление властью и расхищение благ. Но атака Вильгельма – это не просто оскорбление, так как любое покушение на тело Христа наносит удар по телу общества в его целостности, особенно в XII веке, когда метафора общества как единого тела является доминирующим способом представления и концептуализации общественного порядка.
Осуждение, направленное на дискредитацию Вильгельма, является частью обширной атаки на гегемонию норманнов, которая выходит за границы его правления[467]: Бенуа де Сент-Мор, не имея возможности открыто противостоять Генриху, заказчику своей летописи, со всей вероятностью использует прошлое в качестве замечания к современным ему моделям власти[468]. Более прямолинейными являются нападки Герольда Камбрийского и Вальтера Мапа: первый, следуя модели speculum principis (рус. «зерцало князей»)[469], осуждает плохое поведение властителей, не скрывая критически настроенного отношения к правлению Генриха, в то время как Вальтер Мап использует сатиру, чтобы направить стрелы обвинения на королевский двор, который его окружает. У обоих авторов параллель между Вильгельмом и Генрихом подчеркивается порядком, согласно которому рассказ о сне Вильгельма встроен в текст: Мап внедряет его между историями Генриха I и Генриха II, приближая Вильгельма непосредственно к правящему королю, а Герольд напрямую упоминает его среди пророчеств о смерти Генриха II.
Следовательно, сон Вильгельма Рыжего – это заостренное оружие последующих писателей, являющееся инструментом косвенной критики действующего правителя. Авторы используют впрок сходства между событиями, в которых были замешаны оба английских правителя в битве с архиепископами Кентербери: история ссылки Ансельмо из Аосты (Кентерберийского), которую символизирует поедание пальца во сне Вильгельма, предоставляла идеальный повод намекнуть на современную авторам опалу против Томаса Бекета.
Глава 8. Границы человеческого
1. Границы Востока
Со сцены Средиземноморья открывается таинственный горизонт, неизвестный мир, населенный дикими племенами, враждебными туземцами, бесконечными просторами, там царит
опасная пустота, в состоянии проглотить и уничтожить: на западе Большой Океан, на севере льды, на юге объятые огнем просторы. А на востоке легендарная огромная стена, которая сдерживает народы Гог и Магог, диких тварей, которых должен был бы изолировать на бескрайних территориях Александр Великий, защищая границы цивилизации от какого бы то ни было вторжения[470].
На краю известной человеку вселенной господствует соблазнительная и непознаваемая пропасть, леденящая кровь и бесчеловечная, населенная выходящими из ряда вон страстями и извращениями, немыслимыми в христианской ойкумене. Потерявши и без того скудное древнее знание, нам доступны лишь немногие эмпирические воспоминания об этих таинственных и необъятных территориях, пропущенные через фильтр богатого пласта волшебных мифов и фантастических легенд: средневековая космогония основывается в массе своей на Священном Писании и на ее последующем христианском толковании с отголосками элленистическо-латинской космологии. В представлении о таинственном азиатском континенте географическая и климатическая символика играет ключевую роль.
Портрет восточных народов во многом обусловлен восприятием пейзажа, в который они заключены, далекий от спокойной умеренности средиземноморских пространств, где родились старый и новый Рим. На юге чрезмерная жара и влага приводят к неумеренности, развращенности и разложению, производя на свет хрупких и бесформенных существ, лишенных морали и физической энергии. В холодном и недоступном северном климате, с другой стороны, с его опустошенными пейзажами, бесплодными пустынями, безразмерными степями и бесконечными пространствами, непременно обитают варварские, животные, дикие, злобные и ненасытные народы.
Начиная с XI века частичное возрождение греческой и латинской грамоты, а также персональные открытия путешественников, которые, начиная с позднего Средневековья, направляются на Восток, обогащают географические познанная. Но эти открытия не могут обойтись без сформировавшихся ранее представлений и предрассудков, которые во многом влияют на восприятие первооткрывателей и настойчиво всплывают у них в памяти. Насколько бы путешественники ни были отважными и любопытными, они часто видели то, что хотели увидеть, и напряженно старалась встроить новое в привычные им категории: закавказские земли во многом были на половину настоящим и наполовину выдуманным миром[471].
Среди богатой мемуарной и энциклопедической литературы, которая донесла до нас этнографические представления средневекового Запада, важным средством распространения темы о расе людоедов является сборник VIII века, который достигает совершенства в своем описании чудовищного: «Книга разновидных чудовищ» [