Кинокефалы часто присутствовали в качестве рас полулюдей еще в таких классических источниках, как Плиний, Мегасфен, Тертуллиан, и впоследствии населили народные рассказы и легенды в Средние века[497].
В «О граде Божьем» святой Августин упоминает о них, размышляя о происхождении чудовищных народов, категорически не желая верить в их существование: «даже не знаю, что сказать о кинокефалах, так как собачья голова и лай больше напоминают зверя, чем человека. Но нет необходимости допускать существование всех тех людей, о которых говорят»[498]. Существуют они на самом деле или нет, кинокефалы присутствуют в большом количестве произведений: их детально описывает «Книга монстров», можно найти в «Письме Александра к Аристотелю» и в «Послании о чудесах Востока». В IX веке Ратрамн из Корби составляет «Эпистолу о Кинокефалах» (лат. Epistola de Cynocephalis), задаваясь вопросом, имели ли они право на спасение, в то время как Фома из Кантемппре, будучи скептиком, повторяет заключения Августина[499]. Одорико да Порденоне говорит об обитателях «Никовера», что «у всех у них голова собаки, и они обожают быков […] и если хватают кого-нибудь в битве, за кого нельзя выпросить плату, съедают его»[500]. Джон Мандевиль описывает canopholez, антропофагов острова Накумера, поедающих пленников, взятых во время битвы, и останавливается на гигантах, которые «с большей охотой едят человеческое мясо, чем какое-либо другое»[501].
Гигант людоед – это типичная фигура литературы: в романе «Клари и Лари» (лат. Claris et Laris) их целых три, а одного из них застают в момент совершения преступления. Навевающие страх гиганты – описанные Данте, из-за их неизмеримых пропорций, как животные, похожие на китов и слонов, от которых «там для людей нет никакой защиты» (Ад, XXXI, 57)[502] – появляются и в рыцарских поэмах XV и XVI века, начиная с произведения Бойардо.
В V песне первой книги «Влюбленного Роланда» протагонист в отчаянных поисках Анжелики побеждает гиганта, который вот-вот должен был съесть сына одного старого пилигрима[503]. В следующей песне паладин сталкивается сначала с гигантом Замбардо, потом с другим «безразмерным» одноглазым гигантом, с «кровавой бородой и челюстями»[504], который пожирал своих пленников сырыми, только вот потом жаловался, что блюдо не очень ему нравится. Вот что рассказывает пожилой монах:
Сначала он повел нас в пещеру,
Где заключил уже многих;
Там на моих собственных глазах он пожирал
Нашего брата, еще молодого;
И то, как зверски он его ел,
Что никогда я не чувствовал большего сострадания.
Потом он обратился ко мне со словами: «Этот навоз
Невозможно есть, если не с голоду»[505].
Колосс, видя, что паладин был в цвету своей молодости, большим и «крепким, как хороший баран», представляет, насколько он будет изысканным блюдом и что его нужно проглотить целиком за раз: «на ужин я съем его целиком, / Здесь только одним плечом можно наесться»[506].
Таким же образом в «Песне Иерусалима» (фр. Chanson de Jérusalem) встречаются гиганты и чудовища людоеды, некоторые безголовые, с глазами и носом на спине, наследство классической традиции. А дракон Сатенас из эпической поэмы о первом крестовом походе «Несчастные», упорный пожиратель людей, воскрешает в памяти жестокости неверных (vv. 1565–1580). Охваченный дьяволом, он съедает своего отпрыска Эрноула, оставив только череп (vv. 2513–2524), но его брат Бальдовино де Бове пронзает ему сердце в последующих строфах, которые перенимают мотив борьбы со змеем, самой выразительной метафорой борьбы между добром и злом: добро в образе вооруженных пилигримов (в фигуре Бальдовино) и зло, то есть сарацины, представленные змеем.
Но самым знаменитым пожирателем людей остается все же орк: пережив классическую эпоху и раннее Средневековье под покровом фольклора, демон людоед пересекает века, оказываясь героем сказок, новелл и рыцарских поэм позднего Средневековья и эпохи Возрождения, будучи уже монстром антропофагом по определению.
В ходе XIV века такие авторы, как Боккаччо и Ристоро Каниджани, пишут об обычае прибегать к этому отталкивающему образу, чтобы пугать самых маленьких: еще в XV веке гуманист Маффео Веджо жалуется на похожие обычаи, объясняя, что нет смысла тревожить чувствительность самых маленьких рассказами об орке-пожирателе в воспитательных целях. И действительно, во второй половине того же века монстр вновь пугает и пожирает младенцев в «Морганте» (итал. Morgante) Луиджи Пулчи и в «Колыбельных» (лат. Naeniae) Джованни Понтано[507].
Он угрожает в массе своей не хотящим спать и непослушным детям, «которые плачут по ночам и шалят», «которые запачкали простыни», «которые писаются, и он проглатывает их в его ужасную пасть», читаем мы в Quinquennius, VI эклоге Понтано, который, по примеру «Колыбельных», посредством диалога между матерью и ребенком дает точное и ужасающее описание затаившегося чудища: свирепое лицо, щетинистая борода, прожорливая пасть, кровавые клыки[508]. Он хромает, как дьявол, и порой как дьявол летает[509].
Иногда у него бывает даже хвост, который орк использует, неожиданно унявшись, чтобы приласкать послушных детей, позволяющих податливо выискивать у себя вшей[510]. Иногда он слеп (возможно, из-за взаимопроникновения с образом Циклопа), что не делает его менее опасным, так как орки ориентируются с помощью острейшего нюха. Эта их характеристика продолжает жить в сказках вплоть до их письменной редакции фольклористами в XIX веке с традиционной рифмой в итальянских вариантах: «Ух ух, чую гадкий христианский дух». Прожорливый орк постоянно встает на пути у героев рыцарских приключений, начиная, опять-таки, с паладинов поэмы «Влюбленный Роланд».
В III песне III книги Мандрикардо спасает Лючину, дочь короля Кипра по имени Тибиан, от орка антропофага по типу Полифема («на месте глаз у него две костяные ягоды»), «который обычно питается человеческим мясом, / а на случай жажды держит в вазе человеческую кровь». Физическая сила монстра, «страшного и измазанного алой кровью», с зубами, «торчащими изо рта, как у вепря», преобладает даже над гигантами, которых он также безнаказанно пожирает. И все же орк не может противостоять хитрости, или удаче, Мандикардо, которому удается сбросить его с обрыва. Когда герой оказывается в пещере, чтобы спасти своих друзей, пред ним открывается жуткое зрелище:
Тут он видит руку, а там пол головы,
Вон там откушенную зубами кисть.
А вокруг полон лес
Какой-нибудь отрезанной ногой или плечом,
И разорванные члены и странные куски,
Будто у волка вырваны из пасти[511].
Топос о «месте заключения» – будь то клетка, подвал или пещера – надолго задержится в сказке, вместе с сердобольной женой монстра, которая в «Неистовом Роланде» (итал. Orlando furioso) помогает жертвам сбежать, подсказав им спрятаться среди стада овец, покрыв их овечьим жиром, чтобы обмануть тончайший нюх ужасного супруга (еще одна очевидная отсылка к Циклопу).
Фигура орка продолжает ассоциироваться с каннибализмом, как, например, у Ласка (Антонфранческо Граццини) в шутовской версии «Лекция маэстро Никкодемо о колбасном Капитуле». И продолжает оставаться характерным элементом последующих поэм, начиная с «Пантамерона» (итал. Pentamerone) и вплоть до «дикого Магорто» из «Вновь захваченного Мальмантиля» (итал. Malmantile Racquistato) Перлоне Зиполи (псевдоним Лоренцо Липпи; песнь VII, vv. 54–56), обладая «животом, словно большая бочка», «свиными клыками», «ртом как клоака» и «совиным носом, из которого постоянно течет в рот»: «Мясо он разделывает на разные и большие куски, / а из кожи делает макароны. / Из костей потом он делает зубочистки».
Низведенный до детской страшилки и дошедший до нас в сказах, орк представляет собой последний безобидный след мрачного воплощения голода: он надолго навис «над западной культурой, словно тяжкое угрызение совести», пытаясь изгнать посредством своего комического и гротескного образа «кошмар коллективного сознания, внедренный христианским религиозным табу, отнюдь не известным другим культурам, которые воспринимают каннибализм не только лишь в качестве системы питания»[512].
5. Оборотни
Одним из самых свирепых пожирателей людей, несомненно, является оборотень.
И все же с точки зрения теологии средневекового оборотня не существует: какая бы то ни было мутация субстанции тел не может подразумевать возможность существования силы, находящейся в конкуренции с божественной, в состоянии действовать самостоятельно и с той же эффективностью. Верования в метаморфозы оказываются таким образом частью языческих предрассудков, от которых хороший христианин должен держаться подальше.
Наперекор теологам и теоретикам, анекдоты, мифы и рассказы о человеке-волке никогда не переставали циркулировать, как не прекращало расти число историй о его нападениях на неудачливых прохожих и невинных младенцев. По счастью, учение Августина позволяло допустить фольклорный мотив об оборотнях без того, чтобы скатиться в