Вязовая ветрянка совсем близко, у наших границ. Она медленно, но верно завоевывает нашу долину. Я оглядываюсь по сторонам – ищу Би. Но сестры среди собравшихся нет. Она все еще с Леви, в его доме на дальней окраине поселения. Они часто встречаются перед собраниями. Би дает Леви советы и указания к действию. Но я знаю: она передает ему не только остроту своего ума и восприятия. Она отдается ему вся.
Дом Леви на восточной оконечности поселения пахнет влажной сосновой древесиной, мхом, обросшим крышу, и льняным бельем, недавно постиранным одной из тех женщин, что регулярно убираются и поддерживают порядок в жилище Леви. Сам он как предводитель нашей общины от этих обязанностей освобожден. Леви живет в одном из самых больших домов в Пасторали – усадьбе, построенной в этом лесу первыми поселенцами еще до их бегства и невозвращения.
Сидя на диване, я поглаживаю ладонями шерстяную материю; пальцы привычно скользят по повторяющимся квадратикам узора. Я уже множество раз ощущала эту ткань оголенной кожей, лопатками и тазом, и она всегда оставляла на моем теле свежие отметины. Мой собственный узор. На этом диване Леви раздевал меня и целовал. И шептал вещи, которым никто другой не поверил бы. Моя любовь к нему почти болезненная: отчаянная, нуждающаяся, изливающаяся слезами на пол, глубокая, сопряженная с горечью.
Леви был со мной в тот день, когда я ослепла. Мы лежали на спине на лугу, едва касаясь пальцами ног кромки пруда, и Леви водил большим пальцем по моей ладони, нашептывая какую-то историю. Какую – я сейчас уже не скажу. Деревья над нами заколыхались, и я – как мне помнится – засмеялась, приняв мерцающие призмы света за игру летнего солнца. Я подумала, что небо на минуточку сошло с ума, но потом моргнула, и на меня накатила мощная волна паники. Словно земля вздыбилась, и меня подхватило течение огромной широкой реки, а доплыть до берега уже не было возможности. Эта река отняла у меня разом весь зримый мир, да так быстро, что я даже не успела обвести его взглядом. Одним, последним взглядом. «Я ничего не вижу!» – вскричала я и не узнала свой собственный голос: он противно дребезжал от ужаса.
Но я почувствовала, как напряглась рука Леви, сжавшая мою руку. «Я здесь, я тебя держу, – произнес он, и мой пульс пришел в норму, а дыхание замедлилось. – Я с тобой рядом!» А потом я осознала: зрение уже никогда не вернется. Такова была реальность, независимая от моих чувств и желаний. Мне было девятнадцать, я стала слепой. Но Леви действительно был всегда рядом. Он никогда не позволял мне ощущать себя одинокой, изолированной в этой безмерной, абсолютной тьме. И я полюбила его за это. За то, что он не выпустил моей руки в тот день, за то, что обещал меня не оставлять, что бы ни случилось. А в следующем году умер Купер – основатель Пасторали, и Леви стал главой нашей общины.
Купер вырастил Леви, мать которого – одна из первых поселенок Пасторали – умерла при родах. Купер воспитывал Леви как своего сына и наследника, готовил в преемники после собственной кончины. И я знаю: Леви воспринимал свою роль предводителя так, как будто был для нее предназначен. Потому что он и впрямь был создан для этой миссии.
Я слышу шаги на лестнице, скольжение по перилам руки, а следом его голос.
– Би, – обращается ко мне Леви, – ты пришла рано.
Его слова сопровождаются легкой улыбкой, а сердцебиение учащается, пока Леви пересекает гостиную и садится со мною рядом. Ах, это тепло, эта сердечность! Это знакомое ощущение его взгляда на мне! Взгляда, тоже нуждающегося, – Леви смотрит так, как никто и никогда на меня не смотрел и едва ли уже посмотрит. Я знаю: мне следует многое ему рассказать – и о Тео, и о пикапе, и другие тайны, что я храню. Но я умалчиваю о них. До поры, до времени…
А пока… я вспоминаю наши ночи. Ночи, в которые его руки ласкали и волновали мою плоть, притягивали к себе так, словно Леви мог умереть, если бы я не дала обещания принадлежать ему всегда. Навеки.
– Я скучал по тебе, – говорит мне Леви; его пальцы щекочут мою ладонь, голос сочится, как воск со свечи.
– Прошло только несколько дней. – Ответ дается мне с трудом: мешает ложь, застрявшая внутри.
Иногда я пытаюсь представить себе Леви юным – изогнутые линии его зеленых глаз оттенка речной волны, его полуухмылку, приподнимавшую лишь половинку рта, за которой он пытался скрыть смех. Он был красив, умен, смел и дерзок. И держался настолько самоуверенно, что временами это даже тревожило. Как будто он не мог ошибаться и все делал правильно! Леви умело скрывал свои недостатки, казался человеком непогрешимым и безызъянным. Но мне известна его слабость. Его слабость – я.
Леви водит пальцами по моей ладони, словно пытается считать с нее мои мысли, – повторяет кончиком пальца все линии и изгибы.
– Ты в порядке? – ласково осведомляется он.
Я киваю и тяну к нему руку. Я нуждаюсь в нем, как судно в надежном якоре. Притронувшись к его ключице, мои пальцы путешествуют дальше – по склоненной шее к подбородку.
– Что такое?
– Ничего, – отвечаю я Леви слабой улыбкой. Заверяющая маленькая ложь…
– Как остальные? – спрашивает Леви, убирая мне за ухо прядку волос.
Я слышу его дыхание, медленное и ритмичное. Я знаю, как звучат его легкие, как звучит его бьющееся сердце. Даже во время общинных собраний, в гуле множества других стучащих сердец, я всегда различаю размеренный ритм его сердца. Потому что оно принадлежит мне. Я знаю его, как свое собственное.
– С ними все хорошо.
– А у наших сторожей есть новости? Тео ничего не говорил?
Леви любит обсудить дела общины перед собранием. И всегда расспрашивает, что я слышала. Его интересует все: разговоры в общинной столовой и на кухне, слухи, домыслы и сплетни, которыми обмениваются члены общины, прогуливаясь вечером по междурядьям кукурузных полей. Словом, те вещи, которые ему не дано, а я могу услышать, когда никто не подозревает, что я подслушиваю.
Я также чувствую перемену погоды, наступление холодов при приближении зимы, надвигающуюся ночью грозу. Я подмечаю, когда зерновые урождаются нездоровыми, и могу отличить от других забеременевшую женщину. Я знаю, когда кто-то ссорится и когда кто-то влюбляется. Мне известны все те мелочи, что помогают Леви руководить, убеждать людей в том, что он видит и знает все, что происходит в нашей общине.
Но именно сейчас мне хочется одного: прижаться теснее к его груди, чтобы стук любимого сердца избавил меня от мыслей, смущающих разум.
– Ты же можешь расспросить Тео сам, – говорю я.
– Да, конечно, – соглашается Леви, убирая руку с моих волос. – Но ты единственная, кому я доверяю, в чьей искренности не сомневаюсь.
Мы с Леви вместе почти всю жизнь. С самого детства. Стоя по колено в холодном ручье, Леви держал сеть, сделанную из проволоки и бечевки, а я входила в воду выше по течению и, опустив в нее руки, направляла к нему шустрых рыбешек со сверкающей чешуей. А потом мы вместе доставали из сети трепыхавшихся рыбок, бросали на берег и ждали, когда из их жабр вырвутся последние судорожные выдохи.
Мы всегда нуждались друг в друге – как будто порознь мы никогда не стали бы такими сильными, как будучи вместе.
По тихому дыханию Леви я догадываюсь: он мучительно над чем-то размышляет.
– Как ты думаешь, люди уже начали забывать, почему мы здесь? – спрашивает он.
Слова стекают с его губ, как капли дождя с крутой крыши. Леви часто переживает из-за того, что общину разъедают тревога и беспокойство, наши границы небезопасны, а все, что мы здесь построили, могут в одночасье разрушить осенние ветры. Я слышу, как он наклоняется вперед, опирается локтями о колени и сцепляет кисти рук. И касаюсь его плеча.
– Они всем довольны, – заверяю я любимого. – Ничего не изменилось.
Впрочем… Теперь я знаю, что Тео бродил по дороге по ту сторону границы. Он нарушил наше главное, жизненно важное правило. Но я не говорю об этом ни слова Леви, потому что внутри меня – как семя в почве – прорастает зернышко сомнения. Нечто, чего я пока не состоянии понять. Еле уловимое, неоформленное воспоминание, которое я не могу пока объяснить. И это вынуждает меня молчать. Хотя с каждой секундой оно становится для меня все более обременительным, все сильнее душит меня.
Я провожу рукой по краю дивана. Нащупываю торчащую нитку. Нужно будет заштопать эту дырку. Мы все боремся за то, чтобы не дать нашей скромной жизни в Пасторали затрещать по швам и развалиться. Нам приходится беречь то немногое, что у нас есть, продлевать вещам век: зашивать их, латать, чинить, сбивать гвоздями. Не позволять непогоде лишать нас домов, лесу – отнимать у Пасторали территорию, а у нас, пытающихся в ней уцелеть, – жизнь.
– Они притворяются, – подает голос Леви; его взгляд устремлен куда-то в сторону. Не на меня.
– Они просто напуганы, – возражаю я. – Кора на деревьях у границы снова стала трескаться.
Несколько минут Леви молчит, он явно напряженно раздумывает над моими словами. А потом наконец изрекает:
– Если мы останемся по эту сторону, если не будем выходить за периметр, с нами ничего не случится. Здесь мы в безопасности, защищены.
Да, в безопасности, защищены… Как закрытые глаза от темноты… Но если Тео заразился, гниль в считанные дни распространится по общине. А еще через несколько дней в ней не останется в живых никого. Тео сглупил, сделав то, что он сделал.
Вытянув вперед руку, я касаюсь колена любимого. Его тепло успокаивает меня, Леви тоже расслабляется от моего прикосновения.
– Люди тебе доверяют, – заверяю его я. – Ты оберегаешь их, защищаешь. Они всегда тебя слушались.
Это еще один пунктик Леви. Его постоянно мучит страх сродни паранойе: Леви боится, что люди не доверяют ему так, как доверяли Куперу. Он опасается, что однажды они взбунтуются и решат, что он не годится на роль лидера. Купера люди любили; именно за ним они много лет назад последовали в этот лес, увлеченные посулом другой жизни. Купер обустроил это поселение, обеспечил людям защиту, и они ценили его за это. А Леви стал главой общины не потому, что заслужил их доверие и преданность, а потому что его определил на эту роль Купер. Для многих обитателей Пасторали веры Купера в Леви оказалось достаточно. А вот сам Леви до сих пор ощущает бремя той роли, которой его наделили. Он постоянно ведет внутреннюю борьбу со своей нерешимостью. С неверием в собственные силы. Я частенько задаюсь вопросом: неужели эт