о власть сотворяет такое с человеком? Разрушает его медленно, но неуклонно с течением времени? Изводит сомнениями и в итоге делает робким и подозрительным?
Наконец Леви протягивает ко мне руку. Проводит холодными пальцами по моей коже, от мочки уха до губ. Я вижу его даже в темноте, застилающей взор. Я знаю этот изгиб губ, плавные линии его ленивых глаз, вынуждающих Леви постоянно прищуриваться. Когда в юности и мое зрение стало падать, я старалась запомнить его лицо – «впечатать» в память. Я прикладывала свои губы к его губам и старалась продлить эти моменты настолько, насколько могла. И приходила в ужас от одной мысли о том, что однажды забуду и лицо, и фигуру Леви, и он превратится в моей памяти в серый, расплывчатый силуэт.
– Ты единственная, что имеет для меня смысл, – шепчет любимый.
Я запускаю пальцы в его шевелюру, Леви оборачивается и привлекает меня к себе – в старом, заученном нами назубок ритуале. Я расстегиваю его рубашку, пуговицу за пуговицей. Позволяю его пальцам скользнуть под тонкий хлопок платья, найти все изгибы и острые углы своего тела, бедер и локтей.
Леви целует меня в шею; его жаркий выдох доносит до меня три тихих слова:
– Я люблю тебя…
Они лишают меня разума, помогавшего удерживать себя в руках. Мои кости становятся тяжелыми, как речные камни. Опущенные веки подрагивают. И я улавливаю изменение в воздухе. Словно лед зимой – тонкий и хрупкий – раскалывается на мельчайшие кусочки у кромки пруда. Это я – лед. Острый, убийственный. Я разобьюсь, если Леви не будет со мной нежен. И порежу его острыми краями своих осколков.
Стук моего сердца перекликается с громкими ударами в груди Леви. И в кольце его рук я в который раз спрашиваю себя: а не разорвем ли мы когда-нибудь друг друга на части? Если, конечно, такая любовь – глубокая, болезненная, безоглядная – способна продлиться…
Собрание начинается.
Калла с Тео сидят возле края площадки; я слышу их учащенное сердцебиение; Калла нервно барабанит пальцами по коленям. Мне легко найти сестру в толпе – ее запах желтый, как солнечный свет. Иногда мне даже мнится, что от нее исходит свечение, что внутри Каллы мерцает огонек величиною с каштан, и огонек этот никогда не гаснет, даже в долгую темную зиму. Но я не сажусь рядом с ними. Встав у угла нашей столовой, я слушаю, как Леви выходит на сцену, и члены общины смолкают.
Глаза Леви изучают собравшихся, как будто он всех пересчитывает по головам или проводит мысленную перекличку.
– Добрый вечер! – заводит он речь глубоким, твердым голосом, словно ему не тридцать два года, а много больше. – Я знаю, многие из вас в последние дни заметили, что на деревьях снова стала трескаться кора. И многие из вас напуганы. Но именно сейчас мы должны быть предельно осторожными и держаться подальше от границ поселения. Если мы и впредь будем уважать лес, как поступали всегда, опасаться нам нечего.
Леви вышагивает по сцене. Медленно, сноровисто, даже артистически. Он чувствует себя очень комфортно: на сцене ему самое место. У дальнего края Леви останавливается и, выдержав недолгую паузу, продолжает:
– Мы с вами живем по трем правилам. – Леви каждое собрание начинает с трех столпов, основы нашего уклада. – Первое правило – это право каждого на личную жизнь, на уединение не только от внешнего мира, но и в пределах Пасторали. Каждый из нас может жить как отдельная, самостоятельная единица всей группы в целом.
Леви выдыхает, позволяя этому первому правилу осесть в наших умах и давая нам время кивнуть.
– Второе правило – общинность, и этот принцип нашего жизненного уклада мы ценим больше всего. Именно он объединяет нас, обеспечивает безопасность. Вместе мы сильнее, чем порознь, – по площадке проносится бормотание – согласие на коллективное проживание, которое нас прочно связывает даже по прошествии стольких лет. – А третье правило – доверие.
Леви понижает голос, и я вспоминаю его дыхание у своего уха, его тихое признание в любви.
– Без доверия, – добавляет Леви, – мы разобщены.
Горькое осознание предательства сдавливает мне горло. Я солгала Леви. А он все еще считает меня единственной, кому он может доверять.
– Я знаю, что время от времени мы все испытываем страх, – продолжает Леви, сделав пару шагов к переднему краю сцены. – Но я вас заверяю: не нарушая наших границ, не выходя за пределы Пасторали, мы не рискуем занести болезнь на нашу территорию.
Над площадкой нависает долгое молчание. Ноги больше не ерзают по земле, тела не норовят занять более удобное положение. Даже я ощущаю власть его слов и наклоняюсь вперед, чтобы уловить, впитать все, что Леви скажет дальше. Каждое его слово – как живительная роса на коже.
– Мы снова подожжем шалфей по периметру, как делали это и раньше, и загоним болезнь обратно в лес.
Несколько женщин перед сценой что-то тихо шепчут. Я представляю их кивающие головы, поджатые в согласии губы. Леви всегда был хорошим рассказчиком; даже в пору нашей юности он рассказывал детишкам длинные, запутанные истории, и его манера повествования была особенной, мелодичной и ритмичной, а магнетический блеск глаз буквально завораживал тебя, вовлекал в действо, делал его соучастником. А сейчас Леви и вовсе понаторел в ораторском искусстве: за его плечами уже большой опыт. Но я не дослушиваю до конца речь любимого.
Отделившись от торца столовой, я устремляюсь к опушке леса, где бежит тропинка, ведущая к нашему дому. Я уже множество раз слышала эти истории-предостережения: о том, как в начале 1900-х заболели несколько человек из числа первопоселенцев, и как они бежали из леса, побросав все, что здесь создали и построили. Когда через пятьдесят лет эту землю выкупил Купер, никто из основателей Пасторали не верил в «старые россказни». До поры до времени люди не верили, что в нашем лесу водится смертельная зараза. Свободно ходили по лесу, посещали окрестные поселки и радушно привечали новоприбывших. Тогда Пастораль была общиной с открытыми границами. Но мы потревожили, высвободили в лесу нечто страшное. Мы разбудили спавшую прежде болезнь. И теперь живем в страхе перед тем, чего не в состоянии даже увидеть.
Всё это сегодня вечером Леви снова поведает общине. Напомнит нам, что стоит на кону. Но меня сейчас тревожат другие мысли, воспоминание, которое не поддается воспроизведению. О Тревисе Рене, на чей пикап наткнулся на дороге Тео. Этот Тревис Рен прошел через лес, пересек нашу границу, очутился в Пасторали. И было это не так уж давно, год назад, максимум два. Пришелец находился в нашем доме – тайно! Прятался на старой террасе с занавешенными окнами и травой, пробивающейся в щели между половицами. Призрак, о присутствии которого мы даже не подозревали. А затем он просто исчез.
Возможно, он был болен. Возможно, он принес болезнь в наши стены, а потом умер. А может быть, случилось что-то еще. Что-то, чего я не могу установить, чего не могу толком вспомнить. И эта невозможность вспомнить разлаживает сложный механизм мозга, нарушает его ход; шестеренки заклинивают зуб на зуб, мысли путаются, я в них теряюсь. Кожа зудит и горит, внутри словно потрескивает уголек, больно обжигающий искрами грудь. Но там, где должны храниться воспоминания, – пустота. Зияющая, бездонная дыра. И я ее ощущаю.
Я иду по тропинке, заставляю ноги переступать все быстрее и быстрее, ветки деревьев цепляются за прядки моих волос, тянут за голубую кайму, которой подшит подол платья. Мои руки вытянуты вперед – не давая мне сойти с тропки, свернуть в лес и там заплутать.
В кустах вдоль тропы шуршат ночные существа, пробужденные моими шагами. Низко над землей пролетает сова, выискивающая добычу – каких-нибудь грызунов, снующих по земле в лунном свете. Я слышу, как крылья птицы-хищницы рассекают воздух, улавливаю ее пристальный взгляд, сканирующий темноту.
Я его слышу. Но где-то в отдалении, за этими звуками, я слышу еще кое-что – острую, мучительную, разъедающую изнутри боль. Я слышу, как растрескиваются деревья, как в их стволах возникают разломы, раздирающие их на части. Деревья заражены, их распирает болезнь. И их трескучие стоны разносятся эхом по нашей долине в предостережении: нам угрожает опасность! Гниль ищет путь, как проникнуть в общину.
Мои ноги пускаются бегом. И весь остаток пути до дома я проношусь стрелой, в жуткой панике. Нащупав крыльцо, взлетаю наверх и распахиваю сетчатую дверь. Распаленная, взмокшая от пота, я неуклюже взбегаю по лестнице, перемахивая сразу через две ступеньки, а потом нервно шарю руками по стене, пока не нахожу свою комнату. Споткнувшись на пороге, я на ощупь добираюсь до кровати, заползаю в постель и натягиваю на голову тонкое летнее одеяло.
Я снова – маленькая девочка, боящаяся темноты, страшащаяся леса и всего того, что у меня не получается вспомнить.
Отрывок из книги первой в цикле «Элоиза и Лисий Хвост».
Три ночи подряд Элоиза не смыкает глаз, ожидая, когда же вернется Лис. И когда это случается, когда Лис заглядывает в окно ее спальни, она уже наготове. Выпрыгнув из кровати-большой-девочки – в вишневых резиновых сапожках, – Элоиза стремительно выскакивает в ночь. И в погоне за Лисом выбегает за граничную черту лужайки, в лес, растущий за ее фамильным домом.
Однако Лис невероятно шустер. Он ловко прячется в дуплах поваленных деревьев и зарослях крапивы, изборожденных кабанами. Элоиза то и дело теряет его из виду, но каждый раз глаза девочки улавливают всполох рыжего меха. Преследуя Лиса, Элоиза перебегает вброд реку, в которой видит свое растрепанное отражение; на голове – гнездо, свитое из спутанных волос и листьев. Даже не подумав их смахнуть, девочка перебирается через овраг, выстланный ковром из дружно цветущих ярко-желтых маков. Пробегает мимо пня, облепленного голубыми улитками, ползающими и соскальзывающими с мертвого дерева.
Не выдержав, Элоиза останавливается и кричит Лису:
– Зачем ты показываешь мне только то, что для меня совершенно не важно?