– Она почти полностью раскрылась, – тихо сообщает мне Нетта, и ее шаги тут же устремляются от меня прочь, к дальней стене; я слышу, как ее левая пятка волочится по деревянному полу.
Я никогда не видела Нетту. Она приехала в общину позже остальных, уже после того как я ослепла. Но я легко опознаю ее по походке: шаги Нетты неровные, вымученные, словно одна нога выворачивается при ходьбе наружу, мешая другой. Нетта – низкорослая, тоненькая, худосочная женщина, и от нее всегда веет базиликом, к запаху которого примешивается едва уловимый сладковатый аромат (как у дикой толокнянки).
На постели в центре комнаты лежит Колетт Лау. Я слышу ее гортанные стоны. А на деревянном табурете в ногах кровати сидит Фея – наша повитуха. С губ Нетты, ее помощницы, слетает невнятное бормотание. Похоже, она что-то уронила в дальней части комнаты и клянет себя за неуклюжесть.
– Ребенок на подходе, – говорит мне Фея.
Я уже подошла к кровати, пальцы нащупывают белую хлопчатобумажную простыню, а затем и руку Колетт, сжатый кулак. «Слишком рано, – хочется сказать мне в ответ. – Дитя рождается на свет преждевременно». Но это понимают в родильной все: Колетт должна была вынашивать ребенка еще целых восемь недель. «Слишком рано».
Над маленькой раковиной поворачивается кран. Нетта рвет хлопчатобумажную материю на лоскуты, кипятит воду. Словом, не сидит сложа руки. Праздность, как известно, добра не деет… Я кладу ладонь на плечо роженицы. И слышу ее надтреснутый голос.
– Би, – едва переводя дыхание, спрашивает меня Колетт, – с ребенком все в порядке?
Я пришла на роды не за тем, чтобы помогать Фее. И желанием приладиться к повитушному делу я тоже не горю. Моя задача иная: уловить стук сердца младенца, почувствовать какие-нибудь изменения в утробе матери, понять, все ли протекает благополучно или что-то пошло не так.
Я провожу своими маленькими руками по животу Колетт – взбухшему и бурлящему, как океанская волна. Малышка внутри тоже волнуется, готовая вынырнуть из лона.
– Она звучит хорошо, – говорю я Колетт. – Здоровая, крепкая девочка. Желает появиться на свет.
Это обман. Маленькая ложь, чтобы подбодрить Колетт, придать ей духу. «Как легко дается мне ложь в последние дни».
Три месяца назад я сидела рядом с Колетт на собрании, когда вдруг ощутила в ушах ритмичное биение маленького сердечка. Уловила едва слышную пульсацию крови, его стук о еще не полностью сформировавшиеся ребра. Это была девочка, с крошечными – как маленькие шишечки – пальчиками на руках и ногах. Я тогда сказала Колетт: «Ты родишь девочку». И Колетт, схватившись за живот, расплакалась. Она появилась в Пасторали двадцать лет назад – аккурат перед тем, как все переменилось, лес стал небезопасным и нам запретили выходить за пределы общины. Но Колетт никогда не рассказывала о своей прежней жизни во внешнем мире. Мне известно только то, что жила она в Южной Калифорнии жизнью, которую не воспринимала своей, и поэтому сбежала на север, в Пастораль.
«Интересно, – мелькает у меня в голове, – а ее муж, Эш, один из основателей общины, знает, что Колетт сейчас рожает?» Два года назад, в жаркую пору срединного лета, Колетт и Эш полюбили друг друга и вскоре уже стояли под деревом Мабон на нашем Кругу, и Леви связывал их запястья желтой нитью – символом скрепленного союза. А потом он сказал: «Отныне вашу любовь не разорвать, и ничто и никто разлучить вас не сможет!» Я при этих словах испытала зависть – колючую, царапающую пустоту внутри.
Мы с Леви так и не встали бок о бок, не связали свои запястья желтой нитью и не поклялись перед всей общиной любить только друг друга. Леви настаивает, чтобы мы держали в тайне нашу любовь. «Тихую любовь», как он однажды ее назвал. Но я всегда чувствовала в нем нерешительность. Леви колебался, однако причинами своих сомнений со мной не делился. По правде говоря, одной из моих половинок это даже нравилось – тайная любовь, предначертанная лишь нам двоим… Только временами мне истово хотелось иной любви – громкой, кричащей, явной, обжигающей нутро, сияющей, как полная луна…
Колетт хлопает меня ладонью по руке и тут же сильно сдавливает ее; лицо женщины морщится от боли. Схватки вот-вот начнутся. Ребенок уже совсем близко.
– Замедли дыхание, – встав с табурета, наставляет роженицу Фея.
Она никогда не принимала роды во внешнем мире. До переселения в Пастораль Фея работала терапевтом, консультировала семьи и детей в маленьком городке в штате Вашингтон. Но после кончины первой общинной повитухи Фея взяла эту обязанность на себя и перечитала все книги о беременности, родах и материнстве, что у нас были.
– Твое тело знает, что делать, – заверяет она Колетт, – нужно лишь прислушаться к нему.
Я не озвучиваю вслух всего, что почувствовала в утробе Колетт: странный шум, беспокойное ерзанье. Малышка тревожится, она просится наружу, но что-то ей препятствует увидеть свет.
Колетт хватает мою руку: роды начинаются по-настоящему. Фея уговаривает Колетт тужиться во время каждой схватки. Нетта приносит смоченные водой полотенца и, положив одно из них на лоб Колетт, убирает с ее глаз пряди волос, что-то ласково приговаривая при этом. Она уже набралась опыта, и однажды – когда силы Феи иссякнут, выносливость изменит, руки станут трястись слишком сильно, угрожая ненароком навредить новорожденным, а глаза не смогут фокусироваться, – Нетта ее заменит.
Небо в окне светлеет. Долину омывает солнечный свет. Распахнув окна, Нетта впускает в комнату утренний ветерок. Стоны Колетт обращаются в шипение, а затем она, сдув щеки, медленно выдыхает. И так много-много раз. Утро сменяется днем, часы адской боли – мгновениями странного спокойствия. Уже после полудня я кладу руки на живот Колетт и слышу запинающийся стук крохотного сердца. Пульс малышки, изнуренной борьбой за выход из материнской утробы, замедляется все очевиднее.
– Ей нужно рождаться сейчас, – заявляю я громко и, пожалуй, излишне поспешно: сердцебиение Колетт ускоряется.
Мне никто не отвечает, но я знаю: Фея меня понимает. Сердце ребенка не такое крепкое и выносливое, как нам бы хотелось. Оно слишком маленькое, слишком слабое.
Фея дает Колетт выпить теплую настойку из толченых трав – листьев малины, клопогона и примулы из сада Каллы. Этот тонизирующий напиток призван ускорить роды, подтолкнуть малышку в этот мир, и Колетт с трудом, не в силах даже приоткрыть глаза, проглатывает его. А Нетта аккуратно промокает салфеткой капельки, стекающие по ее подбородку.
Теперь минуты пролетают стремительно; мышцы роженицы сокращаются волнами; схватки становятся все чаще. Нетта суетится у ее постели, подбадривая Колетт советами и периодически поднося воду. Одну только воду – чтобы остудить жар роженицы и смыть с ее лица пот, смешанный со слезами. Колетт задерживает дыхание и тужится. Сила всех женщин, дававших прежде нее жизнь другим детям, сотрясает все ее тело. А оно знает, помнит ритм, который подчинен той задаче, которую Колетт должна выполнить. И наконец, когда солнце уже клонится к западу, а остывающий воздух пощипывает мне кожу, Колетт выталкивает младенца из лона.
Крошечная девочка оглашает резким криком мягкий сумеречный свет, пугая сову, дремавшую неподалеку от родильной хижины. Я слышу, как она взмахивает крыльями, уносясь в темноту, уже овладевшую лесом. А затем… в воздухе появляется солоноватый привкус; по комнате разливается странная тишина.
– С ней все в порядке? – спрашивает Колетт дрожащим, захлебывающимся от сбитого дыхания голосом.
А малышка молчит. Она больше не кричит и не плачет. Фея оборачивает вокруг новорожденной чистую пеленку и кладет ее на грудь матери. Но я чувствую, как изменился воздух: к нашим глоткам подступает страх. Я кладу руку на спинку девочки – совсем крошечную, величиной с крупную картофелину, еще незрелую, но все же выкопанную из почвы – и ощущаю ее тепло, гладкую, словно вощеную кожицу и нежную сердцевину. Младенцы всегда ассоциируются у меня с плодами, выросшими в саду, а их матери – с мягкой, истощившейся землей, нуждающейся в долгой холодной зиме для отдыха и восстановления.
«Чересчур преждевременно», – снова думается мне. Под маленькой, размером с птичью, грудной клеткой я ощущаю неровное трепетание. Сердечко бьется, но ему что-то мешает.
Сбоку от меня останавливается Фея; Нетта снова вытирает лоб Колетт и, пытаясь отвлечь ее внимание, воркует над малышкой.
– Она просто красавица, – улыбается Нетта.
Ее голос полон теплоты, тон успокаивающий, как и положено помощнице повитухи. А мы с Феей направляемся к двери и выходим из родильной хижины в полумрак. Внезапно я ощущаю неподдельную усталость, отяжелевшие веки придавливают глаза, в нос ударяют все запахи леса: сосновой хвои и росы на мшанике.
– Что ты почувствовала? – справляется у меня Фея.
– Ее сердце бьется неправильно, – отвечаю я. – Она родилась слишком рано.
– Похоже, у нее порок сердца, открытый артериальный проток. Такое случается при преждевременных родах, но я никогда не сталкивалась с подобной патологией, только читала о ней, – скрещивает руки Фея. – Если я права, то девочке необходимо в больницу, под наблюдение врачей. Одной нашей помощи мало.
Фея вздыхает, переминается с ноги на ногу. Она так же, как и я, осознает участь малышки. Потому что в Пасторали нет ни больниц, ни врачей, ни способа с ними связаться. Фея медлит, притрагивается к моему плечу. Я киваю. Мы обе все понимаем и знаем, чем все, вероятно, закончится. А потом Фея снова заходит в хижину, но я за ней не следую. Не могу. Я выхожу на лесную тропинку.
Лес погружен в тишину, ночные существа еще не пробудились. И, шагая по тропке, я держу руку на собственном животе. И шепчу имена, которые пока не имеют значения и которых, возможно, даже не существует. Но под моей ладонью находится то, что имеет реальную ценность и значимость. То, что развивается и растет, то, что все разом изменит.
Калла
Я стою в задней части сада. Прикрыв рукой глаза, озираю луг: выискиваю взглядом Би, возвращающуюся из родильной хижины. Сестра отсутствует уже целые сутки. Правда, иногда она любит прогуляться в одиночестве после родов, чтобы развеяться и привести мысли в порядок. Но я все равно с беспокойством ожидаю новостей о ребенке.