– Разве мы не ради другой жизни сеяли здесь семена и взращивали плоды? И неужели мы желаем обратить все вспять? Вырвать растения с корнями из земли и уничтожить все, что мы здесь возделываем?
Я невольно подаюсь вперед. «Да, – проносится у меня в голове. – Созданное нами здесь прекрасно, и не следует его предавать. Мы не должны рисковать многими жизнями ради одной».
За словами Леви следует долгая, тяжелая пауза. И мне кажется, что я слышу движение наших век и дыхание, задержанное в легких.
– Мы не можем рисковать, посылая кого-то в путь через лес, – опустив на миг глаза, Леви опять переводит взгляд на нас. – Я ваш предводитель, моя обязанность – вас защитить. И потому мое решение таково: мы не повезем и не понесем ребенка Колетт через лес. Все бремя этого решения я возлагаю на себя. Я несу ответственность за эту бесценную маленькую жизнь, и я делаю тяжелый выбор: хочу сберечь вас, защитить наши жизни в общине. Я иду на жертву, я беру эту крошечную жизнь в свои руки. И эту жертву я делаю ради вас, – глубоко вздохнув, Леви подносит руку к сердцу, в темных, немигающих глазах отражается искренняя печаль. – Завтра ночью мы подожжем шалфей по периметру Пасторали, и дым прогонит болезнь обратно в лес. Мы будем в безопасности. И мы выдержим очередное испытание, как было всегда. Мы выживем! Община уцелеет!
Несколько человек тихо перешептываются, но они очень аккуратны в своих словах, а те быстро растворяются в ночном воздухе. Ни у кого больше не осталось аргументов в поддержку своего несогласия. Мы понимаем, почему Леви принял такое решение. Мы сознаем, какое бремя он несет.
– Если у вас есть вопросы о безопасности нашей общины и вы бы хотели их обсудить, – медленно кивает Леви, пристально вглядываясь в наши лица, словно пытается определить, кто разделяет его мнение, а кто еще сомневается, – вы можете поговорить со мной лично. Не стоит волновать всю общину. – Леви снимает руку с сердца. – А пока, – добавляет он, – давайте думать и молиться за дочку Колетт! И надеяться на то, что уже в ближайшие дни она оправится и окрепнет.
Я чувствую, что Тео поворачивается. Он хочет заглянуть в мои глаза, но я смотрю прямо перед собой.
– А теперь поговорим о зерновых и летнем урожае, – продолжает Леви, устало ссутулив плечи. – У Генри появились кое-какие идеи насчет строительства новой сушильни, он хотел бы обсудить их со всеми.
Как легко Леви сменил тему: мы уже разговариваем о совершенно иных вещах, о наших повседневных общинных делах, о смене времен года, урожае и насущных заботах, нацеленных на одно – выживание. Но мое сердце готово пробить в грудной клетке брешь, его бешеный стук отдается в барабанных перепонках. К горлу желчью подступает осознание: у Тео, возможно, иммунитет. А если так, он может спасти дочь Колетт.
Но сначала он должен будет признаться в том, что сделал. И пройти обряд.
Тео
Небо чернеет, плотная пелена туч, поглотив все звезды, низко нависает над деревьями. Мы все еще сидим на Кругу, когда горизонт рассекает первая вспышка молнии и все окрест окрашивается в мертвенно-бледный голубоватый цвет. Кто-то вздрагивает; чей-то ребенок разражается плачем.
– Быстрее! – поторапливает нас Леви; его голос перекрикивает громовой раскат. – По домам!
Наше собрание еще не закончилось, нам осталось обсудить урожай и новую сушильню, но погода решила загодя предостеречь нас о грозе. Наэлектризованный воздух дрожит, порывистый ветер треплет кукурузные початки на полях, и члены общины спешат разойтись. Ливень неминуем. Схватив Каллу за руку, я тащу ее к деревьям.
– Нет, Тео! – кричит на меня жена. – До дома слишком далеко. Нам надо найти укрытие здесь, поближе.
Я не слушаю и продолжаю тащить ее дальше, к тропинке, петляющей вдоль ручья к дому.
– Тео! – взвывает жена, выдергивая руку; ее глаза устремляются в небо. – Дождь вот-вот пойдет!
Но я опять не отвечаю Калле, мой взгляд приковывает путь сквозь темноту. Я слышу, как трещит и раскалывается небо – над нами летняя гроза. Я понимаю: жена сильно напугана. Но вместе с тем я испытываю почти механическую потребность сбежать из сердца Пасторали и ото всех остальных, добраться до нашего дома и спрятать Каллу под его безопасной крышей.
Мы почти добегаем до заднего крыльца, когда с неба падают первые капли. И это не легковесные, нерешительные капельки. Это сильнейший ливень. Потоп, обрушивающийся с неба на землю. Капли дождя разбиваются о нашу кожу, вмиг увлажняют волосы, стекают по скулам, пропитывают слишком тонкую одежду. С губ Каллы слетает тихий вскрик ужаса. Я затаскиваю ее на крыльцо, а с него – в дом. И лишь тогда выпускаю руку жены. Она замирает в дверном проеме: руки повисают как намокшие мешки с кукурузной мукой; ручейки, струящиеся с мокрых волос по лицу, собираются у ног в лужу.
Калла поднимает на меня глаза; они широко раскрыты, мне кажется, еще немного, и они выскочат из орбит.
– Тео, – ее голос дрожит, – дождь… Я… – Жена снова опускает глаза, она смотрит на свои руки, на кисти так, словно боится стряхнуть с себя воду, втереть болезнь в кожу. Теперь и подбородок Каллы начинает трястись.
Я тотчас устремляюсь к ней:
– Давай помогу тебе снять одежду.
Безмолвно кивнув, Калла стягивает через голову рубашку, затем снимает джинсовые шорты. Положив их в кучу у задней двери, мы поднимаемся по лестнице наверх. Обнаженная Калла забирается в ванну, и я поворачиваю кран, подставляю сложенные чашечкой руки под струю холодной колодезной воды, а затем быстро выливаю ее на плечи жены, на ее волосы и бледное лицо. Вижу, у Каллы нарастает паника. Она трет себя руками с таким остервенением, словно хочет добраться до плоти; кожа быстро краснеет.
Когда она становится такого же цвета, как крылья кардинала, я не выдерживаю и хватаю жену за левую руку:
– С тобой все в порядке? На твоей коже нет гнили. Ты не заразилась.
– Разве можно быть в этом уверенным? Нам не следовало бегать наперегонки с дождем, – качает головой Калла.
Ее глаза наполняются слезами, дыхание перехватывает – похоже, она впадает в шок.
– Зачем ты это сделал? – накидывается на меня жена. – Зачем потащил меня под этот дождь?
– Все хорошо, – снова уверяю я Каллу. Но у меня нет причин в это верить, есть только странная, безосновательная и бездоказательная убежденность. – Ты не заболеешь.
– Откуда тебе знать? – выпаливает жена. – Ты не раз пересекал границу, ты ходил по дороге. Но я-то этого не делала. И то, что ты не заражаешься ветрянкой, не значит, что и я ей не заражусь. Нам надо было спрятаться у Круга.
Пораженный, я отпускаю руку жены. Капли дождевой воды с моей собственной одежды падают на зеленовато-голубую плитку, которой выложен пол в ванной.
– Ты поволок меня под дождь, – повторяет Калла, уже сотрясаясь всем телом. – Гниль, возможно, уже въелась в меня…
Ее слова мне как обухом по голове.
– Калла, – пытаюсь прикоснуться я к жене, но она так сильно вздрагивает, что я отдергиваю руку.
– Уйди, пожалуйста, – шепчут ее дрожащие губы.
– Я вовсе не хотел, чтобы…
– Тео, – мотает головой жена, обливая водой плечи, – пожалуйста, оставь меня одну.
Ноги уносят меня к двери, но на пороге я останавливаюсь и хочу уже извиниться перед женой, сказать, как сильно я сожалею, но ее крепко сжатые губы и холодный блеск глаз убеждают меня без слов: говорить что-либо бесполезно.
Выйдя из ванной, я спускаюсь вниз. Но в гостиной не задерживаюсь, а выхожу из дома – прямо под дождь, которого так сильно страшится Калла. И бреду под ливнем к тропинке, в центр Пасторали.
В общине тихо – дождь загнал всех в укрытия. Я прокрадываюсь мимо Круга для общинных собраний, кухни и ряда домов, освещенных свечами, с задвинутыми занавесками на окнах. Ночь выдалась мрачная, все вокруг затаилось, а меня мучит мысль, что мы согласились дать ребенку умереть, не пытаясь что-либо предпринять.
Я подхожу к дому Леви, поднимаюсь на крыльцо, поворачиваю дверную ручку и захожу внутрь. В доме довольно тепло, свечи отбрасывают на деревянные стены мягкий, успокаивающий свет.
– Виски? – раздается из полумрака справа от меня голос Леви.
Я резко оборачиваюсь на голос. Леви стоит неподалеку, в проеме двери, что ведет в кабинет. Должно быть, он увидел, как я – незваный – вошел в его дом. Но Леви не попрекает меня за внезапное вторжение. И ни слова не говорит о том, что вся одежда на мне мокрая от дождя. Вместо этого он проходит по гостиной к узкому столу под лестницей.
В поселении осталось всего несколько бутылок с настоящим спиртным – бутылок, принесенных из внешнего мира новыми поселенцами. В основном мы пьем крепкий самогон, который перегоняет в дистилляторе Агнес в своем сарае. «Лунный свет» – так мы его зовем. И еще используем его для промывания ран и полировки столового серебра. Но сейчас Леви достает из шкафчика под столешницей наполовину полную бутылку виски; на золотистой этикетке чернеют витиеватые буквы. Эту бутылку Леви, похоже, припрятал для себя.
– Осталась от Купера, – сообщает он мне.
Леви наливает темную жидкость в два бокала, тщательно отмеряя и стараясь не пролить ни капли. Если эта бутылка действительно принадлежала Куперу, тогда ей не меньше десяти лет. Наследие с того времени, когда наш основатель был жив.
Протянув мне бокал, Леви быстро пригубил свой.
– Ты шел сюда под дождем? – приподняв бровь, кивает он на мою одежду.
– Он уже кончается, – отвечаю я.
Мы оба знаем, что это ложь. Ливень громко барабанит по крыше. Но выражение лица Леви, как ни удивительно, не меняется. Оно не выражает ни беспокойства, ни страха, ни гнева за мое безрассудство.
– Тебе нужно быть более осторожным, – говорит он, поднося к губам бокал и делая новый глоток.
Я смотрю на темно-янтарную жидкость в своем бокале. Все слова, что я хотел сказать, комом застревают в горле. В последние годы мы с Леви сблизились. Нас связала легкая, нетребовательная дружба. По вечерам мы частенько играем в шахматы на его переднем крыльце, редко доводя партию до конца. А иногда засиживаемся в его доме до глубокой ночи, попивая «Лунный свет» и обсуждая очередной посевной сезон и культуры, которые надо посадить. Леви всегда держался наедине со мной расслабленно – не так, как с остальными. Но я также сознавал: есть вещи, которыми он не намерен со мной делиться. Это бремя, которое Леви несет на себе как предводитель общины. Ответственность, которая гораздо тяжелее, чем кто-либо из нас может представить.