– Понимаю… – отвечаю я, чувствуя над левым ухом боль, ноющую, как незажившая рана под струпом.
Сделав шаг вперед, Леви кладет мне руку на плечо и легонько сжимает. В его глазах я вижу усталость малоспящего человека, чьи волосы на висках уже серебрит седина. Человека, измученного напряжением из-за бремени проблем в общине, которую он старается защитить. И мне внезапно становится его жалко. Но вместе с тем я ловлю себя на странной мысли: «Лучше бы мне тебя вовсе не знать!»
Отпустив мое плечо, Леви разворачивается к столу и ожидающей его бутылке. А я нетвердыми шагами направляюсь к двери. Почти у самого порога я оглядываюсь – Леви уже тянет руку к виски. Похоже, он выпьет еще пару бокалов, прежде чем ляжет в постель. А, может быть, прикончит всю бутылку и уснет рядом с ней на диване. Леви выглядит как человек, слишком близкий к безумию.
Рывком распахиваю дверь и, выскочив наружу, всей грудью вдыхаю влажный ночной воздух. Я думал, только у меня имелись от Леви секреты. А оказалось, что и он многое скрывал от меня.
Идет дождь. Я прячусь под свесом крыши сарая. Жду, когда он закончится. Все остальные разбежались по домам… Маленькие беззащитные существа, прячущиеся за стенами крохотных крепостей. Как будто им ничто не может навредить, пока они будут спать в своих постелях при свечах, освещающих лишь ограниченные пространства и никогда не обнажающих то, что скрывается в темных углах, под шум дождевых капель, стекающих по крышам и оконным стеклам.
Небо становится скорбно-серым. Сжавшись от холода и обхватив себя руками, я прислушиваюсь к скрипу матрасов и сдавленным стонам подушек, к тяжелому дыханию тех, кто уже забылся глубоким сном, и тех, кто только погружается в дрему, непроизвольно подергиваясь. Но я слышу еще кое-что. Поступь фигуры, движущейся под ливнем: ноги хлюпают по грязи, дыхание неровное, как у сбившегося с ритма метронома.
Это Тео. Мой зять не боится дождя. Он идет в центр Пасторали, не обращая внимания на капли, бьющие по нему и увлажняющие ему волосы. Он доходит до дома Леви и, взойдя по ступеням крыльца, без стука открывает дверь. Я напряженно вслушиваюсь в их голоса, пытаюсь уловить разговор. Но до дома Леви слишком далеко, а в ушах непрерывно барабанит капель. Так что мне не остается ничего другого, как жаться под карнизом сарая и ждать.
Деревья вдоль границы стонут, дождь хлещет по земле, и я пытаюсь уловить звук растрескивающейся коры на осинах, вязах и дубах, разрываемых на части гнилью. И в этом ожидании меня снова начинает мучить старое чувство – это колючее, жалящее ощущение, будто я заперта в Пасторали, как в клетке. Грудь опять гложет тоска, необъяснимая и только нарастающая с годами. Иногда по утрам, когда воздух недвижим и нежен, мне кажется, будто бы я слышу океан за сотни миль к западу. И у меня возникает неодолимое желание протянуть руку за пограничные деревья и прикоснуться ладонями к пенящейся воде. А еще мне хочется тянуться кончиками пальцев сквозь густой лес. Тянуться как можно дальше – до тех пор, пока не нащупаю что-то иное, отличное от колких сосновых иголок и корявых лишайников. Хочется бродить во сне среди деревьев, позволить ногам увести меня отсюда прочь. И это острое желание живет во мне всю жизнь.
Я хочу покинуть это место. Но это чувство исчезает со звуком захлопнутой двери. За ним слышны поспешные шаги сбегающих по крыльцу ног. Тео вышел из дома Леви. И теперь он передвигается под дождем гораздо быстрее. Торопится домой. Я поднимаю ладонь к небу. А вдруг оно соскользнет по скату крыши прямо мне в руку? Грезу обрывают крошечные разрывы дождевых капель на моей коже. Я сжимаю руку в кулак. Страх одолевает меня. У Тео, может быть, и есть иммунитет перед гнилью, но это не значит, что им обладаю и я.
Я жду, когда затихнет дождь. Проходит несколько минут, и грозовые тучи, прокатившись над самыми верхушками деревьев, уносятся на восток. Еще немного – и последние капли стекают с крыши. Воздух замирает, долина погружается в тихую тьму. Выйдя из укрытия, я направляюсь к дому Леви. В ушах пульсирует кровь – слова, которые мне нужно сказать, уже клокочут в горле, желая выплеснуться наружу.
Поднявшись на крыльцо, я прикасаюсь к косяку входной двери. И воображаю, как тянутся к ней крохотные ручки, как бегают по деревянному полу крохотные ножки, а от стен звонким, заливистым колокольчиком отскакивает смех. Этот дом может стать семейным гнездышком. Местом, где будут постоянно играть дети, оставляя следы пальчиков на оконных стеклах, а на ковре – травинки, занесенные из сада. Мы с Леви можем создать в этом доме союз, более прочный, чем наша жизнь порознь. И мы можем обрести наше счастье.
Я представляю себе все это так отчетливо, что, повернув дверную ручку и переступив порог, вдруг ощущаю себя частью этого дома, принадлежащей ему. И эта цель весомее всех слов, что я готова сказать Леви.
Я слышу стук его сердца, едва вхожу в дом, – он резко участился при виде меня, и кровь в его венах горячая. Я это чувствую.
– Би? – окликает меня Леви, его голос звучит слабо, глухо.
Он что-то ставит на комод возле лестницы. Должно быть, бутылку с алкоголем, которую припрятывает у себя.
– Мне надо с тобой поговорить.
Я сознаю: Леви расстроен тем, что я выступила против него на собрании – заявила, что ребенку Колетт нужен врач. Но мне необходимо сказать ему кое-что. Открыть тайну, которую слишком долго держала в себе и которую хранить больше не в силах.
Леви, пошатываясь, приближается ко мне. Похоже, он пил. Я понимаю это по запаху приторно-сладкого пота и солоноватой кожи. Прошло несколько месяцев с той поры, как он почал бутылку виски. С минувшей зимы, утопившей всю общину в глубоком снеге и заставившей нас всех испытать, в меньшей или в большей степени, отчаяние. Леви испугался, что зима затянется надолго, весна придет поздно, мы не успеем с посевной, и тогда общине не хватит съестных запасов, чтобы протянуть еще один зимний сезон. Но снег растаял, и весна сменила зиму очень быстро. Чуть ли не за одну ночь.
Леви пьет, когда о чем-то беспокоится, когда мысли уносят его куда-то вдаль, как река – листок, приводнившийся на ее поверхность.
– Ты думаешь, дочка Колетт не выживет? – спрашивает он.
Холодный, равнодушный тон режет мне слух.
– Ей нужен доктор, – эхом повторяю я то, что озвучила на собрании. – Ее сердце бьется очень слабо. Сомневаюсь, что она долго протянет.
Леви подходит ко мне ближе, а потом внезапно садится. Я слышу, как кряхтят под ним диванные подушки. А еще он проводит рукой по волосам, приглаживая их.
– Нам следует подготовить погребальную церемонию, – произносит Леви. – Я поручу одному из людей сколотить гроб, и мы выберем место на кладбище. Надо все сделать быстро, чтобы община оплакала девочку и жила дальше.
У меня перехватывает дыхание.
– Она же еще не умерла, – с трудом выдавливаю я.
– Ты же знаешь, мы ничего не можем сделать.
– Но мы могли бы попытаться.
Вздох Леви сопровождает характерный звук раздраженной усталости, утомленности, которую я не вполне понимаю.
– Мы не можем просто ждать и ничего не делать, – присев на краешек дивана подле Леви, продолжаю настаивать я.
Леви отодвигается, наклоняется вперед, его дыхание горячее и горькое.
– Что значит «ничего»? – резко возражает Леви.
Его жесткие слова ранят, как острые лезвия.
– Речь идет о выживании. О сохранении нашей общины и всех наших жизней.
– Всех, кроме жизни малышки Колетт.
– Да. – Леви отбрасывает все условности и больше не пытается сгладить неприглядную суть своих слов. – Я жертвую одной жизнью ради многих других. Я делаю это ради тебя. Ради всех остальных.
Я слышу трепет воздуха: Леви взмахивает рукой перед лицом.
– Ты знаешь это лучше кого бы то ни было.
Я прижимаю ладони к коленям; хочу отогнать боль, нарастающую за глазами. Мне нужно кое-что, но я не знаю, как его об этом попросить. Мне надо, чтобы Леви протянул ко мне руку, дотронулся до меня, успокоил мысли, скребущие душу. Но он как будто отделен от меня сотней ярдов. Я слышу дистанцированность в его голосе.
– Она еще там, – продолжает он, – за нашей долиной. Ты ведь слышишь, как трескаются деревья. Они сбрасывают с себя кору. Они пропитаны гнилью. И она убьет любого, кто попытается покинуть Пастораль.
Уверена: Леви видит ответ на моем лице. Я слышала деревья. Посреди глубокой ночи они расщепляются на части, пытаясь выгнать из себя болезнь. И их треск разносится эхом по долине, лишает меня сна, вынуждая бодрствовать и прислушиваться.
– Это небезопасно, Би.
Леви наконец-то, впервые за наш разговор, прикасается к моей руке, так нежно и осторожно, словно боится, что я ее отдерну. Закрыв глаза, я впитываю теплоту его прикосновенья. И мы сидим так несколько минут в тишине собственных мыслей, пока он не прерывает молчание:
– Мне кажется, что я теряю контроль…
Вот в чем дело! Эта идея всегда изводила Леви. Никогда не оставляла в покое. Она гложет его грудь, как короед, грызущий ствол дерева. Леви страшится, что община не будет ему верить, как верила Куперу. Он опасается за свое лидерство. Боится, что оно недолговечно и однажды люди осознают: он не так хорош, как был Купер – человек, за которым они последовали в эти горы и которому вверили свои жизни.
А я опасаюсь, что эта паранойя однажды вскроется и люди увидят гноящуюся рану, с которой Леви жил все это время. Выпустив мою руку, он встает с дивана, и у меня сжимается сердце.
– Ты не утрачиваешь контроль, – спешу заверить я любимого.
Мне хочется подняться вслед за ним, прижаться губами к его губам и успокоить его поцелуем. Но я сдерживаю порыв. «Не сейчас. Чуть позже».
– Люди просто напуганы. И им хочется верить, что ребенка можно спасти.
Леви уже шагает по комнате взад-вперед; я слышу его тяжелую поступь по полу.
– Им и надо бояться, – изрекает Леви.
И я представляю, как он, потупив взгляд, мотает головой, а уголки его рта опускаются. Я представляю темноту в его глазах и неуверенность, наморщившую лоб.