Если я уже пересекал границу и уцелел, то почему бы мне не сделать это еще раз? Может быть, я справлюсь и в одиночку?
Сетчатая дверь, скрипнув, захлопывается за моей спиной. Я слышу, как жена поднимается по лестнице наверх и ступает, босая, по полу нашей спальни. Калла проходит от порога к шкафу, сбрасывая с себя одежду прямо на пол. А я, вцепившись в деревянные перила, замираю у подножия лестницы. Может, подойти к жене прямо сейчас? Шепнуть ей на ухо «прости меня, мой маленький крольчонок»? (Это прозвище я дал ей вскоре после нашей свадьбы, потому что Калла напоминает мне крольчонка – постоянно снующего по саду, щиплющего пряные травы и выдергивающего свежую морковку из почвы.) Может, мне подняться по лестнице и застать ее в нашей комнате? Калла наклонит головку, и я смогу дотянуться губами до нежной, бледной кожи за ее ухом и поцеловать жену. И тогда она позволит моим рукам заскользить по ее спине вверх, зарыть пальцы в ее длинные темные волосы, уже начавшие приобретать под летним солнцем красивый красновато-коричневый отлив. Я пообещаю ей все. Все-все! Лишь бы услышать, что она меня прощает.
Я заверю Каллу, что никогда не покину общину. И, если мне повезет, она поверит мне и в этот раз. Но даже несмотря на то, что эти мысли приходят мне в голову, ноги упрямо уносят меня прочь от лестницы, пересекают кухню и доводят по дальнему заднему коридору до самого его конца. И вот я уже стою перед закрытой дверью слева. Эта дверь ведет в комнату, когда-то бывшую террасой, а потом переделанную в гостевую для пришлых чужаков. Только, насколько я помню, она не использовалась по этому назначению уже много лет.
Поворачиваю дверную ручку и захожу внутрь. У одной стены стоит железная кровать, покрытая пылью. Я неспешно обхожу комнату. Половицы проседают под моими ногами, в щелях между ними торчат хилые стебельки пробившейся наружу травы. Почти весь потолок оплетает паутина. Пролезшая в разбитое окно лиана полумертвой глицинии отчаянно карабкается на стену, уже засохшие после ее последнего цветения фиолетовые цветки усеивают безжизненными лепестками пол.
Одна из плотных штор на окне отодвинута в сторону, и лунный свет косым зыбким клином пробивается в брешь. Возможно, штору отодвинула Би, когда приходила сюда последний раз. На густом слое пыли, застилающем половицы, видны отпечатки ее маленьких стоп.
Много лет назад, когда Купер был еще жив и время от времени к нам прибывали новые люди, внезапно возникая из-за дальнего поворота дороги, эта комната служила приютом для изнуренных путешественников. Они жили в ней неделями, а то и месяцами. До тех пор пока община не постановляла, что они могут остаться в Пасторали. И тогда им давали работу и отдельное жилье в поселении.
А эта комната была местом их временного проживания – с момента прихода в общину до принятия решения.
Неспешными, но твердыми шагами я подхожу к кровати, у боковой спинки которой лежат подушка и сложенное одеяло цвета овсяной муки. Они ждут нового постояльца, только вряд ли дождутся. А мне хочется понять: мог ли здесь спать Тревис Рен без нашего ведома? Вытряс ли он пыль из старого одеяла, чтобы улечься на кровать и забыться восстанавливающим сном под пологом из паутины под шелест ночного ветерка, просачивающегося внутрь в разбитое окно?
Моя рука соскальзывает с железного каркаса на матрас. «Он спал здесь», – сказала мне Би с влажными глазами, над которыми, как крылышки маленькой испуганной бабочки, порхали ресницы. Но если этот незнакомец действительно спал в нашем доме, то где же он сейчас? Что с ним случилось?
Поддавшись интуиции, свербящей пальцы, я сую ладонь под край матраса, шарю между пружинами, надеясь что-нибудь нащупать. Хоть что-нибудь! Какую-то забытую мелочь. Вещицу, которую мог спрятать здесь человек, ночевавший на этой кровати, а потом исчезнувший.
Ничего нет. Лишь дохлый жук да клубок скрученных сухих листьев. Как вдруг… Мои пальцы натыкаются на что-то еще. От неожиданности я выдергиваю руку. Там что-то есть! Я опять засовываю руку под матрас, нащупываю твердый уголок книги. Мне стоит некоторых усилий вытащить ее. Такое впечатление, что она слиплась с матрасом, пролежав под ним слишком долго. Наконец извлекаю находку. В лицо летит облачко пыли.
Глаза недоверчиво моргают в тусклом свете луны. Я держу в руке маленький блокнот с незапечатанной, чистой обложкой. На ней нет никаких надписей и знаков. Очень аккуратно открываю блокнот. Похоже, это дневник; его страницы исписаны чьим-то четким, решительным почерком. Дневник незнакомца!
Я резко захлопываю его. Сердце уходит в пятки. Сжимая дневник в руке, отступаю от кровати и почему-то чувствую себя вором. А если призраки, что обитают в этой комнате, увидят, что я забрал, и начнут сотрясать стены нашего дома и надрывно завывать, требуя вернуть находку обратно? Я тихо выскальзываю в коридор, притворяю за собой дверь и быстро прохожу к заднему выходу. Еще миг – и я уже на улице. На дальнем поле стрекочут кузнечики. Маленькие счастливые существа, приманивающие своими бойкими, жизнеутверждающими мелодиями мелких ночных насекомых (им на погибель). А следом за ними заходятся кваканьем лягушки, облепившие берег пруда. Мне прекрасно знакома эта летняя пора. Но эхо в ушах заговорчески предупреждает: вокруг все живет, бодрствует и наблюдает.
Я торопливо схожу с крыльца, прохожу сад Каллы, пахнущий зелеными томатами и ночным жасмином, мирную кущу вязов к югу от дома и ветряную мельницу, медленно вращающую крыльями. И останавливаюсь только тогда, когда дом исчезает из моего поля зрения и остаются лишь деревья да звезды.
Застыв под конусом клейкого лунного света, опускаю глаза на блокнот. Еще один обман. Еще один секрет, который я буду хранить от жены. Предательское сердце… Я быстро пролистываю страницы, как будто мне нужно спешить впитать из этого дневника как можно больше, прежде чем Калла найдет меня здесь с блокнотом, исписанным человеком, чей пикап я обнаружил на дороге.
По мере того как я перелистываю страницы, взгляд все чаще тормозит. И вот я уже читаю все до единого слова, как будто изголодался по ним. На страницах дневника разворачивается целая история – события, автомобильные атласы, заснеженные горные дороги приводят меня в ночь, когда блокнот был спрятан под матрас. Но в нем недостает страниц. Они были вырваны и утеряны либо выброшены.
Дочитав до конца, я закрываю блокнот и устремляю взгляд в сторону дома. Все это время он хранил, держал в плену тайну. Би не ошиблась: Тревис Рен был в нашем доме. Он пришел сюда, разыскивая женщину по имени Мэгги Сент-Джеймс. И теперь они оба пропали.
Би
За прудом, на высокогорном лугу есть место, где земля кажется вогнутой, и в этой земляной каверне звук очень легко и свободно распространяется. Я часто сюда прихожу. Вот и сейчас я ложусь между былинками травы и стебельками клевера и прикладываю ухо к земле. Я слушаю слабое биение в своем животе – энергию маленькой, невероятно хрупкой жизни, развивающейся из дивных, дарованных Небом клеточек. Чудо, которым Леви наслаждаться не захотел.
По щекам стекают слезы, они падают вниз и быстро впитываются в почву. Меня постепенно умиротворяет Земля, к которой я в унынии прильнула, – этот огромный вращающийся шар, чья масса несравнимо больше моего тела. А потом я слышу, как распахивается задняя дверь нашего дома и в ночь врывается быстрый, сбивчивый ритм сердцебиения Тео. И шаги его очень странные – неровные, слишком торопливые. Как будто его что-то гонит вперед. Тео движется от дома к вязовой роще. Там он останавливается и замирает на месте. Напрягши слух, слышу его прерывистое дыхание, ступенчатые вздохи и судорожные, короткие выдохи. Что он делает?
Едва я озадачиваюсь этим вопросом, как мое внимание отвлекает другой звук, в противоположной стороне. Земля подо мной страдает, ей больно. Ветви хрустят, листья осыпаются медленно, лениво. А следом раздается слабое, неестественное шипение деревьев, раскалывающихся на части и выплескивающих из себя тлетворную болезнь.
Я отрываю голову от земли.
Тео
– Что-то собаки разлаялись, – жалуется мне Паркер, едва я захожу в сторожку.
И, допив кофе, ставит кружку на стол. Похоже, его недавно обкорнала одна из женщин нашей общины: с боков волосы пострижены слишком коротко и неровно. Некоторые мужчины в Пасторали обзывают Паркера малышом, и последнее время он всеми способами старался избавиться от обидного прозвища. Даже усы отрастил. Только мужественности ему эти торчащие в разные стороны волосенки не прибавили.
Встав со стула, Паркер протискивается мимо меня к двери – уж в том, как разминуться в тесной комнатушке, мы с ним здорово понаторели.
– Да? – переспрашиваю я.
Солнце уже давно село, и я запихиваю найденный накануне блокнот под мышку, чтобы Паркер его не заметил.
– Это собаки Генри, – говорит он. – Разгавкались и никак не уймутся.
– А что их, по-твоему, могло так взбудоражить?
Паркер пожимает костлявыми плечами, задирая их чуть ли не до ушей.
– Глупые животные, – заявляет он.
Но я не уверен, действительно ли Паркер так думает, или что-то его напугало, и он хочет избавиться от страха.
– Возможно, они слышат, как растрескиваются деревья на границе, – добавляет напарник.
– Мы подожгли шалфей, – опускаюсь я на освободившийся стул. – Дым отгонит болезнь.
Издав какой-то непонятный звук, Паркер разворачивается на пороге и вглядывается в дорогу; лицо выражает несвойственное ему сомнение. Я смотрю на блокнот, прижатый ногой к подлокотнику стула. И в голове снова прокручивается одна мысль, которая начала оформляться в моем мозгу с тех пор, как я нашел пикап и фотографию; а теперь еще добавился блокнот, принадлежавший прежде Тревису Рену.
– А ты никогда не задумывался над смыслом нашей работы? – обращаюсь я к Паркеру. – Ты не находишь ее странной? Зачем охранять ворота, если к нам больше никто не приходит по этой дороге?
Паркер хмурится еще сильнее, даже пепельно-русая щетина топорщится на его подбородке.