– Мэгги носила на шее цепочку, когда пропала, – тихо говорю я. – На ней было пять подвесок, пять серебряных книжечек. Но книжечка под номером три слетела с цепочки, ее подобрал и принес в Пастораль Тревис Рен.
Калла садится на полу, оставив книгу там, где она лежит.
– Это он зарыл ее в саду? – спрашивает она.
– Не знаю, – мотаю я головой.
– Если он принес сюда книгу, – снова достает из кармана поблескивающую подвеску жена, – похоже, что и эту вещь закопал тоже он. Он спрятал обе книги, – кивает Калла на бумажный том, лежащий на полу между нами.
Ее голос звучит уже звонче и четче, как будто бы она стряхнула с себя всю сонливость.
– И, должно быть, это он написал на титульном листе «Помните Мэгги».
– Нет, – возражаю я. – Это сделал не он.
– Откуда ты знаешь?
– Его почерк в дневнике острый, угловатый и наклонный. Он абсолютно не похож на почерк в книге. Кто-то другой написал «Помните Мэгги».
– Кто?
И я опять качаю головой: у меня нет ответа. Я перевожу взгляд на книгу, все еще лежащую на полу. Вроде бы совершенно безвредная вещь: бумага, клей да типографские чернила. И все-таки она меня страшит: множество страниц, черная, тусклая обложка, на которой, кроме названия, нет ничего. А еще место, где ее нашла Калла. Жена нашла ее закопанной, спрятанной в саду, в котором лишь она могла ее найти.
– Ты читала ее? – интересуюсь я.
Губы Каллы изгибаются, правый уголок ниже левого:
– Отрывками.
– О чем она?
– Это детская история.
Жена отвечает вроде бы просто, но я слышу в ее голосе дрожь. Что-то в этой книге напугало и ее. Мне вдруг хочется взять книгу в руки, пролистать страницы. Но я сдерживаюсь. Знаю, что Калла не хочет, чтобы я это делал.
– Иллюстрации в ней слишком страшные, не для детской книги.
Жена кивает, глаза по-прежнему прикованы к черной обложке:
– Мне она не нравится.
В одно из окон врезается птица, сбитая с толку отражением синего неба в стекле. Окно противно дребезжит в раме. Но жена не оборачивается на звук.
– А там есть фото Мэгги? – спрашиваю я. – Обычно в конце книги помещают фото автора.
Если в книге есть фотография Мэгги Сент-Джеймс и она лучше той, что я нашел в пикапе, мы могли бы опознать ее среди женщин в общине. Но теперь черед Каллы мотать головой:
– Суперобложка не сохранилась. А фото автора обычно бывает на ее заднем отвороте.
У меня сжимается сердце.
– Думаешь, она была здесь? – заглядывает мне в глаза Калла. – Ты думаешь, что тот мужчина, Тревис Рен, нашел ее здесь?
Сердце начинает учащенно биться. Похоже, у Каллы тоже. И такое впечатление, будто в горле у нас обоих ком, мешающий говорить.
– Да… я думаю, Мэгги здесь была. И он ее отыскал. А потом что-то случилось. Возможно, они…
– …ушли, – предполагает Калла. – Возможно, он нашел ее и они вместе покинули Пастораль. Возможно, они…
Жена осекается, но мне понятно, что она хотела сказать: «Возможно, они заболели и умерли в лесу».
– Возможно, – отвечаю я.
Они и вправду могли заболеть. Их переплетенные тела лежат сейчас где-нибудь под деревьями, в их поры продолжает въедаться болезнь, их ногти, роговицы глаз и губы чернеют, а сознание гложет паника…
Но если они были здесь, а потом убежали, то почему мы их ни разу не видели? Почему мы ничего о них не знали? И почему они оставили здесь эти книжки-подсказки?
– А может, с ними еще что-то произошло, – осмеливается озвучить Калла то, что меня так тревожило с того момента, как я обнаружил пикап.
Что, если Мэгги с Тревисом не покидали Пастораль? Подхватив с пола книгу, Калла встает на нетвердые ноги.
– Прости, что не верила тебе раньше, – бормочет она.
Я прикасаюсь к ее руке, и жена не отдергивает свою руку.
– Они здесь были. – Ее глаза наполняются слезами – крошечные, чистые росинки. – Они были в нашем доме и… – Голос Каллы на мгновение срывается, а затем вдруг обретает твердость. – Мы должны их найти.
Би
Я лежу под открытым небом, среди червей, изрывших подо мной узкими тоннелями суглинистую почву, и под мириадами умирающих звезд – такими безбрежными и отвлеченными, что иногда, глядя на них слишком долго, я ощущаю боль в области солнечного сплетения.
Стебельки трав покалывают мне шею, вплетаются в волосы, свиваясь в причудливые узелки с прядями. Я вонзаю пальцы в почву, прижимаюсь к ней всем телом. Мне хочется остаться здесь, в темноте, и позволить земле поглотить жизнь, развивающуюся в моей утробе. Мне хочется исчезнуть. Но вместо этого я лежу тихо, без сна и прислушиваюсь к треску раскалывающихся деревьев, исторгающих из себя болезнь и заражающих ею воздух. Проходят часы, и мои ноздри заполняет запах дыма, разносящегося по окрестностям от тлеющего шалфея.
Мы пассивны, невежественны и глупы в своих попытках защитить общину. Я встаю, ноги сами уводят меня к ручью, к границе. Босая, я перехожу его в том месте, где берега пытаются сомкнуться, а студеная горная вода неглубока. Но пальцы ног все равно немеют, и, невольно ускорив шаг, я то и дело оступаюсь на гладких камнях, что выстилают дно, но остаются для меня невидимыми. Переправившись через ручей, я замираю на илистом берегу, не желая издавать ни единого звука. В футе от меня тянется строй пограничных деревьев.
Я вспоминаю Тео, который бродил по дороге и возвращался назад целым и невредимым, без болезни в своем теле, и делаю шаг вперед, вытягивая руку к ближайшему дереву. Пограничная зона мне знакома гораздо хуже, чем остальная территория Пасторали. Я редко подхожу так близко к самому краю. Мне неизвестно, что за деревья здесь растут, насколько велики и раскидисты их кроны, какие звуки производят их листья в полуночный час.
Кончики пальцев упираются в гладкий ствол – на ощупь мягкий и нежный, как юная кожа. Это осина, узкая в кроне, но рослая; ее крошечные листочки шелестят высоко надо мной. Сместившись вправо, я дотрагиваюсь до следующего дерева, затем еще до одного; поднимаю руку высоко над головой и затем медленно опускаю, пытаясь прочувствовать кору. Я кое-что ищу. Кое-что… И на пятом дереве я это нахожу. Рваную рану в стволе.
Мягкая кора слезла с него, обнажив сердцевину. Я поспешно подхожу к очередному дереву в ряду, от него – к следующему, потом еще к одному. Все деревья растрескались, обнажили свою плоть, подставили ее ночному воздуху, и из каждого сочится на поверхность сок. Он густоватый и клейкий и ловко забивается под ногти. Такое впечатление, будто деревья плачут, кручинясь из-за ран.
Это болезнь. То, чего мы страшимся. Отдернув руку от дерева, я отступаю от него на шаг назад. Легкие внезапно становятся плотными и суховатыми, ноги мчат меня к ручью. Поскользнувшись на подводной гальке, я оцарапываю о камень икру и ощущаю тепло крови, приливающей к поверхности. Вскарабкавшись на берег, я со всех ног бегу от ручья прочь, подальше от границы, подальше от гнили. Беспорядочно вожу перед собой руками в поисках чего-нибудь знакомого. Вот оно – дерево, раскидистый вяз, низко склоняющий ветви. Он стоит у края луга, я знаю. Я опускаюсь на землю, прислоняюсь к его стволу и, подтянув к себе колени, обвиваю их руками. Мои движения скованны, тело пробивает дрожь – слишком уж холодна вода в ручье. Мне надо отдышаться и успокоиться.
По икре струится кровь, собираясь в лужицу возле стопы. От нее пахнет металлом. Но я не притрагиваюсь к ране и не пытаюсь остановить кровь. Пусть она выплескивается из меня. В голове проносится мысль: а вдруг я истеку кровью прямо здесь, у ручья, ослабею и обмякну? И да! Часть меня этого хочет! Простой способ уйти из жизни…
Задержав дыхание, я прислушиваюсь к деревьям по ту сторону границы. Они качаются, плачут и растрескиваются. Больные… На ум приходит мысль, что я могла бы пересечь границу, углубиться в лес и там исчезнуть… И снова часть меня этого жаждет – позволить тьме забрать мою жизнь. Я сплетаю пальцы рук вместе; на коже липкий, как растопленный воск, сок. Может быть, уже слишком поздно? Может быть, болезнь уже во мне? «Гниль! Гниль! Умереть тебе от вязовой ветрянки!»
Какое-то воспоминание пытается вынырнуть из глубин памяти. Оно уже совсем близко, я почти вижу его. Но… оно исчезает, так и не проявившись. От моей бравады не остается и следа. Поспешно, в панике, я тру руки о траву и землю, пытаясь счистить с них сок деревьев. Пальцы находят живот, ладонь прижимается к хлопчатобумажной материи. И мной тут же завладевает другое чувство. Я должна защитить ее, жизнь, что зародилась в моем животе. Такую маленькую, такую хрупкую! Но я слышу ее биение.
И мгновенно вспоминаю о Колетт. Какое отчаяние она, должно быть, испытывает! Какую боль от беспомощности и невозможности что-то исправить… Из глаз на траву текут слезы. Я закрываю глаза, и меня захлестывает теплая волна. Мне грезится озеро из солоноватых, кроваво-красных слез. Мне грезится мир, созданный из акварельных красок – прозрачных, зыбких, тающих под жаркими лучами летнего солнца.
Странно, но мои глаза в этих грезах все еще зрячие, я вижу Леви. Он стоит на лугу возле пруда – с клыкастой пастью, безумными глазами и капающим с кончика языка ядом. В моем видении он – тот, кого я боюсь.
Отрывок из книги первой в цикле «Элоиза и Лисий Хвост»
Под землей не было света. Только сумеречный луч луны, тускло мерцающий в шахте колодца. Но у Элоизы был коробок спичек, который она умыкнула из рабочего стола в кабинете отца, и, когда она чиркнула спичкой, та обожгла ей кончики пальцев, а язычок пламени отбросил зловещие блики на стенки колодца.
Глаза, пялящиеся на нее, разом моргнули, а затем так же дружно растворились в темноте. Но кому бы они ни принадлежали, они никуда не делись, а только спрятались, исчезли из виду.
Махнув хвостом, Лис отбежал в сторону – к музейным стеллажам, в которых неизвестный смотритель собирал и хранил артефакты. Элоиза метнулась за Лисом, потому что знала: в этом музее хранились не только старинные, покрытые пылью реликвии. В нем хранилась книга. Книга, в которой описывалась ее судьба. И Элоизе нужно было ее отыскать.