Это деревянная шкатулка. Ее края еще тлеют. Загасив звездочки пламени, я сдуваю со шкатулки сажу. Жду, когда она остынет, и только тогда беру в руки. Шкатулка маленькая, величиной с мою ладонь. И все еще теплая, но руку уже не обжигает. Вот что Леви бросил в огонь, когда я наблюдал за ним с крыльца! А я-то подумал, что это просто поленце или толстая щепка для розжига. Я ошибся, но вовремя смог все исправить.
Я спас шкатулку от огня. Петли слегка оплавились, но мне удается вскрыть крышку. Внутри клубочек металла. Блестящий, серебристый. На миг перед глазами все мельтешит. Проморгавшись, я достаю и расправляю на ладони находку. Это длинная серебряная цепочка! И на ней четыре подвески: четыре крошечные книжечки с цифрами, выгравированными на «обложках». Леви бросил шкатулку в камин, он пытался ее сжечь. Наверное, он думал, что цепочка расплавится в деревянной шкатулке и превратится в лужицу дрожащего металла. Но она не сгорела.
В шкатулке есть что-то еще. Сложенное и придавленное к дну. Это листок бумаги. Записка. Несгоревшая! Даже не опаленная! Трясущимися пальцами я разворачиваю листок; пробегаю глазами текст. Я уже знаю, что это. Третья страница из блокнота Тревиса Рена. Последняя недостающая страница…
Би
Было ошибкой прийти сюда. Я открываю заднюю дверь, переступаю порог. Нога попадает в знакомую ямку в деревянной половице. На кухне пахнет свечным воском. Слух улавливает слабые щелчки: это потрескивают угольки в камине, находящемся в другом конце дома.
Леви один, Алисы Уивер с ним нет. Я слышала, как она заливалась на вечеринке веселым смехом, когда другие кружили вокруг невесты, прикасаясь завистливыми пальцами к ткани ее платья – наряда, в который облачались многие женщины общины в день своей свадьбы. Это платье, по их словам, уже давно потеряло былую белизну, приобрело желтоватый оттенок яичной сокрлупы, а его подол – в пятнах, не желающих отстирываться.
Алиса Уивер наслаждалась всеобщим восхищением, вдыхала его полной грудью, словно оно изначально предназначалось только ей. А ведь это не так! Это мной должны были восхищаться!
Я проскальзываю в дом Леви холодной осенней тенью; в горле клокочут слова, готовые выплеснуться наружу и обжечь язвительным ядом. Но стоит двери захлопнуться, и до меня доносятся неверные шаги по деревянному полу. А еще – затрудненное, неровное дыхание. Он слишком много выпил на свадьбе.
– Леви? – выговариваю я в темноту его имя.
Миг – и он оказывается передо мной, обдавая алкогольными парами. Рука Леви хватает мой локоть; ногти впиваются в кожу. Он ведет себя грубее, чем обычно.
– Пошли со мной, – бормочет мне на ухо его заплетающийся язык.
И я чувствую, как обмякает мое тело; странная уступчивость делает его покорным, неспособным сопротивляться прикосновениям Леви. Хотя разум активно бунтует, требует оттолкнуть его и урезонить. Но вместо этого я позволяю увести себя по лестнице наверх. А до ушей долетает отдаленное эхо – кто-то еще стоит на переднем крыльце, прислонившись плечом к стене дома.
Я ошиблась, решив, что Леви здесь один. Кто-то наблюдает за нами в окно. Но на верхней площадке лестницы я сдаюсь. Я уже не только не могу, но и не желаю сопротивляться. Чувствую лишь покалывание в пальцах и мочках ушей, в голове буря мыслей, но они не в состоянии оформиться в слова. Я нема, девушка, забывшая, зачем она сюда пришла.
Леви выпускает мою руку только в спальне. Я сажусь в ногах его кровати. В комнате пахнет корицей и кардамоном. Это запах Алисы. Это комната, в которой она спала. Но гнев, что направлял мои ноги к дому Леви и опалял щеки, уже испарился. Я не могу сказать ему ни слова из того, что хотела сказать. Я неспособна противостоять тем словам, что Леви нашепчет мне на ухо.
Как легко вернулась боль в мое сердце! Как быстро вспыхнула желанием моя плоть, еще недавно холодная и аморфная. И пресытить это желание могут только руки Леви! До чего же я слаба… Как этому мужчине удается – одним лишь мановением руки – обращать меня в сговорчивую, кроткую овечку? Непостижимо…
Леви подходит к комоду, выдвигает верхний ящик; в нем хранится его белье, тщательно постиранное, сложенное и убранное женщинами из нашей общины. Он всегда тяготел к порядку: предметы первой необходимости должны быть под рукой, а потребности повседневной жизни – удовлетворяться мгновенно. Интересно, – мелькает у меня в голове, – а с приходом в этот дом Алисы что-то изменится? Будут ли ее руки латать его одежду, нуждающуюся в починке, разглаживать ткань, соприкасающуюся с его кожей, развешивать на уличной веревке простыни для сушки? Сможет ли она влиться в его жизнь незаметно и идеально, полностью вычеркнув из нее меня?
– Прости меня за все, – произносит Леви, доставая из ящика припрятанную фляжку. Я слышу звук металла; отвернув крышку, Леви делает глоток и с усилием сглатывает.
Я не отвечаю, впитываю стук его сердца, глухо, но быстро колотящегося в груди. От его тела, разогретого алкоголем, исходит жар. Леви подходит ко мне, медленно и осторожно, и мое сердце выдает меня, желая вырваться наружу и соприкоснуться с его плотью, понуждая меня встать и поцеловать его. Но я не позволяю себе эту глупость.
Сегодня вечером Леви женился на другой женщине. Теперь он связан с ней, не со мной…
– Я понимаю, что обидел тебя, – говорит он скороговоркой.
И я сознаю: он привел меня наверх, чтобы нас никто не увидел вместе. Чтобы никто не подсмотрел за нами в окно в его первую брачную ночь – в ночь, в которую он должен быть с женой. Леви садится на кровать рядом со мной. Очень близко.
– Я понимаю, что сделал только хуже.
Рука Леви поднимается, и мне кажется, что он касается прядки моих волос, но я не уверена. А потом Леви испускает тяжелый вздох, словно получил удар под дых, и отворачивается; его голос уносится к двери:
– Мне так тяжело…
И мне уже хочется ощутить губами его губы, забыть все, что он наговорил мне раньше, забыть, что этой же ночью, только чуть позже, когда закончится вечеринка, Алиса Уивер заснет с ним рядом в этой постели. В той же комнате, где засыпала и встречала рассвет прежде я. С губ Леви слетает еле слышный дрожащий звук. Уж не слезы ли ему на глаза навернулись? Но уже через секунду он говорит:
– У меня здесь, в Пасторали, обязательства.
Леви отпивает из фляги еще глоток, словно набираясь сил, подавляя все чувства, которым страшится дать волю.
– Алиса это понимает. Она сознает, что значит быть моей женой.
Эти слова мне как обухом по голове. А разве я не понимаю? Мне хочется закричать. Нет, завыть! Я знаю Леви лучше всех. Лучше него самого. Лучше, чем эта замечательная, понятливая Алиса Уивер! Но гнев мгновенно замирает, утихомиренный теплотой его голоса.
– Ты всегда была бесстрашной, более самостоятельной и более необузданной в сравнении с другими девушками. Особенно в юности, – продолжает Леви.
От него пахнет потом и терпким виски. А еще летней травой, зеленой и сладкой под жарким солнцем. Он пахнет привычно, но его слова кусают меня, как слова чужого, незнакомого человека.
– Мне в тебе всегда это нравилось. Но этим ты и опасна. С тобой рискованно связывать жизнь.
– Почему? – Я не узнаю собственный голос, он словно застревает где-то внутри.
– Потому что я уверен: однажды ты меня покинешь. Ты решишь покинуть Пастораль.
Я мотаю головой. Но от этого она кружится, глаза моргают, в них то и дело мелькают какие-то вспышки. Мне кажется, я вижу всполохи свечей. Но стоит мне крепко зажмуриться, и их сменяет темнота. Леви встает, я больше не чувствую его тело рядом с собой; от этого меня бросает в дрожь.
– Эти двое мужчин попытались сбежать. И мне кажется, это только начало. Вскоре попытаются и другие.
– Они не планировали сбежать, – объясняю я Леви. – Они отправились за помощью.
– Между бегством и жертвенностью очень тонкая грань…
Мне непонятен смысл этих слов, но я слышу, как Леви подходит к окну, и представляю, как он выглядывает из него на освещенный звездами лес и луну, висящую низко на небе.
– Я чувствую в них перемену, во всех. – Леви тщательно подбирает слова прежде, чем они слетают с языка. – Они больше мне не доверяют. Они думают о внешнем мире. О том, чего они лишены, а не о том, что имеют здесь.
Я провожу пальцами по стеганому одеялу, на котором сижу. Нащупываю знакомые швы – узор из маленьких треугольников. В нем нет ни дырок, ни рваных кромок, в отличие от большинства вещей в Пасторали. Его берегли и вовремя чинили.
– Они все еще тебе доверяют, – завожу я снова старую пластинку.
Я всегда поддерживала, успокаивала Леви. И даже сейчас я пытаюсь подбодрить его. Так уж повелось. Я – ориентир, опора для человека, который так легко поддается сомнениям и начинает комплексовать.
– Им просто нужно дать понять, что ты тоже им доверяешь и принимаешь решения ради них, а не себе во благо.
– Все, что я делаю, я делаю для них, – фыркает Леви.
Он опять развернулся, голос устремился не к окну, а ко мне.
– Эти два человека перечеркнули бы все, что я делал для общины, подорвали бы весь мой авторитет, если бы смогли уйти по этой чертовой дороге дальше. Если бы добрались до поселка.
– Но почему?
Леви направляется к кровати.
– Мы не знаем, что там есть, – отвечает он скорее самому себе. – Мы не знаем, что там осталось.
– О чем ты говоришь?
Вздохнув, Леви прикладывается к фляге. Комната уже насквозь пропахла алкоголем, он пропитал стены, постельное белье, его кожу. Словно не один Леви, но и сам дом накачался виски.
– Они повели себя как предатели, – наконец категорически заявляет Леви.
– Они не были предателями, – возражаю я. – Они просто хотели спасти дочку Эша.
Дыхание Леви становится более глубоким, вдохи и выдохи – тяжелыми.
– Не важно, почему они это сделали. Важно, что они на это пошли. Их надо было наказать.
– Их повесили, потому что они были больны, а не потому, что они совершили предательство, – поправляю я Леви.