Женщина – не призрак, не привидение, вырвавшееся на волю из фермерского дома; нечто другое – послеобраз. Очень верное слово, всплывающее в моем сознании. Это миг из прошлого. Светло-русые волосы отливают серебром в лунном свете, а на фото они были другими. Ее волосы стали длиннее на несколько дюймов, но отросшие корни темно-коричневые – ее натурального цвета.
Мэгги Сент-Джеймс. Мэгги. Она подбегает к пруду, лимонные деревья подрагивают при ее приближении. А там ее поджидает мужчина. Она не одна! Он привлекает ее к себе, и, обнявшись, они целуются. А потом сбрасывают с себя одежду и, обвив друг друга руками, заходят в пруд. Тревис Рен добрался до Пасторали, он нашел Мэгги Сент-Джеймс. И не только нашел, но еще и влюбился в нее.
Не справившись с дрожью, я роняю книгу. Она падает на крыльцо, у самых ног. Глаза заволакивает пелена. Я наклоняюсь, чтобы поднять книгу. Голова кружится, наливается свинцом. Уж не болен ли я? А когда выпрямляюсь, Тревиса и Мэгги уже нет. Они исчезли. И даже ряби на поверхности воды не осталось. В левом виске, над ухом, нарастает боль – старая, давнишняя боль. Но воспоминание о ней остается вне досягаемости, как и о многих других вещах.
Я силюсь сделать вдох, ловлю воздух ртом. Здесь что-то произошло. Мэгги и Тревис жили в стенах этого старого дома. Не призраки. Не фантомы бродили по коридору. Мэгги и Тревис пока еще живы! И они не покинули Пастораль.
Калла
В доме подозрительно тихо. Муж вылез из кровати и куда-то ушел. У меня из-под подушки исчезла книга. Дом под конец ночи пропитан тем странным беззвучием, какое наступает, когда даже ночные существа перестают бегать под половицами, а совы, налопавшись полевок, возвращаются в свои гнезда встречать рассвет.
Я подхожу к зеркалу над туалетным столиком. В руке цепочка со всеми пятью подвесками. Я понимаю, что этого не следует делать, и все же расстегиваю замок. Повесив цепочку себе на шею, проверяю сцепление застежки. Мое отражение в зеркале мгновенно меняется: на меня смотрят мертвые глаза, женщина в чужой оболочке. Пальцы суетливо скользят по цепочке, пытаются расположить ее на шее удобнее. Я решилась надеть цепочку принадлежавшую пропавшей женщине.
Я выхожу из спальни; ноги несут меня вниз по ступенькам. И у меня странное ощущение – будто цепочка теперь моя, и ей самое место на моей шее. В доме царит абсолютное безмолвие. Даже стены не потрескивают. Бревна словно затаили дыхание. Но я иду по заднему коридору все дальше, увлекаемая тем же любопытством, что подначивало меня и в тот последний раз, когда я заходила на террасу. Только на этот раз я нахожу дверь приоткрытой, а за ней – мужа, сидящего на голом матрасе. Тео держит в руках книгу.
– Калла?
Он смотрит на меня, словно пытается прогнать плохой сон, хочет убедиться, что это мое имя. Что я – это я.
– Да, – отвечаю я сдержанно, даже сухо.
Тео
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Калла, опершись о дверной косяк, но не заходя в комнату.
Я разглядываю ее длинные темные волосы, каштановые пряди, иногда отливающие разными оттенками корицы в лучах полуденного солнца. Калла всегда была для меня загадкой, пазлом, собранным из разрозненных частей, не шибко подходящих друг другу. Я не понимал этого вплоть до сегодняшней ночи. Эти части не имели к ней отношения. Они принадлежали какой-то другой женщине.
Не дождавшись от меня ответа, Калла отрывает руку от косяка.
– Ты не должен был это брать, – кивает она на книгу в моих руках. Ее книгу.
Ее. Как ей объяснить – этой женщине, которую я также люблю и которую не желаю обидеть? Как ей объяснить, что я сейчас сознаю, что вспоминаю?
Калла пересекает террасу, вырывает книгу у меня из рук и прижимает к груди так крепко, словно та хранит все ее тайны. А может, так оно и есть? Взгляд жены упирается в меня, изучает. В сапфировой синеве глаз вспыхивает разочарование. Что она сейчас вспоминает? И помнит ли что-нибудь?
Резко развернувшись, Калла заступает за порог и исчезает в коридоре. Мой мозг закипает, вспышки света заволакивает тьма. Мне требуется мгновение, чтобы среагировать, последовать за женой. И когда я нахожу ее на кухне, книга безобидно лежит на рабочем столе. Калла стоит возле мойки, из отвернутого крана струится вода. Вымыв руки, жена прикладывает ладони к тыльной части шеи – охладить кожу.
В доме тепло. Но летом так всегда, и нам остается лишь надеяться на то, что в распахнутые окна задует ветерок и успокоит нашу перегретую плоть. Я наблюдаю за Каллой и думаю: сколько раз она, стоя у мойки, намыливая губку и ополаскивая тарелки и стаканы, бросала взгляды в окно, на луг, тоскуя по тому, о чем не признавалась никогда вслух, даже себе? Возможно, не так часто, как она думает. И как когда-то думал я.
Я силюсь выдавить слова, но тщетно борюсь с комком в горле; грудь все сильнее сжимает боль. Калле надо узнать правду – правду, которая перевернет все, что она знала, – вернее, думала, что знала, – до этого. Тот человек, что сейчас стоит на кухне, – не настоящий я. И она — не настоящая Калла. Не та, кем себя считает.
– Калла? – окликаю я жену.
Она не отвечает мне взглядом, а, повернувшись к ящику, достает оттуда две ложки.
– Что ты делаешь?
– Мы проснулись, надо приготовить завтрак.
Приподнявшись на мысочки, она снимает с буфета банку с овсяной крупой. И, высыпая ее в миску, начинает что-то напевать – тихонько, себе под нос. Теперь я узнаю эту мелодию. Это песенка, которую напевала ночью Мэгги, пока бежала к пруду. Та самая, которую Калла якобы не знала. Так она сказала мне по дороге на общинное собрание. Она солгала.
– Ты знаешь эту песенку, – говорю я жене.
Калла прекращает напевать, но не отводит глаз от двух мисок, стоящих перед ней на рабочем столе.
– Я просто вспомнила ее… Это мелодия из детства…
Я подхожу к жене ближе:
– Ты говоришь мне неправду…
Калла все еще не смотрит на меня, но ее руки упираются в поверхность стола. Ладони почти вдавливаются в дерево, словно она собирается с духом.
– Эта песенка не из твоего детства…
Ее глаза медленно, миллиметр за миллиметром, поднимаются вверх. И наконец встречаются с моими.
– Что? – спрашивает Калла.
Почти механически, процедив слово сквозь стиснутые зубы. И тут я замечаю ее.
– Ты надела цепочку?
Она лежит на груди Каллы, крошечные книжечки собраны вместе. Рука жены тянется ее схватить, но губы остаются неподвижны, с них не слетает ни слова. Медленно я поднимаю со стола книгу. Жена следит за мной взглядом, ресницы ее подрагивают. Я жду, когда она пересечет пространство между нами и вырвет книгу из моих рук, но Калла только наблюдает – как марионетка, чьи руки и ноги безвольно висят и лишь стеклянные глаза продолжают по инерции вращаться с опаской под веками.
– Она здесь, – говорю я, пролистывая страницы. Я ищу колыбельную песенку, но ее поиск занимает у меня больше времени, чем я думал, – я ведь давно не заглядывал в эту книгу, с прошлой жизни. Но все-таки, найдя нужную страницу, я хлопаю по ней ладонью и, подойдя к жене сбоку, показываю ей. – Ты напевала эту песенку, потому что сама ее сочинила.
Калла переводит взгляд на страницу. Ее глаза больше не моргают, они начинают увлажняться. И я не пойму, то ли она вот-вот заплачет, то ли настолько сильно сфокусировалась на книге, что наконец сумела заглянуть в прошлое. Я снова пролистываю книгу – к началу, где на титульном листе напечатано имя автора, Мэгги Сент-Джеймс.
– Ты знаешь эту песенку, – повторяю я, – потому что ты сама ее сочинила. Ты написала эту книгу, Калла!
Она вздыхает, сглатывает, но глаза все так же не моргают. Положив книгу на стол, я достаю из заднего кармана поврежденную фотокарточку Мэгги Сент-Джеймс. Даже сейчас, глядя на нее, мне трудно соотнести наполовину различимую на искаженном снимке женщину, смотрящую в камеру, с той женщиной, что стоит передо мной на кухне. Мой разум отказывается в это поверить, совместить два образа вместе.
Калла проводит по фотокарточке пальцами – медленно, словно пытается осязать все линии, все черточки женского лица. И когда она поднимает глаза, я вижу в них страх. Губы Каллы начинают дрожать. Я хочу броситься к жене, привлечь ее к себе, обнять, когда она вдруг открывает рот.
– Я знаю, – произносит она, блуждая взглядом по сторонам. – Я помню это. Я… я вспомнила историю об Элоизе еще до того, как стала читать книгу. Я вспомнила каждое слово в ней.
Я не киваю и не двигаюсь с места, просто смотрю на жену, хочу к ней прикоснуться, заглушить все слова, чтобы они не уничтожили нас правдой, – отринуть прошлое, погребенное внутри каждого из нас, стереть его, заставить нас обоих его позабыть. Но не могу. Я не знаю, как это сделать. Правда настигла нас и теперь гложет души обоих, не желая быть проигнорированной.
– Я не твоя жена, – бормочет Калла, и влага из-под век выплескивается на щеки. – Ненастоящая…
Я вижу по ее лицу: воспоминания вихрятся в ее памяти, смущают ее разум, раздирают Каллу на части. Ей больно говорить это вслух.
– Я напугана…
Слезы уже ручьями льются по щекам, капают с подбородка. И я наконец притягиваю ее к себе, глажу ее по маленькой головке, ерошу пальцами темные волосы. Темные волосы, которые она красила, чтобы скрыть их русый оттенок.
Калла поднимает голову, ее сердце бешено колотится, так что отдается у меня в груди. Перед тем как заговорить, она нервно вздрагивает, словно опасается услышать, как сама – вслух и громко – произносит эти слова:
– Я Мэгги Сент-Джеймс.
Калла
Я тереблю пальцами крошечные книжечки, подвешенные на цепочке. Пересчитываю их по привычке. Привычка – это то, что я делала прежде. То, как обычно поступала Мэгги Сент-Джеймс, пока не пришла в этот лес и… все позабыла.
Пальцы отрываются от цепочки, я прикрываю рукой глаза. Утреннее солнце поднимается над соснами и елями; полумрак напоминает мне о долгих зимах, когда солнце не пробивается полностью из-за облаков и небо постоянно остается затянутым холодным серым покровом.