Я все-таки притрагиваюсь к цепочке, ощупываю по очереди все пять книжечек. Их металлические уголки слегка умеряют мое беспокойство. Я не желала потерять себя в Пасторали. И никогда не планировала здесь остаться.
– Тогда почему позабыли мы?
Тео прикасается к моей руке, сплетает свои пальцы с моими. Но ничего не отвечает.
– Скажи что-нибудь, – взмаливаюсь я. – Что ты об этом думаешь?
Его рука дергается, ослабляет свою хватку, но тотчас сжимает мою ладонь снова.
– По-моему, мы поверили в ложь… и верили в нее слишком долго.
Тео обвивает меня руками, я прижимаюсь щекой к его плечу, стекающие с подбородка слезы увлажняют его рубашку.
Солнце уже поднялось над деревьями, засияло в полную мощь. И мне хочется верить, что Тео – на самом деле мой муж, что мы выросли в этой общине посреди леса. И мне хочется верить в то, что я действительно его люблю, сильно, по-настоящему. Что мое чувство к нему – не самообман заблудшей женщины, страдающей амнезией.
Но он не спешит сказать мне, что думает. А я, пожалуй, не горю желанием это услышать. Мне хочется и дальше притворяться. Оставить все как есть и делать вид, что так было всегда. Жить спокойной, простой, пусть и невыразительной жизнью. Мой муж мне муж. Моя жизнь – это моя жизнь. Но чем дольше мы стоим на крыльце, тем больший клин вбивает между нами страх. И я сознаю: он становится другим. Он вовсе не Тео, он – Тревис Рен. Мужчина, пришедший в общину за мной и разделивший ту же участь, что и я.
Слыша, как колотится у уха его сердце, я также понимаю: он думает о том же, что и я. Мы не можем здесь оставаться. Эта жизнь – ложь.
Отрывок из книги первой в цикле «Элоиза и Лисий Хвост»
Элоиза провела в лесу несчетное число дней и ночей. Проходили недели, годы. Деревья оплетали ее ветвями, прорастали корнями в ее сердце, и вскоре она стала такой же твердой и жесткой, как их кора. Довольно скоро она стала забывать свою старую жизнь, отчий дом на окраине леса, мягкость простынь с «огуречным» узором и мамин поцелуй в щеку перед сном.
Элоиза стала лесным существом. И даже имя свое не могла теперь вспомнить. Оно стерлось в ее памяти, стало темным пятнышком, разобрать которое оно не могла.
Но когда привыкаешь к темноте, сживаешься с гадкими, скользкими, насквозь прогнившими сущностями, ты забываешь, что такое солнечный свет. Ты забываешь, по чему должна скучать и тосковать. И тогда возврата назад уже нет.
Калла
Би возвращается. Я стою на заднем крыльце – пытаюсь упорядочить хаотичные мысли, не укладывающиеся в голове. Стараюсь понять, как мне (точнее, нам!) жить в Пасторали дальше, но звон в ушах слишком сильный, а тело сковано неуверенностью. И в этот момент я замечаю Би. Она идет по лугу; распущенные волосы рассыпаются по плечам, прядки падают на лицо, и мне почему-то вспоминается песня с пластинки, снова и снова воспроизводимая заевшей иглой проигрывателя.
Когда Би приближается, я понимаю: что-то не так. Черты ее лица искажает холодная, страшная ненависть, помноженная на ярость.
– Би?
Едва это слово слетает с моих губ, болезненное сомнение сдавливает мне горло и грудь. Моя сестра – вовсе мне не сестра… Би останавливается у нижней ступеньки крыльца, она молчит и что-то прячет в руке.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Глаза Би красные, воспаленные; нос распухший, лицо и шея покрыты пятнами, как от волнения. Ей явно не по себе. Уж не больна ли она? Сестра молча качает головой, ее босые ступни облеплены толстенной коркой грязи. А когда она наконец поднимает голову, мне кажется, что она меня видит! Ее зрачки расширены! Могу поклясться, она смотрит прямо на меня!
– Это делала я, – бормочет Би, раскрывая зажатый кулак. На ее ладони – нож с затупленным и заляпанным лезвием.
– Что ты делала, Би?
– Я рассекала пограничные деревья.
Мой черед мотать в непонимании головой.
– О чем ты говоришь?
– Я проснулась в лесу… и в моей руке был нож. Я не знаю, откуда он взялся, но я… – голос Би вибрирует, как у птицы, сбившейся с тональности, – я не помню, как делала это. Но руки помнят, я это чувствую. Они помнят, как вонзались в древесину и расщепляли ее.
– Не понимаю тебя. – Мой голос тоже дребезжит. – Деревья больны, это болезнь заставляет их растрескиваться.
– Нет. – Би опускает руку, но все еще не выпускает из дрожащих пальцев нож. – Это я. Это всегда была я.
– Ты устала, – говорю я сестре.
В ее глазах страх. Я пытаюсь протянуть к ней руку, но, уловив мое движение, она вздрагивает и пятится назад, подальше от крыльца.
– Я не устала, – выпаливает Би, ее голос звенит туго натянутой тонкой струной. – Я спала много лет.
Би прикладывает к правому глазу ладонь и морщится:
– Со мной что-то странное. В голове туман.
Я приближаюсь к ней на шаг. А что, если… Может, и у Би – как у меня и Тео – стали проявляться смутные картины воспоминаний? Калейдоскоп совмещенных образов начал расщепляться на части, как старая деревяшка – на щепки?
– Ты в порядке, – говорю я сестре, под веками которой уже собираются слезы. – Отдай мне нож, Би!
У меня самой голова раскалывается. Слишком много параллелей сходится сразу: Би – не моя сестра. Все не так, как нам представлялось. Подбородок Би клонится набок, как будто она обдумывает мое требование. Но затем я слышу:
– Нет, не могу. Он мне нужен.
– Пожалуйста! – Я осторожно, стараясь не спугнуть ее шумом, придвигаюсь к Би. – Ты права, наша память нас обманывала.
В глазах Би неуверенность, челюсти скрежещут.
– Я не могу здесь оставаться, – бормочет она, поворачивая голову к лугу и лесу за ним, словно они ждут ее возвращения, беззвучно призывают к себе.
Би отходит от меня еще на шаг, в траву.
– Я тебя понимаю, – зеркально повторяю я ее движения.
Я могла бы сказать ей всю правду. Что я ей не сестра, как и она мне. Но меня удерживает безумный взгляд Би. И вместо этого я, быстро метнувшись вперед, хватаю ее за руку и пытаюсь вырвать нож. Но Би, отпрянув с пронзительным вскриком в сторону, пытается от меня увернуться, взмахивает рукой, и лезвие ножа вспарывает мое предплечье. Капли теплой крови орошают траву.
Отпустив руку Би, я ладонью зажимаю порез. Он глубокий, края рваной раны мгновенно расходятся, и к моим ногам уже не каплет, а стекает из-под пальцев ярко-алая струйка. Би отшатывается, в ужасе раскрыв рот. Она понимает, что сделала. Я вижу, как она дотрагивается до кончика лезвия пальцами и вздрагивает, ощутив на них липкую кровь. Глаза Би округляются от шока, по щекам льются слезы.
– Все нормально, – шепчу я. – Ты этого не хотела.
Би мотает головой, быстро и безостановочно, всматриваясь сквозь темноту своих незрячих глаз. Их зрачки снова замутнели, потеряли фокус. Одно непреднамеренное насильственное действие – и она впала в ступор.
– Би! – Я протягиваю к ней здоровую руку.
На этот раз она не отстраняется от меня; ее тело расслабляется. Но Би продолжает прижимать нож к бедру, отказываясь отдавать.
– Я должна тебе кое-что рассказать, – говорю я. – Я должна сказать тебе правду.
Тео
Мы думали, что на нашей террасе жил незнакомый мужчина. Чужак, прокравшийся тайком в дом, а потом также незаметно его покинувший. Но этим чужаком оказался я. И я не прятался на террасе.
В памяти всплывают обрывки воспоминаний: поездка в горы, ночлег на продуваемой ветром террасе, когда небо сыпало снегом. А затем, когда я узнал, что Калла – Мэгги Сент-Джеймс, я понял, что нам обоим надо уходить. Грозовой ливень хлестал по стенам фермерского дома, и Леви на террасе заявил, что не позволит мне уйти. Помню, как мы подрались, как легким стало недоставать воздуха, а потом окно разбилось, и стеклянный осколок вонзился мне в голову над левым ухом. Я до сих пор вижу шок в глазах Леви – он не хотел, чтобы все зашло так далеко. Я прикасаюсь к шраму над ухом. Как же долго эта рана мучила меня, изводила по ночам болью! А я не мог вспомнить, как получил ее.
В ту самую ночь Калла зашила мне рваные края раны за кухонным столом. За месяц, что я провел на террасе в деревенском доме, в наших отношениях произошли перемены. Я влюбился в Каллу. И в ту ночь я впервые поцеловал ее. А на следующее утро, проснувшись в ее постели под лучами солнца, пробивавшимися в комнату сквозь шторы, я предложил ей покинуть Пастораль, едва растает снег. И она согласилась.
Должно быть, я предполагал, что что-то произойдет. Возможно, чувствовал, что память о прошлом стирается. Потому-то я и спрятал в доме страницы из блокнота – последнее напоминание о том, кем я был до того, как мой рассудок помрачился. Но последнюю – третью – страницу я хранил в кармане несколько дней, не зная, куда ее положить, чтобы никто не смог найти. Никто, кроме меня…
Это последнее воспоминание из той поры. Но теперь мужчина, которым я был прежде, начинает брать верх над тем Тео, которым я стал. Разум проясняется, как после долгого и крепкого сна. Словно живительная приливная волна накатывает и омывает, очищает мой рассудок. Я стою на кухне. Держу фотографию Мэгги и пытаюсь разглядеть жену в размытом, поврежденном образе, в нежном взгляде голубых глаз, устремленных прямо на меня. И в этот момент сетчатая дверь с шумом распахивается.
Вбегает Калла – лицо бледное, рука прижата к предплечью.
– Она этого не хотела, – бормочет жена.
На пол течет кровь. А за Каллой, как напуганный зверек, переминается с ноги на ногу Би, прижимающая к бедру нож. Усадив жену за обеденный стол, я отвожу ее руку от раны – глубокого неровного пореза. А Би тем временем проходит к лестнице и поднимается на второй этаж. Через пару секунд до нас доносится шум хлопнувшей двери в ванную.
– Это вышло случайно, – прикрыв глаза, поясняет Калла.
Нож прошел сквозь кожу и слой плоти. Схватив кухонное полотенце, я прижимаю его к ране:
– Пойду за Феей, рану необходимо зашить.