Но Калла мотает головой:
– Не надо.
И я понимаю: она хочет, чтобы все происшедшее осталось между нами. Если Фея узнает, узнают и другие члены общины. Они захотят выяснить, что случилось, почему Би порезала свою же сестру. Начнутся расспросы, перешептывания, пересуды. Но именно сейчас нам этого не нужно.
Вот почему, стерев кровь, я беру несколько узких лоскутов ткани и начинаю сам бинтовать рану Каллы.
– Откуда у нее нож? – спрашиваю я, понизив голос, чтобы Би не услышала.
Покосившись на предплечье, на котором я завязываю бантиком концы бинтов, Калла съеживается и отворачивается:
– Со слов Би, это она рассекала деревья. Якобы регулярно. Би утверждает, что это не ветрянка расщепляла их ветви и стволы, а она.
Я невольно оглядываюсь на дверь, за которой лес.
– Для чего она это делала?
– Я не знаю. Это какая-то чушь.
А я думаю о болезни, затаившейся внутри деревьев у нашей границы в выжидании, когда они сбросят кору и испустят последний вздох. О болезни, отравляющей лесной воздух. Зачем Би резала деревья ножом? Что заставляло ее делать это?
Мои мысли возвращаются к Леви, к цепочке и странице из блокнота, которые он пытался сжечь в камине. Он хотел, чтобы они исчезли, как Мэгги. Он пытался предать все забвению… Но безвинные люди не уничтожают свидетельства.
– Похоже, нас здесь быть не должно, – прокашлявшись, говорит Калла. – Мы оставили свою жизнь за чертой Пасторали.
Я стараюсь вспомнить, что меня может ждать во внешнем мире. Но вижу лишь пикап и бесконечную дорогу. Наверняка их больше: семья, друзья… Но только мне не удается их вспомнить.
– Я считаю, что нам следует уйти из Пасторали, – заявляет Калла. – До того как мы снова все позабудем.
В мои мысли закрадывается сомнение. Но я киваю жене, потому что понимаю: она права. Речь о наших жизнях. И нас, настоящих, кто-то ждет за стенами леса. Наше прошлое, наши воспоминания ждут нас.
– Хорошо, – соглашаюсь я.
Би
Я сижу в ванной. От тепловатой воды кожу покалывает так, словно ее покусывают маленькие пчелки. Мне необходимо омыться водой: в складки кожи набились грязь, травинки и крошечные лепестки расплющенных полевых цветов. Они изменили ландшафт моего тела. Внутри зыблется беспокойство. Смущающая, озадачивающая потребность в чем-то, от которой я хотела бы избавиться. Но боль, которая меня сейчас терзает, смыть невозможно. Мне нужно что-то более действенное. Гвозди и проволока. Мне нужен нож – такой, как лежит на туалетном столике подле раковины.
Задержав дыхание, я погружаюсь под воду. И мне вспоминаются ощущения, которые я испытывала, когда купалась в мелководье студеного ручья, а проплывавшие мимо листики щекотали мои плечи и локти под стать нежным игривым пальцам. Я выныриваю, прислушиваюсь к стрекоту саранчи, доносящемуся сквозь открытое окно в ванной и встревающему в мои мысли. И чувствую, как мое сознание раздваивается.
Мне кажется, будто я состою из двух человек. Один спит, а другой бродит во сне, как лунатик. И похоже, я способна на чудовищные поступки. Я вырезала ножом отметины на пограничных деревьях. Как долго? Годами? Но для чего я это делала? Я думаю о клеточках, растущих внутри меня, дублирующих себя, множащихся, развивающихся в нечто большее. В моем теле формируется новое тело. Малышка, желающая родиться на этот свет и стать сильной и жизнестойкой, как ее отец. Ребенок, не знающий, кем я в действительности являюсь. Я прикасаюсь к голому животу, к коже, усеянной мурашками, как вдруг слышу тихий стук в дверь и голос Каллы, застывшей у порога ванной.
– Би, можно войти?
Я поджимаю колени к груди, с волос капает вода, шея вжалась в стенку ванной.
– Можно… – отвечаю я.
И сразу слышу скрип приоткрывающейся двери. А за ним – осторожную поступь сестры, заходящей в ванную и притворяющей за собой дверь.
– Прости за то, что я порезала тебя, – мой голос прерывается, звучит нервно, как будто я им долго не пользовалась.
– Это вышло случайно, – покашливает Калла, и я представляю, как она косится на узкое оконце с едва колышущейся на ветру занавеской. А может, она смотрит на нож, лежащий у раковины. Калла не прерывает затянувшуюся паузу. Уж не позабыла ли она, что хотела сказать? Но вот ее руки сплетаются.
– Я не та, кем ты меня считаешь, – наконец выговаривает она.
Не эти слова я ожидала от нее услышать!
– Ни я, ни Тео… мы не те, за кого ты нас принимаешь.
Приподняв голову над краем ванной, я сажусь прямее.
– Тео приехал в Пастораль две зимы назад. Это свой пикап он нашел на дороге. А я… – Калла осекается, а мне уже не хочется, чтоб она продолжала.
Я не желаю услышать то, что она собирается сказать дальше. У меня предчувствие, что это меня сразит, сломает, раздвоит окончательно.
– Я раньше жила в том, другом мире, что существует за пределами Пасторали, – Калла тщательно подбирает слова, подбираясь к правде, до которой докопалась. – Меня зовут Мэгги Сент-Джеймс. Я была писательницей, а потом переселилась сюда. Это было много лет назад. Пять… нет, уже семь лет назад. Я точно не помню, но я знаю…
Вода в ванной становится невыносимо холодной. Мне больше не хочется оставаться в этой комнате и дослушивать до конца признание Каллы.
– Би, я не…
Я предвижу, что она сейчас скажет, потому что подсознательно понимаю: я всегда это знала. Я чувствую, как моя кожа немеет от холодной воды. Резкая грань между правдой и ложью грозит расчленить меня на две части – я слишком часто терла этот рубец, пытаясь содрать с раны грубую корку, увидеть, что под ней, и одновременно страшась, что рана откроется и еще пуще разболится. Меня никогда не покидало ощущение, что в нашем доме что-то не так. И Калла, и Тео казались мне порой чужими.
И все-таки… без этих двух людей я не смогла бы жить. Калла мне не сестра. Как и я ей. Но мне претит слышать от нее это признание, потому что помню те летние сезоны, что мы провели с ней в детстве. Я помню день, когда умерли наши родители и Калла побежала к пруду, а я осталась сидеть в одиночестве в доме, тихо плача в уголке.
А может быть, я горевала по родителям одна? А Калла не грустила на берегу пруда, потому что ее вообще там не было? Потому что мать с отцом не доводились ей родителями и у меня не было сестры. Я всегда была одна? Я прижимаю ладони к глазам – шум в ушах настолько сильный, что голова идет кругом. Опережая Каллу, я спрашиваю:
– Почему мы помним то, чего с нами не было?
У Каллы перехватывает дыхание.
– Не знаю. Я знаю только одно: Леви нас обманывал, он лгал нам и мы не можем здесь дольше оставаться.
Я отворачиваю голову к окну, прислушиваюсь к пению птиц, к ударам о стекло глупых мошек, ищу хоть какое-то напоминание. Мне нужно понять, как это место стало моим домом. Но сердце колотится и звенит в ушах, кровь клокочет, словно ищет выход наружу.
– Я беременна…
– Я знаю, – помолчав немного, произносит Калла.
И я сознаю: моя сестра права. Мы не можем здесь оставаться. Леви сломал меня, и я не желаю растить нашу малышку, наблюдая за тем, с каким безучастием он на нее смотрит – как будто она ничего для него не значит. Я не желаю видеть, как он будет воспитывать своих детей и чувствовать, как разрывается мое сердце и гибнет моя душа, пока он меня забывает. Я вспоминаю Колетт, думаю об Эше. Он рискнул переступить границу ради спасения их дочки. Он любил жену так сильно, что поставил на кон жизнь. А Леви не любит меня даже настолько, чтобы поставить на ноги ребенка, растущего во мне.
Мысль, зародившаяся на задворках сознания, наконец обретает форму и всплывает на поверхность.
– Я не уйду без Колетт и ее малышки.
Она заслуживает большего, чем это место. Лучшего, чем то, что с нею здесь случилось. Колетт уже потеряла мужа. Я не хочу, чтобы она тут осталась и стала свидетельницей смерти собственного ребенка.
Калла нервно перебирает что-то пальцами. Я слышу слабый звук металла. Динь-динь. Похоже, у нее браслет или цепочка на шее, которую я увидеть не могу.
– Мы уйдем сегодня ночью, – отвечает она.
Калла
Какие вещи берет с собой человек, собирающийся покинуть дом и не рассчитывающий вернуться?
Я стою у задней двери. В небольшой холщовый мешок отправляются буханка хлеба, банка ежевичного варенья, две свечи на всякий случай (я понятия не имею, сколько продлится наш поход по лесу) и мой лучший свитер – без дырок в вороте или по швам. Но почему-то мне кажется, что это все не то.
По спине пробегает нервная дрожь, я опять прикасаюсь к цепочке на шее. Она принадлежала в прошлом мне – мне прежней, позабытой, размытой на фото, растворившейся и стекшей каплями на пол, в щели между половицами. Теперь я прежняя – лишь серое пятно. Вспоминаю, как открыла черную коробочку с золотой лентой, а внутри лежала цепочка с одной подвеской. Поднесла ее к свету, струившемуся в окно, выходившее в город с видом на набережную. Я написала пять книг, составивших цикл о Лисьем Хвосте, и получила за них пять подвесок. Их присылала мне редактор – женщина, чье имя я не помню, – по одной после выхода в свет каждой книги.
– Ты готова? – спрашивает Тео.
Его голос сбивает меня с мыслей, возвращает из воспоминаний в настоящее. Муж придерживает мне дверь. Би уже покинула дом. Она пошла за Колетт и ее дочкой. А мы с Тео пойдем к Леви и заберем ключи от пикапа. Муж уверен, что они лежат в ящике рабочего стола в его кабинете. А потом мы встретимся с Би и Колетт на дороге у ворот и все вместе сбежим.
Выпустив из пальцев цепочку, я киваю Тео. Порез на предплечье зудит, в висках пульсирует кровь. Когда муж закрывает за нами дверь, я оборачиваюсь через плечо. Жизнь, которой мы жили в этом доме, казалась настоящей, стоящей отпущенного Господом срока. Но она никогда не была нашей по сути.
– Ты в порядке? – спрашивает Тео.
– Мы, наверное… больше сюда… не вернемся. Никогда, – почти давлюсь словами я.
Взяв мою руку, Тео крепко стискивает ее пальцами, и мы уходим прочь от фермерского дома. Но я больше не оглядываюсь из боязни передумать.