Часть четвертаяДорога
Би
Нож заткнут за пояс юбки. Я не хотела ранить Каллу. Но откуда мне знакомо ощущение разрываемой плоти под давлением лезвия? И оно мне не противно. Я могла бы это повторить. Если понадобится…
Я иду по тропинке к родильной хижине. Моя кожа еще влажная, но тело бурлит энергией. Я не до конца понимаю, почему моя сестра мне не сестра, почему моя память была словно забита пылью и мхом, но просвет уже забрезжил. В голове проясняется, мышление приобретает остроту, которой не было годами. Как будто неожиданный порыв осеннего ветра всколыхнул и уносит все ложные воспоминания, и я наконец начинаю отделять вымысел от реальности, фантазии от правды.
Приблизившись к родильной хижине, я слышу внутри голоса Колетт и Феи и тихое хныканье малышки, у которой пока нет имени. Колетт боится давать имя дочке, сознавая, что той может не хватить отмеренного срока, чтобы оправдать его своей жизнью.
Перед закрытой дверью маленького строения с купольным сводом я в нерешительности замираю. Что я скажу, войдя внутрь? Как мне убедить Колетт уйти со мной? Как ей все объяснить? Взявшись за ручку, я уже собираюсь толкнуть внутрь дверь, как вдруг она сама отворяется передо мной. И из родильной выходит Фея – я улавливаю ее лимонный запах.
– Би! – испуганно восклицает она. – Где ты была?
«Спала в лесу, за периметром, куда нам всем запрещено выходить…»
– Ты в порядке? – спрашивает Фея.
Я потираю ладони, стараюсь сфокусировать на ней глаза в надежде на то, что увижу хоть какие-то очертания стоящей передо мной фигуры. Но вижу одну темноту.
– Мне нужно переговорить с Колетт.
Пару секунд повитуха молчит, а потом я ощущаю слабое движение ее подбородка. Фея кивает и распахивает дверь шире. Переступив порог, я сразу направляюсь к койке Колетт. Малышка у нее на руках тихонько воркует, как всякий нормальный младенец.
– Би, – еле слышно роняет Колетт, когда я касаюсь ее руки.
Ее голос тонкий, слабый, натужный, словно Колетт все это время не спала. Словно смерть мужа подточила ее силы, и теперь ей приходится напрягать легкие, чтобы сделать новый вдох, понудить сердце биться, а не замереть беззвучно под ребрами. Похоже, ребенок – единственное, что удерживает ее в этой жизни.
– Нам надо уйти из общины, – шепотом говорю я Колетт. – Малышка здесь не выживет.
Но Колетт не успевает ответить, как ко мне с порога подлетает Фея.
– О чем вы тут шепчетесь?
Ее дыхание медленное, ровное – так дышит женщина, научившаяся собой владеть и успокаивать свое сердцебиение.
– Вы же знаете, из Пасторали нельзя выходить, – добавляет Фея. – Это слишком опасно.
Мы заучили эти слова наизусть, мы все время живем с этой мантрой. Но из-за нее же мы и умираем – мучительной, ужасной смертью с петлей на шее.
– Я могу безопасно вывести нас на дорогу, – говорю я.
– Как? – спрашивает Колетт
Ее голос такой тихий и ломкий, что едва колеблет воздух.
– Я была в лесу. Я знаю, как пройти по нему, не подцепив ветрянку.
Я слышу, как Фея отступает от меня на шаг.
– Я выходила за нашу границу множество раз, – поднимаю я к ней руки, чтобы Фея убедилась, что я не больна. – Я ни разу не заразилась гнилью.
– Как? – удивляется Фея.
Как же мне донести до них мысль, звенящую в голове? Похоже, придется солгать, чтобы их убедить. Ведь скажи я им, что ветрянка – совсем не то, чем мы ее считаем, и бегство через лес не грозит нам заражением, они решат, что я сошла с ума… И я лукавлю:
– Я брала с собой пучок шалфея. И я слышу, как трескаются деревья. Я знаю, какие из них болеют. И знаю, как держаться от них подальше.
Ступни Феи неуверенно шаркают по деревянному полу.
– Ребенок не перенесет такое путешествие. Время для нее упущено. Она не выживет в дороге.
Я перевожу глаза на Фею. В надежде, что смотрю именно на нее, что она поймет: другого выхода у нас нет.
– Мы не пойдем пешком, – объясняю я. – Мы поедем.
– На чем?
– Тео нашел на дороге, у самой границы, пикап. Он простоял там недолго. И должен быть на ходу.
Я сознательно умалчиваю о том, кому этот пикап принадлежал раньше и как он здесь оказался, а также о том, что Калла – не настоящая сестра мне.
– Би… – вполголоса бормочет Фея, как будто я лишь этими словами предаю нашу общину.
Похоже, ей не по нраву эта идея. Но я перебиваю ее, не позволив поспорить:
– А если нам удастся спасти дочь Колетт и привезти в общину лекарства? Что, если мы найдем там то, что нам поможет?
– Но мы ведь можем найти там и смерть, – голос Феи улетает в сторону.
Ее лицо обращено к двери. И я улавливаю в нем напряжение, словно Фея опасается, как бы нас не подслушали.
– Ты же не знаешь, что находится за этим лесом. Ты никогда не видела этого.
– Фея, – мотаю я головой, – мне кажется, что и ты подсознательно понимаешь: здесь не все ладно и гладко. Община пропиталась ложью. Только она незрима.
Мне вдруг становится душно, грудь щемит одноединственное желание: как можно быстрее выбежать из этой хижины на воздух.
– Я думаю, в душе ты соглашаешься со мной: мы обязаны попытаться спасти девочку.
Каково бы было мне, если бы заболел мой ребенок, но никто бы не рискнул ему помочь? Мы должны это сделать! Нам надо попробовать!
– Ладно, – произносит голос, но не Феи, а Колетт.
Ее маленькая рука обвивает мою талию:
– Когда мы уходим?
– Прямо сейчас, – сглатываю я, сознавая всю серьезность того, на что мы собираемся пойти. – Мы встретимся с Каллой и Тео на дороге. Но сначала мне нужно кое-что сделать. Собирайте вещи, я скоро за вами приду.
Это не входит в план. Мы с Каллой и Тео этого не обсуждали. Но я должна это сделать перед тем, как мы покинем Пастораль. Бросить ему вызов, открыто выразить свое неповиновение. Доказать, что не люблю его больше! Я хочу, чтобы Леви узнал: я ухожу и назад никогда не вернусь!
Выскользнув из хижины, я ныряю под полог деревьев.
Своим уходом из общины мы предаем основы всего, что создавали здесь. Мы порываем с принципами общежития, которым нас учил Леви. Он хотел, чтобы мы слепо верили: любой, кто переступит границу, заболеет ветрянкой. Но если это я вонзала нож в стволы и вырезала в них раны, значит, они совершенно здоровы! Сок, вытекающий из светлой древесины, безвреден, а воздух не разносит между деревьями поры болезни, поджидающей новые жертвы – забредших в лес людей.
Я теперь вообще не уверена в том, что этот лес опасен. Может быть, опасность живет лишь в сердцах порочных людей? Я торопливо двигаюсь в темноте. Возврата нет. Это единственный способ спасти Колетт, ее ребенка и себя.
Солнце уже скрылось за соснами, небо затянуто сумеречной дымкой. Я ее не вижу, но ощущаю кожей. Я прячусь за деревьями, чтобы меня не заметили, но все равно нервничаю. Чем ближе я подхожу к дому Леви, тем сильнее мое напряжение. Мне даже кажется, что я состою из одних узлов и крученых волокон, извившихся как листики шалфея в обугленных вязанках на ветках деревьев.
Ранний вечер. Леви с Алисой наверняка еще где-то в общине. Но я осторожничаю. Подкравшись к задней двери, поворачиваю ручку и проскальзываю в дом. Если Леви меня схватит, вряд ли он мне поверит. Теперь – после всего, что случилось. Что бы я ему ни наплела, он едва ли примет мои отмазки за чистую монету. Но я также знаю: одна из половинок Леви меня сильно побаивается. Всегда боялась. Леви понимал: однажды я его предам, он потеряет надо мной контроль. И он не ошибся. Внутри меня клокочет ярость; угольки, тлевшие слишком долго, теперь заполыхали во всю мощь.
В доме тихо и пусто. Я в этом уверена. Но даже если бы хозяева спали – что маловероятно в столь ранний вечерний час, – я бы услышала их дыхание сквозь стены, почувствовала бы тяжесть их тел, лежащих на кровати, их гнет сквозь половицы. Дом подсказал бы мне, что они здесь.
Я быстро пересекаю кухню, вхожу в гостиную. Всего пару раз притрагиваюсь к стенам, чтобы убедиться, где нахожусь, хотя могла бы передвигаться без ориентиров. Я знаю этот дом как свой собственный.
Из кармана в юбке я достаю засушенный нарцисс. Я хранила его между страницами своего дневника в спальне и вынула оттуда перед тем, как покинуть фермерский дом. Поначалу я думала забрать его с собой – единственную ценную для меня вещь, которую мне не хотелось оставлять в Пасторали. Но, шагая по тропинке к родильной хижине, я поняла: этот засохший цветок перестал быть для меня ценностью. И испытала потребность его вернуть. Да, было время, когда он многое для меня значил – первый цветок, который подарил мне Леви, когда мы были юными, когда наши взоры пылали страстью, сплетенные пальцы рук никогда не размыкались, а губы часто сливались в поцелуе.
Но теперь тонюсенькие белые лепестки напоминают мне лишь о том, как обошелся со мной Леви. Он разбил мне сердце, надломил меня. Я решила оставить нарцисс в его доме – в знак того, что ухожу от Леви и никогда к нему не вернусь, что я больше его не люблю.
Пальцы нащупывают край дивана. «Куда бы положить этот гадкий цветок?» Может быть, подняться на второй этаж и оставить его на подушке Леви? Тогда его увидит Алиса, когда они будут ложиться в постель. И начнет задавать Леви вопросы, выяснять, кто его мог оставить. Но в глубине души я понимаю: мне не важно, что подумает Алиса, бросит ли она Леви или нет, потому что я его бросаю. Я ухожу и не собирюсь возвращаться.
Приблизившись к камину, я нащупываю деревянную полочку. Чем не место для цветка? Леви, может, и не заметит его сегодня ночью, а увидит через день или два. Ну так это к лучшему. У нас будет время отъехать от Пасторали подальше, прежде чем он узнает правду. Я уже готова положить нарцисс на полочку, как вдруг слышу скрип открывшейся двери на кухню. Леви вернулся! И он не один. Рядом женский голос. Его жена! Я чую ее сладко-сахарный, пряный запах и прирастаю ногами к полу. В горле застревает ком. Но мне нельзя