Его руки отпускают мое горло, тело осаживается и заваливается назад; рот разверзается в немом крике, а пальцы скрючиваются в конвульсии. Я захожусь кашлем, судорожно втягиваю воздух, ноги не держат меня, но я не позволяю себе упасть. Сделав шаг вперед, я снова хватаюсь за нож, не давая Леви вытащить его. Взгляд падает на маленький шрам на его подбородке. Тот самый шрам, к которому я так любила прикасаться и который так любила целовать в юности. Секундное воспоминание стирает решимость: «Я нанесу тебе еще один шрам. И ты уже не сможешь его залечить!» Я вдавливаю нож глубже. И наблюдаю, как при этом корчится Леви.
Сердце бьется, стучит, колотится сильно, до боли. Я всегда знала слабость Леви. Его слабостью была я. И даже сейчас он недооценил, на что я готова была пойти, чтобы исправить то, что он наделал. Леви падает на колени, в его глазах мелькает недоумение, рот брызжет слюной, горло душит подступающая кровь. Я тоже опускаюсь наземь рядом с ним, не отводя от Леви взгляда. Пусть мое лицо станет последним, что он увидит! И запомнит – уже навсегда.
Я вытаскиваю из его тела нож, рука пахнет кровью – с тем самым характерным, металлическим привкусом.
– Я хочу, чтобы ты это ощутил, – говорю я Леви слова с трудом прорываются сквозь преграду из клацающих зубов. – Знай, это я забрала у тебя жизнь. Я лишила тебя всего!
Кровь стекает с губ Леви. Зрелище жуткое, но я не отворачиваюсь:
– Я всегда была сильнее тебя!
Мои губы невольно кривятся в улыбке, а Леви ритмично моргает. Он пытается что-то сказать, но не может. Ложь больше не осквернит его рот. И никто не услышит его лукавых, обманчивых слов.
– Ты всегда был слабым!
Веки Леви подрагивают, он явно силится не закрывать глаза. И я снова всаживаю в него лезвие – на этот раз еще сильнее, еще глубже, по самую рукоятку, только ниже, туда, где почки. Чтобы положить конец его лживой жизни. И сразу подмечаю перемену в лице Леви; краски сбегают с него, кожа приобретает оттенок козьего молока.
– Сдохни, лжец! – шиплю я, наблюдая за Леви.
Истекая кровью, он заваливается на бок, руки повисают, как листья кукурузного початка. Грустное и отвратительное зрелище… Вытащив нож, я встаю на ноги, тело сотрясает дрожь, хотя внутри все пышет жаром. Я убила его! Человека, которого любила… Он это заслужил.
С неба хлещет во всю силу дождь, вода ручьями течет по лицу Леви, разжижает кровь, впитывающуюся в сырую землю. В нескольких ярдах от нас аккуратные ряды кукурузы источают сладковатый аромат с легкой примесью пепла; местами оголившиеся початки ощетинились желтыми зубчиками. И я почему-то думаю о летнем урожае, о вкусе отварной кукурузы, которой мы лакомились на закате, сидя у костра, рассказывая старые байки и посмеиваясь над набившими оскомину шутками.
Меня трясет от холода – от того, что я сделала. Но я старюсь дышать ровно. И прикладываю руку к животу. В нем трепещет пульс ребенка. Моего ребенка. Я прожила уже часть жизни. И половину ее – во тьме. Но теперь я ощущаю нечто новое: странное тепло, легкость, которой не ведала с детства. То, чего мне так недоставало!
Небо становится серым с оттенком олова. А внутри меня нарастает уверенность: я выращу в этом лесу свою дочь – с незамутненным сознанием, не-затемненным зрением и не скованным страхом сердцем. Она будет безбоязненно выходить за периметр, гулять по лесу, лазать по скалам и бродить по диким дебрям. Я научу ее плавать в пруду за фермерским домом, собирать лимоны и лесные орехи. А еще – спать под звездами в теплые, тихие ночи. И, прикасаясь к ее веснушчатой переносице и маленьким миндалевидным глазкам, я не буду думать о нем… Потому что она будет моей дочкой. Только моей.
Часть пятаяЧужие
Teo
Когда-то я разыскивал исчезнувших людей. Это было до того, как две зимы назад, углубившись в горы Северной Калифорнии, я сам стал одним из пропавших. Я открываю дверь в минимаркет на заправке «Тимбер-Крик». Маленький колокольчик над ней заливается перезвоном, и на меня накатывает холодная волна воспоминаний, как будто я переношусь в ускользнувшее прошлое. Та же женщина с посеревшей кожей сидит за кассой под докучливое жужжание светильников с люминесцентными лампами и лениво глазеет в окно, постукивая пальцем по пачке сигарет той же марки.
– У вас есть телефон? – спрашиваю я с порога.
Тонкая бровь кассирши приподнимается. В глазах – та же настороженность, что сквозила в них в мой прежний визит в магазинчик.
– Телефон есть, но не бесплатный. Вам придется раскошелиться.
– Вызовите скорую помощь.
При этих словах лицо кассирши меняется, словно все морщинки на нем подтягивают вверх невидимые нити.
– А я вас помню, – кивает женщина. – Вы проезжали здесь пару лет назад, искали какую-то женщину. – Кассирша убирает руку с пачки сигарет. – Нашли?
– Да, – поспешно отвечаю я. – Пожалуйста, вызовите скорую! Она ранена.
Желтые белки кассирши мгновенно устремляются на мои руки; запятнавшая их кровь Каллы каплет на пол, застланный линолеумом. Кассирша на миг замирает, даже не моргает. А потом поворачивается и суетливо тянет руки к телефонному аппарату.
Мне безразлично, что она наговорит полицейским. Выскочив на улицу, я подбегаю к пикапу и зажимаю руками огнестрельную рану в животе Каллы; рядом с ней на переднем сиденье-диване притихла Колетт с малышкой на руках. Мы не перекинулись ни словом, и никто из нас не знает, что произойдет дальше.
Дождь ослабевает, небо после грозы становится бледным, почти бесцветным. Полиция прибывает под вой сирены и вихрящиеся отблески мигалок. Каллу переносят в санитарный автомобиль и увозят. Колетт с ребенком тоже забирают. Минуты теперь летят молниеносно. Гул голосов прорезают вопросы – о пуле в теле Каллы; о том, где мы были и как нас зовут.
– Вы только что выехали из леса? – спрашивает молодой офицер с одутловатым лицом. Такое впечатление, будто он сомневается, что это не розыгрыш. – Спустя столько времени?
Я рассказываю ему нашу историю. Но не все. Потому что внутри щемит странная боль – потребность защитить место, бывшее нашим домом. Сохранить его в тайне, даже сейчас.
– Там остались еще люди? – требуют конкретики полицейские.
Мне делается муторно. Другие люди… Может быть, они хотят, чтобы их всех нашли. А может быть, желают остаться ненайденными, изолированными в лесу, ставшем их домом. Могу ли я решать за них?
Солнце уже клонится к западу, когда полицейские наконец-то решают, что мне нечего им больше сказать, и отвозят меня в отель в часе езды от заправки. В отеле есть открытый бассейн, континентальный завтрак и включенный на полную громкость телевизор в холле. В ушах и звенит, и стучит. У меня одно желание – поехать в больницу, навестить Каллу. Но полицейские охлаждают мой пыл: я смогу увидеть жену или Колетт только утром.
– Почему бы вам не отдохнуть? – говорит один из них.
Почему бы и нет… Можно ничего не предпринимать. Можно тупо сидеть в убогом затхлом номере без солнечного света, свежего воздуха и достаточного пространства для передвижения… А у меня сердце разрывается и душа ноет, пока я пытаюсь осмыслить все произошедшее.
Я прикасаюсь к телевизионному пульту, к гладильной доске в узеньком стенном шкафу, к куску мыла рядом с раковиной. И каждый раз перед глазами возникают образы людей, проживавших в этом номере до меня, горничных и плачущих детей, любовников на одну ночь. Мой дар возвращается ко мне в виде вспышек, мелькающих в ритме стаккато картин, видеть которые мне совершенно не хочется.
Мой дар так долго «спал», что всплывающие в памяти воспоминания – которые и не мои вовсе, а чужие – мое сознание воспринимает как нежелательное и пугающее вторжение. Мы только что сбежали из Пасторали, и мой разум пока не полностью восстановился. Он еще замутнен, еще не избавился от диссоциативного расстройства – взаимодействия между памятью, идентичностью, восприятием и эмоциями до конца не отлажены. Я все еще не уверен, кем являюсь в действительности.
Сон нейдет. Я лежу один, в кровати, пахнущей тем, чему название я позабыл: каким-то ненатуральным отбеливающим веществом. Вперив взгляд в низкий потолок, я думаю о Калле. О чужих людях, обступивших ее, об иглах, исколовших ее тело, и волнительно пощелкивающих приборах. А утром в холле меня не поджидает ни один полицейский. Хотя они пообещали, что первым делом заедут за мной и отвезут в больницу. Стоя за креслами, обитыми материей с шахматным узором, я разглядываю бассейн. Еще довольно рано, и из всех шезлонгов возле него занят лишь один: какая-то женщина читает книгу под сенью большого зонтика, и трепещущий синий прямоугольник перед ней подмигивает ясному небу.
В холле, в нескольких футах от меня, все так же работает телевизор. В ушах звенит навязчивая реклама – сначала чистящего средства для ванной, потом гигиенических прокладок для женщин, а затем хранилища с бесплатным пользованием в первый месяц. Чистота и правильная организация пространства. Чистота и избавление от ненужных вещей. Эти лозунги, как назойливые насекомые, раздражают барабанные перепонки. И я в попытке защититься от них уже шагаю к раздвижным дверям холла, когда из телевизора слышится имя: Колетт.
Тормознув, я поворачиваюсь и вытягиваю шею. Вслушиваюсь в слова, что произносит голос, разносящийся из динамиков. Ну почему нельзя убавить чертову громкость? Так же можно оглохнуть! Это вещает местная новостная станция. С экрана телевизора на меня смотрят седовласый диктор и ведущая с неестественно голубыми глазами:
«…Вчера в больницу была доставлена женщина с ребенком, убежавшая из отдаленного лесного поселения примерно в часе езды к югу отсюда. Но установить ее личность удалось лишь сегодня утром. Полиция и власти убедились, что это действительно Эллен Баллистер, молодая актриса, исчезнувшая из своего дома в Малибу одиннадцать лет назад. До сих пор ее считали погибшей».
Пол едва не уплывает из-под моих ног. В этот момент в холл заходит мужчина. Поравнявшись со мной, он смотрит на экран, потом качает головой и скашивает взгляд на меня: