Я и не смогла бы, даже если б попыталась.
Заставляю себя взглянуть на Престера. Его тело похоже на манекен, сделанный из плоти. Лицо пепельно-серое, расслабленное и спокойное. Этот манекен одет в костюм Престера, тот же самый, который был на моем напарнике, когда он покидал мою палату. Второй из его лучших костюмов. Я вижу маленькую потертость на кончике левого лацкана.
– Кто-то убил его, – говорю я.
– Нет, детектив, мы так не считаем. На теле нет никаких признаков насильственной смерти – ни крови, ни следов удушения, ничего такого. Выглядит все так, будто он доехал сюда и просто… умер, – возражает шеф, очень аккуратно выбирая слова. – Мы оба знаем, что в последнее время он чувствовал себя нехорошо. Мне очень жаль, Кец.
– Престер пытался позвонить мне сегодня утром, в четыре часа. Когда он умер?
Коронер – Уинстон, господи, опять он! – отвечает:
– Не могу сказать вам точно. В промежутке между тремя и шестью часами; это все, что я сейчас могу предположить. Если вы говорите, что он звонил вам в четыре, – значит, между четырьмя и шестью. Это поможет сузить вероятный промежуток времени.
Я вспоминаю методы убийства, которые выбирала Шерил Лэнсдаун. Все – косвенные, выглядящие как случайная или естественная смерть.
– Осмотрите его как следует, – шепчу я. – Что-то тут не сходится. Что-то не так. Престер собирался искать того, кто прислал мне цветы…
– Кец, ты только что с больничной койки, – напоминает шеф. – Пожалуйста, предоставь нам сделать для Престера то, что мы должны сделать. Он не захотел бы, чтобы ты сейчас была здесь.
Престер хотел бы, чтобы я нашла его убийцу. Именно из-за меня это случилось. Наверняка из-за меня. Это не могло произойти просто так.
Не считая того, что вполне могло. Я знала, что так может случиться, я тревожилась за него, мы все видели, как плохо ему было в последние несколько недель…
Я опускаю взгляд. На земле видны следы, но все они оставлены большими старомодными мужскими ботинками.
Нет, не все. Некоторые следы меньше. Что-то вроде кроссовок для бега. Я молча указываю на них, и шеф кивает.
– Мы отметили их, – говорит он. – Но, Кец… они примерно твоего размера. Ты ведь иногда приходила сюда, верно?
Я чувствую жар, сознание слегка плывет. Заставляю себя думать.
– Примерно три дня назад. Я привозила ему… – Голос мой прерывается. Я пробую снова: – Я привозила ему папку с делом.
– На тебе были те же самые ботинки, в которых ты сейчас?
Я только качаю головой. Не могу вспомнить. Не знаю. Просто не знаю. Какого размера обувь носит Шерил Лэнсдаун? Никаких признаков насильственной смерти, говорят они…
– Проверьте, нет ли на теле следов от инъекций, чего-нибудь вроде этого, – говорю я. – На всякий случай.
– На случай чего?
Все обеспокоенно смотрят на меня.
– На тот случай, если кто-то все же убил его, а вы как думали? – Я чувствую себя измотанной. Мне хочется сесть прямо здесь и заплакать. Это не мои следы. Не могут быть моими. Я смотрю снова, и меня, словно кирпичом в лицо, шарахает осознанием того, что свой последний шаг Престер сделал в этих дурацких костюмных туфлях, в которые он сейчас обут. В тех, за которые я дразнила его всю последнюю неделю. «Слушайте, старина, побалуйте уже себя какой-нибудь обновкой!»
Шеф некоторое время молчит – в прошлый раз, когда я видела его, лицо у него не было таким бледным и старым, – потом кивает.
– Я распоряжусь. Отправляйся домой, Кеция. Пожалуйста.
Он издевается надо мной. Он не верит мне. И нет никаких причин верить мне; даже я сама понимаю, что не могу сейчас мыслить ясно.
Я не спорю с ним. Здесь я ничего не могу сделать. Ничего, кроме того, что уже заметила. Вместе с Хавьером иду обратно к прокатной машине и, прежде чем сесть в нее, проверяю свой телефон, который уже наполовину зарядился.
На нем я нахожу голосовое сообщение от Престера. Мое сердце замирает. Я без слов смотрю на Хавьера, и он останавливается, так и не открыв до конца дверцу со своей стороны.
– Что такое?
Я поднимаю дрожащий палец, призывая Хави подождать, и нажимаю кнопку, чтобы воспроизвести сообщение.
От звука голоса Престера у меня перехватывает дыхание.
– Клермонт, я наконец-то добрался до кого-то в том чертовом цветочном магазине, где составили тот букет, но у них нет… это был заказ через… через Интернет, как я и…
Я ахаю и прижимаю ладонь ко рту, потому что ему трудно говорить, он задыхается. Это запись того, как он умирает. Я не могу слышать это, не могу!
Хавьер мгновенно оказывается рядом со мной и забирает у меня телефон. Я плачу так сильно, что не могу говорить, мучительная тяжесть на душе словно придавливает меня к земле. Хави прослушивает запись, и я вижу на его лице мрачное потрясение. Наконец он останавливает воспроизведение и говорит:
– Сядь в машину, Кец. Я поговорю с шефом вместо тебя, ладно?
Я больше ничего не могу сделать. Падаю на сиденье и чувствую, как меня охватывает прилив гнева, такой мощный, что мне хочется колотить кулаками по приборной панели и кричать, пока это давление не ослабнет.
Престер умер, пытаясь помочь мне. Почему?
Господи, почему?
Когда мы приезжаем домой, Хавьер заворачивает меня в теплое одеяло. Но я не могу сидеть спокойно, мне нужно вылезти из этой задубевшей от крови одежды и принять душ. Хави готовит на кухне яичницу, поэтому я проскальзываю в ванну, раздеваюсь и встаю под горячий душ… и плачу, плачу, выплескивая горечь и боль.
«Ты нужен мне, напарник».
Я никогда не привыкну к подобным прощаниям.
Когда наконец вылезаю из душа, вытираюсь и одеваюсь, то вижу на своем телефоне сообщение. Когда я его открываю, оказывается, что это видео. На кадре превью я вижу, что это Престер. Престер, сидящий в своей машине.
Быстро опускаюсь на унитаз, закрытый крышкой, и дышу, стараясь справиться с паникой и болью. Потом нажимаю кнопку воспроизведения.
Престер. С сердечным приступом. И кто-то стоит рядом, снимая его. Я заставляю себя смотреть, хотя мое сердце разрывается на крупные кровоточащие куски, а потом… потом он закрывает глаза и замирает.
Умер.
– По крайней мере, он был не один, – произносит женский голос. – Бедный старик…
Экран становится темным.
Приходит еще одно сообщение.
В этом не было необходимости. Ты могла бы бросить все это. Брось сейчас.
Всплывает еще одно видео. Я прокручиваю его. Хавьер, выходящий из прокатной машине на стоянке у больницы.
И еще одно видео. Папа в своей хижине моет посуду. Кто-то снимает его через окно.
Буря, кипящая у меня в сердце, настолько неистова, что я не понимаю, какие именно эмоции чувствую. Ужас. Ярость. Боль. Ожесточение. Все одновременно, как будто внутри у меня произошел взрыв.
И еще одно сообщение.
Оставайся дома, Кеция. Это тебя не касается.
Может быть, этого не должно было случиться. Может быть, он считает, что так будет.
Но я теперь твердо знаю – я не отступлюсь.
Чувствую, как с каждым ударом сердца, жарким и резким, охотничий инстинкт вскипает в моей крови.
«Это тебя не касается».
О нет, хладнокровный ублюдок. Касается.
20
Я сплю только потому, что знаю: я должна спать. Моя семья здесь. Они в безопасности. Кажется, что все вот-вот разрешится, что наша нормальная жизнь, вероятно, скоро вернется к нам.
Я единственная, кто знает, что это ложь.
Четыре часа спустя я открываю глаза и выскальзываю из постели, пробудившись без всякого перехода от сонного состояния к бодрствующему. Никакого ощущения покоя. Я бесшумно натягиваю джинсы, удобную рубашку, крепкие ботинки. Я не могу рисковать и отпирать оружейный сейф, расположенный рядом с кроватью: цифровой замок пищит, и Сэм мгновенно проснется. Но ничего страшного: пока он был в полицейском участке, я перенесла свой любимый «ЗИГ-Зауэр» в маленький сейф, спрятанный в гостиной под диваном. Так же, как запасные магазины и дополнительную коробку патронов.
В дверях я останавливаюсь и оглядываюсь на Сэма. Он крепко спит. Вчера вечером я убедила его принять рецептурное снотворное – что он делает крайне редко, – и он уснул в считаные минуты. Хорошо. Сэму это нужно. Ему тоже предстоит трудная битва. В некотором смысле – такая же трудная, как моя.
Я смотрю на него и пытаюсь запечатлеть его образ в своей памяти, в своем сердце. Я хочу запомнить этот момент покоя. То, как он выглядит. То, как это ощущается.
Смотрю на Ланни, которая спит, свернувшись на боку, розово-фиолетовые волосы ярким веером разметались по подушке. Моя прекрасная, сильная, своевольная девочка, которая вот-вот станет готова к тому, чтобы взыскивать с мира все на ее собственных условиях. Я так горжусь ею, что это причиняет мне боль. Безмолвные слезы катятся по щекам, охлаждая мою пылающую кожу, и я аккуратно стираю их, прежде чем пойти и посмотреть на сына.
О, Коннор, мой сложный и чудесный мальчик… Я люблю тебя сильнее, чем могу выразить словами. Я больше всего боюсь именно за тебя, но ты постоянно изумляешь меня. Всегда. Я смотрю, как он спит, беспокойно сбив набок перекрученное одеяло. Он сейчас на полпути между мальчиком и мужчиной, и я думаю: «Когда вырастешь, ты будешь уникальным, непохожим ни на кого: ни на своего ненавистного отца-садиста, ни даже на меня. Уникальным, прекрасным, обладающим скрытой силой». Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не шагнуть в комнату, не разбудить его, не спрятать в объятиях и не начать укачивать, как делала когда-то, когда он был ребенком.
Закрывать эти двери, одну за другой – все равно, что отрезать от себя по кусочку.
Беру кобуру, «ЗИГ-Зауэр», запасные магазины и патроны. Накидываю куртку. Добавляю маленькую кобуру, пристегивающуюся к голени, и револьвер калибра.38 – оружие, которое копы носят на экстренный случай.