– Не говори, я угадаю. – Ветром Сдумс задумался. – Две-Собаки-Дерутся?
«Две-Собаки-Дерутся? ха! да он бы правую руку отдал, чтобы его звали Две-Собаки-Дерутся!»
Настоящая история Ветрома Сдумса закончилась позже. Если под «историей» понимать то, что он сделал и причиной чему послужил. В деревеньке в Овцепиках, где пляшут настоящий танец моррис, например, считают, что никто не умирает окончательно, пока не осядут расходящиеся от него по миру круги, как на воде. Пока не остановятся часы, которые покойный завёл, пока не прокиснет сделанное им вино, пока не пожнут его посевы. Говорят, срок жизни – лишь часть подлинного существования.
Бредя сквозь туманный город на встречу, которая была назначена ещё при его рождении, Ветром ощущал, что предвидит этот конец.
Это случится через пару недель, когда луна снова станет полной. Тогда наступит кода, или послесловие, к жизни Ветрома Сдумса – того, кто родился в год Важного Треугольника в Век Трёх Пиявок (он всегда предпочитал древний календарь со старинными названиями, а не эти новомодные цифры) и умер в год Условного Змия в Век Летучей Мыши, или как-то так.
Две фигурки побегут в высокой траве через луг под луной. Не совсем волки, не совсем люди.
Если повезёт, они обретут лучшее от мира тех и других. И будут не просто чувствовать, но ведать.
Всегда надо брать лучшее от обоих миров.
Смерть сидел в кресле в своём тёмном кабинете, сложив руки перед лицом. Периодически он ёрзал в кресле туда-сюда.
Альберт принёс ему чашечку чаю и вышел, дипломатично не издав ни звука.
На столе Смерти остались одни часы. Он разглядывал их.
Круть-круть. Круть-круть.
Снаружи, в коридоре, тикали большие часы, убивая время.
Смерть побарабанил костлявыми пальцами по истерзанной столешнице. Перед ним лежали жизни величайших любовников Плоского мира, ощетинившиеся самодельными закладками на страницах[19]. Их довольно-таки однообразные истории совершенно ни о чём ему не говорили.
Он встал, подошёл к окну и оглядел свои мрачные владения, сжимая и разжимая руки за спиной. Затем взял со стола часы и вышел из комнаты.
Бинки ждал его в тёплой затхлой конюшне. Смерть быстро оседлал его, вывел на двор и ускакал в ночь – туда, к далёкой мерцающей звёздочке под названием Плоский мир.
Он бесшумно приземлился во дворе фермы на закате.
Пролетел сквозь стену.
Подошёл к подножию лестницы.
Поднял песочные часы и поглядел, как утекает время.
Затем замешкался. Ему нужно было кое-что уяснить. Билл Дверь был весьма любопытным малым, а он помнил всё о том, как был Биллом Дверью. Он мог разглядывать эмоции как коллекцию бабочек, приколотых под стеклом.
Билл Дверь умер – или, по крайней мере, прекратил своё краткое бытие. Но чем оно было? Что, если физическая жизнь – лишь часть подлинного существования? Билл Дверь исчез, но от него осталось эхо. Память о Билле Двери что-то значила.
Смерть раньше не мог понять, зачем люди кладут цветы на могилы. Это казалось ему бессмысленным. Мёртвые же не могут почувствовать аромат роз. Но теперь… не то чтобы он понял, но было в этом нечто, что он способен понять.
В тёмной гостиной госпожи Флитворт, укрытой плотными шторами, сквозь черноту двигалось нечто ещё чернее, направляясь к трём сундукам на комоде.
Смерть открыл тот, что поменьше. Он был полон золотых монет. Они выглядели так, будто их никогда не трогали. Он открыл второй. Тот тоже был набит золотом.
От госпожи Флитворт он ожидал чего-то большего – а впрочем, даже Билл Дверь не понял бы, чего именно.
Он открыл большой сундук.
Сверху лежал слой упаковочного пергамента. Под ним – что-то белое и шёлковое, какая-то фата, пожелтевшая и обветшавшая от времени. Он непонимающе оглядел её и отложил прочь. Ниже оказались белые туфли. Очень непрактичные для фермы, как ему показалось. Неудивительно, что их убрали.
Опять пергамент – и пачка связанных писем. Он положил их на фату. Из того, что люди говорят друг другу, никогда ничего полезного не почерпнёшь. В языке они лишь прячут свои мысли.
И наконец, на самом дне лежала шкатулка. Он её достал и повертел в руках. Затем отпер защёлку и поднял крышку.
Зажужжали шестерёнки.
Мелодия была не то чтобы хороша. Смерть уже слышал всю когда-либо написанную музыку, и большая часть была лучше этой мелодии. Звучала она как-то вроде «плимс-плямс», жестяной звон в ритме «раз-два-три». Внутри шарманки над деловито вращающимися шестернями вертелись два деревянных танцора, пародируя вальс.
Смерть понаблюдал за ними, пока завод не кончился. Затем прочитал надпись.
Это был подарок.
Часы рядом с ним сыпали последние песчинки в нижнюю колбу. Он не обращал внимания.
Когда завод кончился, он снова повернул ключ и завёл шарманку. Две фигурки вращаются времени назло. А когда музыка замолкает, можно просто снова завести.
Когда завод опять кончился, он посидел в темноте и тишине, обдумывая решение.
Оставались считанные мгновения. Для Билла Двери мгновения многое значили, ведь у него запас был ограничен. Для Смерти они не значили ничего – у него их вовсе не было.
Он покинул дремлющий дом, сел на коня и ускакал.
За мгновение он одолел расстояние, которое свет летел бы триста миллионов лет. Смерть путешествует в пространстве, где Время не властно. Свет считает себя быстрее всех – но он не прав. Как бы свет ни спешил, тьма всюду успевает первой, чтобы дожидаться его.
У Смерти были попутчики – галактики, звёзды, ленты сияющей материи, струящиеся и скручивающиеся спиралью по направлению к далёкой цели. Смерть на бледном коне мчался сквозь мрак, словно пузырёк по реке.
А всякая река куда-то да течёт.
И вот внизу раскинулась равнина. Расстояние тут значило не больше, чем время, но ощущались исполинские масштабы. Равнина могла быть за версту или за миллион вёрст от него; её обрамляли долгие лощины и хребты, пролетавшие по бокам по мере того, как он приближался.
Наконец он приземлился.
Слез с коня и постоял в тишине. Затем опустился на колено.
Сменим точку зрения. Борозды поверхности тянутся в бесконечную даль, загибаясь по краям, и оказываются кончиком пальца.
Азраил поднёс палец к заполнявшему всё небо лицу, освещённому бледным мерцанием далёких галактик.
Есть миллиарды Смертей, но все они воплощения одной Смерти: Азраила, Великого Гравитатора, Смерти Вселенных, начала и конца времени.
Большая часть вселенной состоит из тёмной материи, и лишь Азраил знает, кто в ней.
Глаза столь исполинские, что сверхновая звезда показалась бы лишь бликом на их радужке, медленно вгляделись в крохотную фигурку на бескрайних волнистых равнинах кончика его пальца. Рядом с Азраилом в сердцевине целой паутины измерений висели огромные Часы и тикали. В глазах его мерцали звёзды.
Смерть Плоского мира встал.
– ВЛАДЫКО, Я ПРОШУ…
Три служителя забвения материализовались рядом с ним.
Один из них сказал: Не слушай его. Он обвиняется в нарушении.
Один из них сказал: И смертоубийстве.
Один из них сказал: И гордыне. И злонамеренном выживании с особым цинизмом.
Один из них сказал: И сговоре с хаосом против доброго порядка.
Азраил приподнял бровь.
Служители кружили вокруг Смерти в предвкушении.
– ВЛАДЫКО, МЫ ЗНАЕМ, ЧТО НЕТ ИНОГО ПОРЯДКА, КРОМЕ ТОГО, ЧТО МЫ СОЗДАЁМ…
Лицо Азраила не переменилось.
– НЕТ НАДЕЖДЫ, ПОМИМО НАС. НЕТ МИЛОСЕРДИЯ, ПОМИМО НАС. НЕТ СПРАВЕДЛИВОСТИ. ЕСТЬ ТОЛЬКО МЫ.
Тёмное печальное лицо заполняло собой небеса.
– ВСЁ, ЧТО СУЩЕСТВУЕТ, НАШЕ. НО НАШ ДОЛГ – БЕРЕЧЬ ЭТО. ИБО ЕСЛИ НАМ ВСЁ РАВНО, НАС НЕ СУЩЕСТВУЕТ. А ЕСЛИ НАС НЕ СУЩЕСТВУЕТ, НЕТ НИЧЕГО, КРОМЕ СЛЕПОЙ ПУСТОТЫ.
И ДАЖЕ ПУСТОТА ДОЛЖНА ОДНАЖДЫ ЗАКОНЧИТЬСЯ. ВЛАДЫКО, ПОЖАЛУЕШЬ ЛИ ТЫ МНЕ НЕМНОГО ВРЕМЕНИ? РАДИ ВСЕОБЩЕГО РАВНОВЕСИЯ. ЧТОБЫ ВЕРНУТЬ ТО, ЧТО БЫЛО ДАНО. РАДИ ВСЕХ УЗНИКОВ И ПАРЯЩИХ ПТИЦ.
Смерть шагнул назад.
Разгадать, что выражает лицо Азраила, было невозможно.
Смерть покосился на служителей.
– ВЛАДЫКО, НА ЧТО ОСТАЁТСЯ УПОВАТЬ УРОЖАЮ, КАК НЕ НА ЛЮБОВЬ ЖНЕЦА?
Он подождал ответа.
– ВЛАДЫКО? – переспросил Смерть.
За то время, что он ждал ответа, образовалось несколько галактик, они покружили возле Азраила, как бумажные вертушки, схлопнулись и исчезли.
Затем Азраил ответил:
И другим пальцем сквозь мглу потянулся к Часам.
Служители издали сдавленные крики негодования, затем крики жуткого осознания, а затем мгновенно сгинули в голубом пламени.
Все прочие часы, даже лишённые стрелок часы Смерти, были лишь отражением этих Часов. Они сообщали миру, сколько сейчас времени, но лишь эти Часы сообщали это самому Времени. Всё время проистекало из этого источника.
А устроены эти Часы были так: большая стрелка делала лишь один оборот.
Вторая мчалась по кругу, который даже свет описал бы лишь за несколько дней, и за ней неслись минуты, часы, дни, месяцы, годы, века и эпохи. Но стрелка Вселенной делала только один оборот.
По крайней мере, пока кто-то её не подкрутит.
И тогда Смерть вернулся домой с пригоршней времени.
Звякнул колокольчик на двери лавки.
Флорист Друто Шест высунулся из-за букетов флорибунды Мадам Пихот. Среди ваз с цветами кто-то стоял.
Выглядел этот кто-то неопределённо. Честно говоря, потом Друто так и не смог вспомнить, кто именно побывал в его лавке и как именно звучали его слова.
Он скользнул навстречу, потирая руки.
– Чем я могу…
– ЦВЕТЫ.
Друто запнулся на миг.
– Ну, эм, а кому вы…
– ДЛЯ ДАМЫ.
– И есть у вас какие-то пред…
– ЛИЛИИ.
– Да? А вы уверены, что лилии…
– МНЕ НРАВЯТСЯ ЛИЛИИ.
– Ну… просто считается, что лилии слегка мрачно…
– МНЕ НРАВИТСЯ МРАЧ…
Фигура запнулась.
– А ВЫ ЧТО ПОСОВЕТУЕТЕ?